[1060]. Современный зритель, смотрящий на «Муленский триптих» в ретроспективе, волен воспринимать куртуазную мимику святой Анны как предвестие блестящей эпохи Фонтенбло.
Услада короля
«Мы приняли решение создать здесь в будущем нашу резиденцию, чтобы получать удовольствие от названной местности и от охоты на лис, рыжих и черных…»[1061] Это намерение молодого Франциска I предопределило судьбу Фонтенбло – старинного охотничьего угодья французских королей с замком, превратившимся к тому времени в руину[1062].
После победоносного итальянского похода 1515 года Франциск I – самый благополучный государь христианского мира. Гуманисты наперебой славят его, воспевают эпические сюжеты из истории Франции и не уступают друг другу во все новых доказательствах превосходства французов над прочими народами. Он первый в истории Европы король, к которому положено обращаться не иначе как «Ваше Величество»; прежде так титуловали только императоров. На пике самоупоения он предлагает немецким курфюрстам себя в качестве преемника умершего Максимилиана I. Но курфюрсты сажают на императорский трон Карла Испанского.
Новый поход в Италию не принес ничего, кроме сокрушительного поражения в битве при Павии, завершившейся для Франциска личным позором: испанский солдат Хуан де Урбиета, придавив ногой поверженного наземь короля, приставляет шпагу к его груди. В августе 1525 года испанцы доставляют пленника в Мадрид. Его сопровождают пятнадцать французских генералов, два камергера, шесть мажордомов, два поэта, летописец, множество слуг, поваров и шут; за ними едут в роскошных каретах знатные дамы; замыкают процессию повозки с багажом в более чем пятистах сундуках. Он едет верхом с насмешливой улыбкой. Карл V отводит ему лучшие залы королевского замка Алькасар, приказав украсить их самыми дорогими шпалерами из собственных покоев[1063]. Из этой-то роскошной тюрьмы Франциск патетически взывает к своей матери Луизе Савойской: «Потеряно все, кроме чести».
Выпущенный через полгода из мадридского плена, где он оставил заложниками маленьких сыновей[1064], Франциск вынужден расстаться с имперскими амбициями, но не с желанием восстановить престиж французской короны и славу королевства. Он направляет свою неуемную энергию на укрепление королевской власти, на создание исправно работающей бюрократии, на гуманистическое просвещение подданных, на придание блеска своему двору. Он щедрый покровитель ученых и поэтов, главный меломан и меценат королевства, неутомимый создатель новых резиденций[1065].
В свое время Карл VII продемонстрировал упрямым сеньорам, как легко порох превращает их грозные замки в груды мусора. Франциск перестраивает старые и строит новые замки как дворцы, предназначенные не для обороны, а для отдыха и наслаждения. Они спускаются на равнины, широко раскидываются среди лесов, отражаются в реках, впускают внутрь себя солнце. Чтобы королевский быт стал образцом и нормой для подданных, он должен быть прозрачен, он должен стать публичным ритуалом.
До конца 1530-х годов у Франциска не было любимой резиденции. Единовластный государь огромной страны, он вынужден демонстрировать себя повсюду, чтобы создавать мистическую видимость постоянного присутствия своего тела на всей французской земле. Из года в год Франциск совершает в среднем по пять переездов в месяц из города в город, из замка в замок. «И это король? Скорее можно было бы сказать, что это рыцарь, странствующий, как паладин из романа, по горам, по долам[1066]. Дон Кихот, дополненный и исправленный Вечным жидом. Ну а двор? Двор – он следует за королем. Двор – на больших дорогах, в лесах, на берегах рек, на возделанных полях. Это не двор, это караван. 〈…〉 Двенадцать тысяч лошадей. Три или четыре тысячи человек, не считая женщин (из которых не все были женщинами достойного поведения). Этот двор составлял небольшую армию, живущую своей особой жизнью, снабженную всем, что ей было нужно. В своем движении… эта армия влекла за собой поставщиков продовольствия: мясников, торговцев птицей, рыбой, зеленью, фруктами, хлебом; торговцев вином оптом и в розлив, поставщиков сена, соломы, овса; толпу псарей, доезжачих, служителей при собаках, сопровождающих тележки с сетями и ловушками; сокольничьих. Люди, прислуживающие за столом; два иноходца, на которых едут бутылки для королевской трапезы, для обер-гофмейстера и камергеров; повара и фигляры королевского дома, развлекающие короля в отведенные для этого обычаем дни веселыми плясками; наконец, скороходы и конные гонцы, дюжие наездники, всегда готовые скакать во весь опор из самой глубины Оверни или Бургундии к ближайшему морскому побережью за устрицами, мидиями и морской рыбой – чтобы король мог поститься. Необходимость постоянно следовать за этим „летучим лагерем“ приводила в отчаяние итальянских послов. Один из них, Марино Джустиньяно, ставший послом при короле в 1535-м… пишет в донесении венецианскому сенату: „Мое посольство продолжалось сорок пять месяцев… Я почти все время был в пути… Ни разу за это время двор не оставался на одном месте и двух недель кряду…“ 〈…〉 Большинство дворян – я имею в виду тех, кто принадлежал уже к придворному миру, – ежегодно проводили при монархе по нескольку недель. Но они покидали свои замки и усадьбы с тем, чтобы вернуться. Они возвращались к себе при первой возможности. Там они отдыхали, приходили в себя, в то время как король Франции, сидя на коне, продолжал свое странствие – с севера на юг, с востока на запад, из Арденн в Прованс, из Бретани в Лотарингию – странствие, начавшееся тотчас после коронации и кончившееся с его смертью»[1067].
