Софонисба Ангишола (?). Портрет инфанты Катарины Микаэлы (?). Ок. 1585
Меньшая, Катарина, кажется более чувственной, но не столь решительной. Ручонка с короткими пальчиками, осторожно протянутая к венку, и другая, робко перебирающая на груди жемчужины, выражают смущение. Направление ее взгляда и жест рассогласованы, как будто то, что старшая сестра дарит ей венок, происходит не наяву, а во сне, в который ей едва верится.
Но одно дело – убедительность поведения с точки зрения жизненной ситуации, совсем другое – выполнение условностей портретного жанра. Деятельное начало художник вверил Изабель. Зато пассивная роль Катарины дает вам возможность остановиться на ее лице как на сугубо портретном изображении. Распределяя роли таким образом, Коэльо предвидит будущее этих девочек.
Алонсо Санчес Коэльо. Портрет Филиппа II. Ок. 1580
Катарина Микаэла станет ослепительной красавицей. Читатель может убедиться в этом, взглянув на ее портрет работы Коэльо, находящийся в Прадо, либо на знаменитый «Портрет дамы в меховой накидке» из Глазго, который романтически настроенные историки искусства принимали за портрет Херонимы де лас Куэвас, жены Эль Греко, написанный им самим, а новейшие исследователи склонны переатрибутировать Софонисбе Ангишола, полагая, что это портрет инфанты Катарины Микаэлы[1194]. В 1585 году Катарина выйдет замуж за герцога Савойского. Она не доживет до смерти своего отца: умрет в Турине тридцати лет от осложнений, вызванных преждевременными родами одиннадцатого ребенка.
Изабеллу Клару Евгению Филипп II назовет «утешением своей старости», «светом своих глаз». Она останется при отце его верной помощницей до последнего часа его жизни. После смерти Филиппа II (1598) она исполнит его волю, выйдя замуж за штатгальтера Испанских Нидерландов эрцгерцога Альбрехта VII. Правление, которое она продолжит после смерти мужа единолично, станет «золотым веком» этой страны. Изабелла войдет и в историю искусства как главная покровительница Рубенса[1195].
В 1571 году король Испании заказал Тициану огромную аллегорическую картину «Филипп II, приносящий в жертву Богу инфанта Фернандо после победы при Лепанто» в пандан к находившейся в Алькасаре картине Тициана «Император Карл V в сражении при Мюльберге». Для исполнения этой аллегории в Венецию было послано написанное Коэльо изображение головы Филиппа с обращенным горе́ взором. Увидев этот портрет, Тициан «написал его величеству, что, имея у себя такого великолепного художника, нет нужды в картинах из далеких стран. Король ответил ему, что он этому верит, но так как он себя видел всегда хорошо обслуженным с его стороны, то пусть так будет и далее»[1196]. Ответ Филиппа II безукоризненно тактичен: он отлично знал, что его любимому Алонсо Санчесу удаются только портреты.
Ближе к 1580 году Коэльо написал свой шедевр – поясной портрет Филиппа II, находящийся ныне в Прадо[1197].
Рядом с ювелирно-кружевной роскошью портретов Анны Австрийской и повзрослевших Изабеллы Клары Евгении и Катарины Микаэлы это произведение поражает лаконизмом. Строгий отбор средств, необходимых и достаточных для осуществления художественного замысла, возможен вообще лишь тогда, когда портретист не идет на поводу у натуры. Франсиско Пачеко, которому довелось видеть Коэльо в работе, свидетельствует: «Заканчивая портрет, он подправлял его много раз в отсутствие модели, не трогая в очертании»[1198].
На портрете Филиппа II все приглушено ради того, чтобы говорило только молчаливое лицо, вернее, только взгляд широко раскрытых ясно-голубых глаз и упрямо сомкнутые губы Филиппа, словно помнящие насмешки современников над постоянно полуоткрытым ртом его отца. Лицо короля непроницаемо. Но сами вы под этим немигающим совиным взглядом не способны скрыть ни малейшего движения своей души[1199].
Какая пропасть отделяет этот образ от портрета Франциска I работы Жана Клуэ! На французском полюсе – личная доблесть, хитрость и обаяние, личный пример во всем. На испанском – недоверчивое, осторожное, методичное манипулирование жизнью миллионов подданных в Старом и Новом Свете посредством бюрократического аппарата, все нити которого сходятся в кабинет монарха, к его неусыпному оку, к его подписывающему перу. Несомненно, Филипп II сам потребовал от Коэльо, чтобы ничего по-французски шикарного не было в этом портрете. Образцом мог бы послужить только знаменитый портрет сидящего Карла V работы Тициана: черное цивильное платье с белым воротничком, головной убор, орден Золотого руна на груди, округлый подлокотник кресла под рукой и как бы невзначай высунувшаяся шпага. Только абсолютный монарх может позволить себе явиться под маской частного лица, отличающегося от подданных не возвышением над действительностью, а исчерпывающей осведомленностью и проницательностью в мире, к которому он относится как к своей личной недвижимости.
