вленная в своем выражении. 〈…〉 Этот огонь (а никто не станет отрицать того ощущения разумности и злобности, которое от него исходит), благодаря самому своему неистовству, служит для сознания противовесом вещественной и тяжелой прочности всего остального. 〈…〉 Язычок земли… оставляет довольно места для небольшой бухты, где, по всей видимости, произошло необычайное морское бедствие. Корабли, переломившиеся пополам, не сумевшие даже пойти ко дну, опираются на поверхность моря, как на подпорки, позволяя расползаться во все стороны выдранным с корнем мачтам и искореженному рангоуту. 〈…〉 Мы покривили бы душой, сказав, что идеи, порождаемые этим холстом, вполне ясны. Но во всяком случае, они наделены таким величием, от которого давно уже отучила нас живопись, умеющая лишь живописать, – иначе говоря, вся живопись последних нескольких столетий»[440].
Текст из Книги Бытия послужил около 1520 года сюжетом для небольшой картины молодого нидерландского живописца Лукаса ван Лейдена «Лот с дочерьми», находящейся в Лувре. Второй текст посвящен этой картине. Он взят из лекции французского театрального режиссера Антонена Арто, которая в машинописной записи была озаглавлена «Живопись».
Описание Арто не вполне совпадает с тем, что видим мы. Скорее всего, Арто описывал картину по памяти: сверяться с репродукцией значило бы гасить творческое воодушевление. Одна за другой в его воображении возникают темы сексуальности, становления, рока, хаоса, чудесного, равновесия, наконец, тема бессилия слов. Арто превозносит «в высшей степени материальную и анархичную картину» Лукаса ван Лейдена как пример бесполезности слов в зрелищных искусствах. «Эта картина и есть все, чем должен стать театр, коль скоро он сумеет заговорить присущим ему языком», – утверждает он[441].
Издержки этой своевольной интерпретации окупаются тем, что, вопреки убеждению знатоков творчества лейденского мастера, режиссер-сюрреалист увидел в его юношеской картине не мастерство повествования[442], а нечто иное, действующее на зрителей гораздо сильнее: феноменальную способность этого художника создавать образы, магически вовлекающие вас в суть тем, волновавших его самого.
Нельзя сказать, что такой способ воздействия вовсе не был знаком нидерландским живописцам до Лукаса ван Лейдена. Медитативная живопись XV столетия, нацеленная на восхождение от чувственного к сверхчувственному, обладала умением загипнотизировать зрителя мистическим видением, усыпить все его способности, кроме одной – способности созерцать это видение, стоящее перед ним во всей полноте истины, добра и красоты. Но Лукас в лучших своих работах не предлагает вам готовых смыслов. Есть в них нечто недосказанное, загадочное. Как показал Арто, они втягивают вас в работу по угадыванию формообразующей мысли художника. Они устроены так, что вы вольны и не заметить их. Но вам не удалось пройти мимо, значит магия Лукаса начала действовать – и тогда вы уже не уйдете, пока не обсудите вместе с ним какие-то вещи, важные для вас обоих.
Кеннету Кларку, например, было бы интересно обсудить с автором «Лота с дочерьми» свою мысль о том, что «иконографию создают эстетические устремления, а не наоборот», ибо он был убежден, что популярность этого безнравственного сюжета во времена Лукаса ван Лейдена была вызвана «широкими возможностями, которые он открывал для использования самых сильных световых эффектов»[443].
Лукас ван Лейден. Автопортрет. Ок. 1514
Автопортрет, написанный Лукасом около 1514 года, – одно из тех его произведений, которые наделены энергией вовлечения зрителя в высшей степени. Не зная, когда он создан, можно разве что по одежде художника догадаться, что перед нами картина XVI столетия. Щегольской черный берет и белоснежная плиссированная сорочка – знаки того, что Лукас, как любой другой мастер той поры, дорожил причастностью к добропорядочному бюргерству родного города. Однако суть этого портрета в ином. Лукас не ищет способов осчастливить потомство своим мемориальным образом. Этот автопортрет, первый в северонидерландской живописи, написан художником для себя. Беглость исполнения для того времени необыкновенная[444]. Сидя перед вами вполоборота, человек внезапно бросает на вас взгляд – и все, что вы сможете сказать о нем, вмещается в этот единственный миг встречи ваших глаз. Глядя на лицо, написанное рыжевато-коричневыми тонами, с отсветами от красного фона, – смышленое, скуластое, со вздернутым носом и слегка вывороченными ноздрями, большим, низко прочерченным ртом, толстой нижней губой и маленьким подбородком, – вы находитесь под гипнотическим воздействием глубоко посаженных темных глаз. Лукаво поднятые углы рта и озорные складки берета, под которыми словно бы скрываются рожки сатира, не дают вам сразу осознать, насколько этот взгляд серьезен. Есть в нем некая шутовская мудрость. Этот человек существует между двумя пожизненными амплуа: с одной стороны, сословная благопристойность, с другой – способность осмеять любые ее основания. Кажется, его ум всегда свободен, всегда глядит со стороны на любой предмет, всегда занят вопросом: «Что это такое, что я вот сейчас изображаю?» Как будто ни у одного сюжета, за который он берется, нет ни устоявшейся формы, ни заранее определенного смысла. Автопортрет Луки Лейденского – вопрос к себе самому и к вам: каким надо быть художнику? Скорее он разрушает, чем закрепляет в вашем сознании идеальный образ, запечатленный ван дер Вейденом и Госсартом в картинах, изображающих другого Луку – патрона живописцев.
