В 1489 году Шонгауэр прибыл в Брейзах, расположенный в 20 километрах восточнее Кольмара[689], чтобы приступить к исполнению стенной росписи «Страшный суд» в соборе Святого Стефана. До фрески Микеланджело в Сикстинской капелле это была крупнейшая фигуративная композиция в Европе. Росписи Шонгауэра в западной части собора, забеленные в 1766 году, были вновь раскрыты через полтора века[690]. Над западным входом, под круглым окном, находится колоссальная фигура Христа, сидящего на радуге; слева и справа стоят Дева Мария, Иоанн Креститель и сонмы блаженных. По сторонам от входа изображены мертвые, встающие из могил; на южной стене – блаженные, а вокруг северной двери – про́клятые. Росписи собора Святого Стефана еще не были завершены, когда эпидемия чумы оборвала жизнь Мартина Шонгауэра.
Чеканные эстампы Шонгауэра выглядят особенно эффектно рядом с работами его загадочного современника, оставившего восемьдесят гравюр небольшого формата, хранящиеся в Кабинете гравюр Рейксмузеума в Амстердаме, и еще девять в других собраниях. Мы не знаем ни имени этого художника, условно названного Мастером Амстердамского кабинета, ни дат его жизни и творчества, ни его учителей, ни мест его деятельности, ни того, кем были его покровители или заказчики. Нет твердой уверенности даже в том, следует ли относить его творчество именно к немецкой, а не к нидерландской школе. Более определенно специалисты очерчивают географический ареал его деятельности: район Гейдельберга и Майнца[691].
К его гравюрам на основании стилистических аналогий присоединяют несколько картин, а также ряд рисунков пером на страницах Домашней книги, находящейся в замке Вольфегг (в 30 километрах севернее Боденского озера) в собрании графов фон Вальдбург-Вольфегг. Домашняя книга – это рукописный иллюстрированный альманах, который вели хозяева замка во второй половине 1470-х годов[692]. Чего только нет в этой книге! Аллегории месяцев, любовные, турнирные, охотничьи и батальные сцены, денежные счета, записи кулинарных рецептов и приворотных зелий, чертежи инструментов и артиллерийских орудий, схемы инженерных устройств, изображения гербов. Словом, все, что могло занимать ум немецкого феодала и его близких. Автора лучших рисунков – астрологических изображений семи планет – историки искусства назвали Мастером Домашней книги. Мастер Амстердамского кабинета и Мастер Домашней книги – одно и то же лицо[693].
Есть у него картина, на которой изображена любовная пара. Юноша и девушка отделены от нас парапетом. Они элегантны, румяны, нежно-эротичны и, судя по аккорду белого, красного, глуховато-синего и золотого тонов, совершенно счастливы. Потупив взор, девушка в высоком тюрбане под сеткой из маленьких золотых солнечных дисков вручает кавалеру знак своей верности, Schnürlein. Так называется красная бахромчатая кисть, вставленная в золотой обруч, усыпанный жемчугом и украшенный розой с сапфиром. Юноша, не сводя с девушки глаз и обняв ее, принимает подарок. Весело извиваются на черном фоне белые ленты с каллиграфически выписанным четверостишием. Над девушкой читаем: «Она отнюдь не презирала вас, / Для которого сделала Schnürlein». Над юношей: «И справедливо она это сделала, / Ибо я тоже дал ей кое-что [взамен]»[694]. «Кое-что» – дикая роза из его венка. Образованную лентами арку венчает герб, но установить имена влюбленных не удается[695]. Да и стоит ли задаваться таким вопросом? Перед нами портрет, превращенный в аллегорию любовного согласия.
Картина изумляет наивно-откровенной чувственностью. Она говорит о плотской любви без скрытых намерений, без околичностей, без лицемерия. Дидактики в ней нет ни на йоту. Невозможно представить, чтобы она была заказана людьми, способными прислушаться к призывам Фомы Кемпийского умереть на кресте вместе с Христом. Это произведение из того мира, в котором вели домашние книги и коллекционировали светские гравюры Мастера Амстердамского кабинета.
Его гравюры не имеют аналогий в европейской графике. Они сделаны в изобретенной им технике сухой иглы. Художник рисует на металлической пластинке стальным острием. Образуются царапины с заусеницами (барбами) по краям. Чем сильнее нажим иглы, тем больше барбов. Предшественники Мастера Домашней книги эпизодически пользовались иглой, но они счищали барбы и получали оттиски, почти неотличимые от робко выполненной гравюры резцом. Мастер Домашней книги барбы оставлял. Краска не только заполняла царапины, но и застревала на металлической бахроме. Линии на оттиске получались сочные, местами расплывчатые. Но барбы изнашиваются очень быстро, потому что иглой рисуют не на медных, а на мягких оловянных пластинках. Высококачественных оттисков получается каких-нибудь две-три штуки (из 89 известных на сегодняшний день гравюр Мастера Домашней книги 78 – уники).
