траданий Сына. Параллельно этой линии расположены лица святых Себастьяна и Иоанна Крестителя. Этими косыми линиями Готхардт прочно соединил изображения на всех створках.
Увидеть после ужасающего «Распятия» картину неба и земли, возликовавших при вести о воплощении Спасителя, – все равно что окунуться в поток света после страшной грозы, когда «тьма была по всей земле»[893]. Но счастье гаснет, стоит вам перевести взгляд на пределлу, где изображено рядом с саркофагом истерзанное тело Спасителя, оплакиваемого Иоанном Евангелистом, Марией Магдалиной и застывшей в безмолвной муке Богородицей. Печаль, радость, снова печаль, сменяя друг друга, переполняют вашу душу.
В «Прославлении Мадонны»[894] мы видим Деву Марию дважды. На пороге капеллы стоит между золотыми колоннами сказочная принцесса, сомкнувшая ладони в молитве. «Мшисто-зеленый на подоле ее плаща переходит в глубокий зеленовато-синий, сменяется светящимся изнутри пурпурным, зажигается огненно-красным и образует вокруг ее головы желтое сияние»[895]. Ее появление сопровождается музыкой и хором восторженных ангелов и серафимов, фосфоресцирующих в темноте капеллы желтыми, изумрудными, голубыми тонами. Никаким человеческим умением не могла бы быть сооружена эта капелла, созданная воображением ашаффенбургского строителя. Увивающие ее побеги наделены жизненной силой, не передаваемой ни резным камнем, ни литым, ни кованым металлом. Но это и не живая поросль, какую можно видеть цепляющейся за щели и выщербины старинных построек. Фигурки ветхозаветных пророков, воодушевленно жестикулирующих, с тонкими подвижными складками одежд и извивами бандеролей, невозможно принять за статуи, хотя в сравнении с экстатическими небесными музыкантами даже они выглядят сдержанно.
А рядом с капеллой, в окруженном стеной розарии, сидит на каменном выступе совершенно другая Мария – статная госпожа с Иисусом на руках. Играя золотыми четками, дитя улыбается навстречу склонившемуся к нему прекрасному лицу, озаренному любовью. По левую руку от Марии растет куст с тремя красными розами без шипов. По правую стоит нарядная колыбель. На ступеньке красуется изящный кувшин венецианского стекла, наполненный прозрачной водой. На переднем плане – прикрытая мягчайшей пеленкой деревянная бадья. Рядом фаянсовый ночной горшочек. Вещи написаны с таким наслаждением их ладностью и красотой, будто Готхардт – это псевдоним Шардена.
За каменной стеной простирается вдаль и ввысь картина ликующих небес и земли. Туда направлен взор ангела, играющего на виоле да гамба. Там, в ослепительной ауре на фоне синего облака, можно различить Бога Отца, окруженного мириадами призрачных ангелов. Верно, они-то и навели Иоахима фон Зандрарта на воспоминание об ангелах Корреджо на куполе Пармского собора. Некоторые соскальзывают по золотым протуберанцам вниз, и тогда их крылья, тела и хламиды окрашиваются бирюзовыми тонами[896]. Исполинская призрачная гора[897] вырастает навстречу золотым лучам. У ее подножия двое пастухов внимают вести о рождении Христа. В потоках небесного света они кажутся грандиозными призраками; такое явление случается наблюдать в горах благодаря преломлению солнечных лучей во влажном воздухе. Внизу, на крутом берегу синего озера, стоит монастырь, напоминающий Изенгеймскую обитель[898].
Матис Готхардт. «Изенгеймский алтарь» в открытом виде
Еще раз мы видим Деву Марию в сцене Благовещения на левой створке алтаря. Здесь ее лицо преисполнено чувственной прелести: широкое, скуластое, гладкое и румяное, с высоким лбом, окаймленным потоками золотых волос, с губами, полураскрытыми, словно лепестки роз.
Опережаемый голубем Святого Духа архангел – «и ветер, и вестник, и пламя»[899]. Он вторгся в готическую светлицу Девы, когда она, опустившись на колени, читала в Библии, раскрытой на сундучке: «Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил. Он будет питаться молоком и медом, доколе не будет разуметь отвергать худое и избирать доброе. Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил». Это стихи из седьмой главы Книги пророка Исаии, с той только разницей, что у Исаии нет рефрена. Гверси ввел рефрен в знак того, что в момент появления архангела пророчество Исаии сбылось.
Впечатление внезапности вторжения архангела обострено тем, что позади Девы распахиваются, разрушая уют ее жилища, два занавеса: передний красный, на фоне которого мгновением раньше вырисовывалась ее облаченная в темно-синее платье фигурка, и задний зеленый, отделяющий дальнюю часть комнаты[900], где стоит столик со шкафчиком и хранятся на полке пять толстых книг. Золотисто-киноварный хитон и пурпурная с карминовым и темно-фиолетовым отливами сто́ла архангела[901], кажется, грозят опалить своим жаром лицо Марии, и она невольно отшатывается под действием нечеловеческой энергии. Готически-узкие глаза искоса бросают на прекрасного крылатого вестника недоверчиво-испытующий взгляд. Наверху изваяние пророка Исаии живо комментирует происходящее.