Жан Клуэ Старший. Портрет Франциска I. Ок. 1530
Зимой и летом, в добром здравии или недомогая, Франциск I появляется перед народом, который прежде не видел своих королей. Он хочет знать обо всем: о людях и их интересах, о дорогах и реках, о природных богатствах. Он исцеляет прикосновением руки от золотухи, освобождает узников из темниц, пресекает злоупотребления судебных властей и везде ставит своих чиновников, чья исполнительность обеспечивается тем, что они покупают должности в королевской администрации. Он щедро одаривает людей, устраивает для них зрелища, обращаясь с ними мягко и доверительно: «Друзья мои…», «Мой дорогой…». Придворные называют его «королем-рыцарем», он же предпочитает называть себя «королем-дворянином».
Как выглядел, вернее, хотел выглядеть Франциск I в эти годы, мы знаем по портрету работы Жана Клуэ Старшего. Король приблизил к себе этого уроженца Валансьена[1068], ознакомившись с приподнесенным ему в 1519 году вторым томом «Комментариев к Галльским войнам», которые Жан по его заказу украсил миниатюрными портретами героев битвы при Мариньяно. В тексте воображаемого диалога между Франциском и Юлием Цезарем королю было приятно увидеть себя на миниатюрном медальоне, напоминавшем римскую камею, рядом с таким же портретом его собеседника[1069].
В парадном портрете монарха, предназначенном для укрепления верности подданных, все должно быть ясно и отчетливо, как в тех миниатюрах. Все должно внушать уверенность, что королевство находится в надежных руках. Но сила без просвещения – варварство. Чтобы подданные восхищались благожелательностью и проницательностью своего сюзерена, хорошо бы придворному портретисту позаимствовать тот легкий поворот, взгляд искоса и светскую улыбку, которыми Леонардо наделил похожую на сфинкса даму на картине, хранящейся в Фонтенбло (разумеется, Мону Лизу). Но королевские руки не должны быть ни такими безмятежными, как у дамы Леонардо, ни такими скрытными, как у Карла VII на портрете Фуке. Пусть они будут грациозными и подвижными, пусть выражают неусыпную бодрость, безупречное самообладание и, если угодно, способность ответить ударом на удар.
Все пожелания Франциска I воплощены в шедевре Клуэ. Он намеренно написал портрет его величества в старинной тщательной манере, благодаря которой большая картина кажется сильно увеличенной миниатюрой[1070]. Цвет, не приглушенный тенями, передает собственную окраску предметов. Контуры настолько точны, что позволяют разглядеть в подробностях любую деталь: и атласное платье в полоску, с золотым шитьем, и черный, с жемчужной россыпью и белыми перьями берет, и ювелирно отделанную золотую рукоять шпаги, и рыцарский медальон ордена Святого Михаила. Но не прошел даром и урок Фуке: торс Франциска, изображенный почти анфас, не уступает мощью торсу Карла VII, и здесь тоже есть веер линий, сходящихся вниз, к покрытому зеленым бархатом парапету. Однако если голова Карла чудом держится на тонкой шее, высовывающейся из широкого воротника, то голова Франциска утверждена как бы на мощной колонне, вырастающей из плеч, туго обтянутых одеждой. И не нужно Франциску церковных занавесок, придававших Карлу вид святоши, ведь он, Франциск, вытребовал у папы Льва X право назначать и смещать в своем королевстве и епископов, и аббатов, как ему заблагорассудится. Занавески и глухой фон заменены тяжелым орнаментом пурпурной парчи, в котором повторяется мотив короны.
Крупные формы, выписанные с тонкостью миниатюры, создают фантастический эффект: наблюдая за своими подданными, король позволяет им лицезреть себя, но остается недоступен для них, ибо пребывает в модусе совершенного бытия, не имеющего непосредственной связи с действительностью. Портрет Карла VII работы Фуке не ставил такой преграды между королем и его подданными. Клуэ же создал портрет монарха, чья власть приближается к абсолютной. Перед нами государь, который заключал свои указы формулой: «Ибо таково Наше желание».