Дюрер, который мечтал познакомиться с лейденским мастером, увидев его в Антверпене в 1521 году, «так изумился, что у него пресекся голос и остановилось дыхание (так сильно он был поражен малым ростом Луки по сравнению с его великим и славным именем), но потом он сердечно его обнял»[445]. Сохранился портрет Лукаса, рисованный гостем из Нюрнберга. Сравните его с автопортретом Лукаса, и вы увидите, что немецкий мастер, из лучших побуждений польстив нидерландскому коллеге, сделал его облик стандартно-благообразным.
Познакомившись с Лукасом по автопортрету, вы уже не окажетесь в полной растерянности перед его новшествами. «Библейские и евангельские темы он трактовал с необычайной свободой, не заботясь о соблюдении установившихся традиций. По самой сути своего творчества он был далек от узкорелигиозной интерпретации сюжетов. Библия была книгой, в которой содержались интересные, живые занимательные рассказы, а не религиозные догмы. Именно поэтому он так часто обращался к Ветхому Завету, в противоположность своим современникам, которые предпочитали Евангелие»[446]. Последний тезис примем с оговоркой: сюжеты произведений (если не говорить о рисунке и гравюре) определялись не художником, а заказчиками. Заказывая Лукасу картину на любой ветхозаветный сюжет, они могли быть уверены, что у этого живописца она получится интереснее, чем у любого другого.
Лукас любил показать момент события, предшествующий кульминации, когда все, кажется, еще может сложиться иначе. Главный мотив иногда не без труда отыскивается где-то вдали, тогда как внимание перехватывают околичности, выведенные на передний план.
Благодаря своему дару выявлять в общеизвестных сюжетах новые тематические перспективы Лукас стал в голландской гравюре величайшим предшественником другого уроженца Лейдена – Рембрандта. Сын живописца, «он еще девятилетним мальчиком выпускал в свет превосходно и тонко исполненные на меди гравюры собственного измышления»[447].
В гравюрах Лукас еще более свободен, чем в живописных произведениях, ибо гравюры делались в основном не на заказ. Судя по отсутствию подготовительных рисунков, Лукас работал прямо на медной доске. Нанеся тонким резцом контурный рисунок, он затем прорабатывал его штриховкой. В ранний период контуры в его гравюрах не такие жесткие и энергичные, как у Дюрера. Штрихи короткие, осторожные, меняющие глубину и размер, направление и начертание в зависимости от изображаемого объекта. Тона получались нежные, тени плавно переходили одна в другую. Такая техника позволяла ему с редкостной убедительностью передавать свойства любых предметов: шероховатость коры, гладкость доспехов, плотность или легкость и прозрачность тканей, мягкость волос или меха.
Лукас ван Лейден. Се человек. 1510
К оттискам Лукас относился крайне строго. Чтобы сообщить светотени мягкость и глубину, он использовал краску матового оттенка. Он «не выпустил из рук ни одной гравюры, на которой замечал хотя бы ничтожнейший недостаток или самое маленькое пятнышко». По свидетельству его дочери, оттиски, вышедшие из печати с какими-либо недостатками, он безжалостно сжигал целыми кипами. Гравюры Лукаса ценились высоко уже при его жизни: лучшие большие листы шли по золотому гульдену за штуку[448]. До наших дней дошло 174 исполненные им гравюры на меди[449].
«В 1510 году, когда ему было шестнадцать лет от роду, он вырезал чудную и необыкновенно привлекательную гравюру „Се человек“, – сообщает ван Мандер. – Если вы всмотритесь в эту гравюру, вас, без сомнения, чрезмерно поразит, что мальчик такого возраста мог обладать столь богатой фантазией, каковую он выказал в композиции, в разнообразии фигур, в изображении одежд различных народов, а равно и в изображении великолепных современных зданий»[450].
Лукас ван Лейден. Молочница. 1510
Эта гравюра[451]