На правой створке алтаря снова ночь. Но теперь это звездная пасхальная ночь, озаренная сиянием тела воскресшего Христа. Надгробная плита отвалена в сторону. Стражники, схватившись было за оружие, опрокидываются на землю, ослепленные, сбитые с ног силой божественного излучения.
Саван, разворачивающийся вслед телу воскресшего, подобен горному потоку, устремленному, вопреки законам природы, вверх. Струи трепещут, свиваются вихрями. Чем выше, тем сильнее раскаляется эта субстанция, окрашиваясь сначала в фиолетовые и пурпурные тона, потом в багряные, киноварные, оранжевые и желтые, сливаясь наконец с золотыми волосами Христа. «Живопись превращается в прозрачное пламя. Краски просвечивают, как стекло»[902].
Матис Готхардт. Посещение святым Антонием святого Павла Пустынника. Створка «Изенгеймского алтаря»
Окруженный гигантским нимбом, Христос с медлительной торжественностью поднимается над воинами, над всей землей. Руки расставлены жестом Оранты. Отчетливо видны стигматы и рана между ребер. Но следы истязаний исчезли, тело чисто, и на благолепном лике, не сохраняющем ни малейшего сходства с лицом распятого и оплакиваемого Христа, застыла улыбка[903]. Столь радикальное преображение уверяло «Божьих мучеников» в том, что в день Страшного суда они обретут тела, не обезображенные антоновым огнем.
Падающие стражники остановлены, как в отдельном кинокадре, в тот самый момент, когда их тела еще не успевают распластаться на земле. Их вещественная достоверность убеждает зрителя в истинности чуда Вознесения.
Распахиваются наконец створки «Прославления Мадонны», и перед вами предстает огромное изваяние святого Антония, сидящего под готическим балдахином. У его ног маленькие фигурки коленопреклоненных бюргера и крестьянина: первый протягивает целителю петуха, второй – поросенка. По сторонам стоят статуи святых Афанасия и Иеронима[904]. У ног святого Афанасия – фигура Жана д’Орлиака.
На изнанке распахнутых створок открываются еще две картины Готхардта. Слева святой Антоний, отыскавший Павла Пустынника, ведет с ним беседу под пальмой, близ ручья[905]. Кроме Павла, в этом углу Фиваиды обитают лишь животные да птицы. Вот уже шестьдесят лет, как ворон носит ему каждый день по полхлебца, а сегодня несет целый хлебец – на двоих.
О чем беседует пустынник со своим гостем? Если верить «Золотой легенде», то Павел спросил, «как обстоят дела среди человечества». Судя же по картине Матиса, говорят они скорее об опасностях, подстерегающих подвижников одинокой «жизни любомудрственной». Нет ничего страшнее наваждений, которым дьявол подвергает людей, незаметно для себя дичающих в одиночестве. Антонию, который тоже долгие годы прожил одиноким пустынником, довелось в полной мере испытать на себе их силу. Эта-то опасность и заставит его современника, Пахомия Великого, приступить к налаживанию общежительного монашества, подчиненного уставу. Против сплоченной общины дьявол бессилен.
Вот почему так безрадостен и жуток пейзаж вокруг Павла. В нем нет ни малейших следов человеческой заботы о природе. «Точно чудовищное наводнение разразилось только что над местностью: все поломано, все испорчено, все загрязнено тиной, свисающей гадкими прядями со скал и деревьев»[906]. Унылый зеленый свет вызывает ощущение пронизывающей до костей сырости. Картина запустения, не имеющая аналогий в живописи, – не что иное, как пейзаж души самого отшельника, опустошенной одиночеством. В бодрости его взгляда, в оживленности бывшего жителя Александрии, который не видит себя со стороны в мерзости и запустении, проявляется глубокая неадекватность, близкая к безумию. Взгляд Антония испытующе-неодобрителен[907].
Для госпитальеров, избравших своим патроном святого Антония, эта тема была принципиально важна. Поэтому-то картины об отшельниках и открывались только в присутствии монастырского руководства. Картина на правой створке – о гибельности безмерного аскетического рвения. Хотя формы некоторых чудовищ, изображенных Готхардтом, не лишены сходства с демонами на знаменитой гравюре Шонгауэра «Искушение святого Антония»[908], по замыслу эти произведения не имеют между собой ничего общего. Шонгауэр был настроен оптимистически: нет сомнений, что его святой Антоний посрамит Сатану. Готхардт же писал картину, убеждающую, наоборот, в том, что своими силами дьявола не одолеть: Антоний спас душу только благодаря чудесному вмешательству Бога.