Темно-серый тон платья Филиппа отличается от стали эфеса шпаги только отсутствием бликов. Это цивильный панцирь короля, поддерживающий его рыцарственную осанку. Таков же и цвет фона в правой части холста, а ближе к левому краю фон желтеет и слегка приближается к бледному цвету лица Филиппа. Блеснуть филигранной техникой письма, знакомой нам по женским портретам Коэльо, художнику здесь было дозволено только в изображении кружев. Их белизна, ставшая из-за прозрачности жемчужно-серой, придает тональному строю картины исключительную изысканность. Самая яркая деталь – кораллово-красные четки розария – наделена атрибутивным значением: Карл V на портрете Тициана сжимает перчатку, а его сын предпочитает четки, знак благочестия.
«Для нашего Алонсо Санчеса является большой похвалой, что его портреты очень ценились и дорого покупались как художниками, так и значительными лицами, и он был всеми любим, – читаем в испанском трактате о живописи, написанном век спустя. – Все, что он знал, он с большой охотой передавал своим ученикам, хотя ни один с ним не сравнялся[1200]. По приказанию его величества он копировал некоторые полотна Тициана, и их можно было принять за оригиналы, таково было мнение и Веласкеса (который не был ничтожным свидетелем). Филипп II часто приходил в мастерскую Санчеса, и для него было развлечением смотреть, как пишет художник, он оказал ему много милостей, между ними была и та, что выдал замуж его дочерей, одарив их приданым за свой счет»[1201].
Чужестранец в саду гесперид
Страну на западной окраине ойкумены греки называли Гесперией. Где-то там, на берегу Океана, находился сад богов с яблоками вечной молодости. Сад охраняли дракон и звонкогласые нимфы Геспериды, дочери Ночи. Название страны – Испания, – может быть, произошло от греческой Гесперии.
В 1576 году страны Гесперид достиг грек по имени Доменикос. Ему было тридцать пять лет, он был живописцем. Он осел в Толедо, жители которого верили, что их город, столицу Кастилии, основали беженцы из Трои. Доменикос Теотокопулос прожил там вторую половину жизни. Вечной молодости он не сподобился, зато создал картины, которые со временем становились все более современными. Он подписывал их только по-гречески своим греческим именем, а называл себя на итальянский манер – Доменико Греко. Кастильцы прозвали его Эль Греко, приставив артикль «эль» к итальянскому прозвищу «Греко» («Грек»)[1202].
Дело в том, что Эль Греко прибыл из Рима. Рассказывали, что он навлек на себя ненависть римских художников тем, что предложил папе частично переписать «Страшный суд» Микеланджело, якобы заявив: «Если стереть „Страшный суд“, то я смог бы создать другую, более пристойную [фреску], но не уступающую прежней по мастерству»[1203]. После этого ему не оставалось ничего иного, как покинуть Вечный город. И тогда он повторил маршрут троянцев[1204].
Он был человеком хорошо образованным, начитанным[1205]. Единственная в его наследии картина мифологического содержания посвящена сюжету из Троянской войны, о котором рассказал Вергилий: это «Лаокоон»[1206]. Вид Трои на дальнем плане – не что иное, как панорама Толедо. Перенос греческого мифа на почву Испании мог быть мотивирован, между прочим, и тем, что у греков было еще одно название этой страны – «Офиусса», что означает «Страна змей». Не вполне законченный «Лаокоон» вместе с двумя другими версиями того же сюжета находился в студии художника к моменту его смерти в 1614 году. Похоже, эту картину грек писал для себя, предчувствуя, что его долгое странствие по Средиземноморью подходит к концу.
Испанский художник XVII века Хусепе Мартинес сообщает, что Эль Греко считали учеником Тициана, но он «обладал такой необычайной манерой, что до сих пор не встречалось ничего более причудливого, и даже хорошо понимающие [в искусстве] приходили в смущение от этой вычурности. 〈…〉 Сам он, как и его живопись, обладал необычайно странным характером. Считая, что его произведения так высоки, что не имеется цены, которую за них можно было бы заплатить, он отдавал их своим заказчикам как бы в залог, и его заказчики с удовольствием ему платили все, что он просил. Получив массу дукатов, он бо́льшую часть из них тратил на непомерную роскошь своей домашней жизни; так, например, он держал на жалованье музыкантов, чтобы во время еды доставлять себе наслаждение музыкой. Исполнил много произведений… дожил до глубоких лет и всегда пользовался уважением. Был также знаменитым архитектором и очень красноречивым оратором. Учеников имел немного, потому что мало кто хотел следовать такой причудливой экстравагантной манере, которая была хороша только для него»