Предпочтение, оказанное этой технике гравером, говорит о его увлечении непредсказуемыми тональными эффектами и о стремлении работать спонтанно, не заботясь ни о безупречной отделке деталей, ни о красоте штриха, ни о количестве оттисков, – короче, о неприятии системы Шонгауэра. Последний гравировал, воплощая образы, заранее складывавшиеся у него в голове. А Мастер Домашней книги будто и не знал заранее, что́ у него получится, зато признавал за предметом изображения и за техническими средствами право на самостоятельную художественную жизнь. Нет у него ни чистых, плавно изгибающихся длинных линий, ни ритмической пульсации форм. Мелкие пересекающиеся царапины дают то прерывистые и туманные, то бархатистые контуры и тени, которые воспринимаются нами как будто не только глазами, но и на ощупь. Его эстампы кажутся шероховатыми.
Мастер Домашней книги. Любовная пара. 1479
Но «незнание», «неуверенность» Мастера Домашней книги – мнимые. На самом деле перед нами виртуоз высочайшего уровня, которому скучно быть только виртуозом, тем более что образцы этого достоинства широко представлены гравюрами Шонгауэра. Вот он и изобретает технику, которая позволяет симулировать отсутствие мастерства, имитировать непредвзятость и непосредственность подхода к любому сюжету и в любой момент отклоняться от первоначального замысла.
Светские сюжеты встречаются у него чаще, нежели у любого другого художника того времени. «Герб с аллегорией покорного супруга», «Женщина с детьми, держащая герб», «Кувыркающиеся младенцы», «Любовная пара», «Выезд на охоту», «Знатный охотник с соколом, собаками и псарем», «Охотники с собакой», «Охота на оленя», «Старый бульдог», «Три юноши, дама и шут за игрой в карты», «Любовный треугольник», «Юноша и Смерть», «Аристотель и Филлида», «Турнир диких», «Борющиеся крестьяне», «Два монаха», «Турецкий всадник» – вот неполный перечень светских сюжетов Мастера Домашней книги. Заметно господство мотивов, связанных с охотой – куртуазно осмысленной метафорой любовного домогательства. Даже ветхозаветные «Идолопоклонство Соломона» и «Самсон и Далила» превращаются в притчи о мужчинах, потерявших голову под действием женских чар. Несравненно меньшее место занимает тема, в которой наш мастер, однако, не знал равных, – дети. Далее – пародийные единоборства. Наконец, дань постоянной военной угрозе с Востока.
Из того, что светская тематика, в отличие от религиозной, не имеет строгих иконографических предписаний, Мастер Домашней книги извлекает выгоду: словно бы не зная, как изображается тот или иной сюжет, он «не уверен» и в технике изображения. Априорного начала в его гравюрах – минимум. Перевешивает любопытство к миру. Манера рисовать как бы вслепую, ощупывая форму, придает сценкам Мастера Домашней книги необыкновенно живую, теплую интонацию: в каждой гравюре он обращается к зрителю так, как если бы только и думал о нем, единственном. Элитарная тематика его опусов и их приватный характер находят объяснение в гипотезе о том, что Мастер Домашней книги гравировал светские сюжеты для аристократов, учившихся в Гейдельберге. Его гравюры дарили коллекционерам утешительную уверенность в неповторимости их собраний.
Только те, кто хоть что-то знал об античных философах, могли оценить по достоинству гравюру Мастера Домашней книги «Аристотель и Филлида»[696]. Аристотель в «Никомаховой этике» советовал своему сыну «во всем остерегаться удовольствия и того, что его доставляет, потому что об этих вещах мы судим крайне пристрастно. А значит, именно то, что испытали к Елене старейшины [троянского] народа, и нам надо испытать к удовольствию и при всех обстоятельствах повторять их речи, ибо если мы сможем, как они, отдалить от себя удовольствие, то меньше будем совершать проступки»[697]. Троянские старейшины в «Илиаде»
…лишь только узрели идущую к башне Елену,
Тихие между собой говорили крылатые речи:
«Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и Ахейцы
Брань за такую жену и беды столь долгие терпят:
Истинно, вечным богиням она красотою подобна!
Но, и столько прекрасная, пусть возвратится в отчизну:
Пусть удалится от нас и от чад нам любезных погибель!»[698]
Помнилось знатокам Аристотеля и другое его рассуждение: «Удовольствия – это препятствия для рассудительности, причем препятствие тем большее, чем больше сами удовольствия, как, например, удовольствие от любовных утех, ведь, предаваясь им, никто, пожалуй, не способен что-нибудь понять умом»[699]. То, что сообщал о жизни Аристотеля Диоген Лаэртский, наводило на мысль: Стагирит на собственном опыте знавал затмение рассудка под воздействием любви. Ведь когда он влюбился в будущую мать Никомаха, она была наложницей одного тирана, и, когда тот согласился отдать ее, Аристотель «от радости стал приносить смертной женщине такие жертвы, какие афиняне приносят элевсинской Деметре»