Врат родился в тот год, как мне исполнилось 16, и я хорошо помню первые его дни в семье Виардо. Почему-то он беспрерывно орал, днем и ночью. Ни Клоди, ни тем более Марианна так себя не вели в младенчестве: девочки были тихие и неприхотливые. Даже болели редко. Поль — наоборот, вмиг переболел всеми известными детскими недугами — от ветрянки до свинки. И капризничал без конца. Может быть, и вправду тут не обошлось без принца Баденского?
Мама перенесла роды тяжело, долго не могла прийти в себя и торжественно обещала больше не иметь детей. Папа, как всегда, сохранял философское спокойствие и ходил с Тургелем на охоту. Оба маму любили беззаветно. И прощали ей всё.
Я активно училась музыке, и семейные дела мало меня трогали. Мне хотелось петь, играть, выступать на ведущих сценах Европы. Мама поощряла мои занятия, безусловно, радовалась успехам, но была всецело занята собственной карьерой и маленькими детьми, мы порою не виделись целыми неделями.
Полинетт этого периода вспоминаю с трудом. Приезжала к нам на каникулы, и Тургель носился с ней, как с писаной торбой. Превращалась в статную девушку с хорошо развитыми формами, но лицо было грубовато. Помню шутку: навещал Тургеля в Куртавенеле друг его из России, тамошний известный поэт Афанасий Фет; поразившись сходству дочери и отца, он сказал, что она — совершенный Иван Сергеевич в юбке. Полагаю, это не лучший комплимент для 15-летней девы…
Но училась она, по отзывам, хорошо, и особенно в точных науках, так как не имела творческого воображения никакого. Но играла на фортепьяно живо. А вот пела плохо, не имея певческого голоса напрочь.
Я с ней не дружила, но и не ссорилась, как бывало в детстве. Не приятельницы, а просто знакомые.
Так бы все и шло своим чередом, если бы Тургель не повздорил с матерью. Не могу сказать, что у них там конкретно произошло (как говорят русские — "милые бранятся, только тешатся"), при самом разрыве я не присутствовала и застала уже последствия: бешенство Тургеля и его скоропалительный отъезд. Мать рыдала у себя в комнате, а отец невозмутимо курил на балкончике своего кабинета; Полинетт находилась в пансионе, а другие дети были слишком малы (6 лет Клоди и 4 Марианне; Полю, по-моему, не исполнилось и года). Лишь потом, по отдельным фразам, я смогла понять, что причиной разрыва стал роман матери с дирижером Юлиусом Рицем. Впрочем, не уверена, что роман действительно был — об известных людях часто говорят чепуху. Но, с другой стороны, ведь терпел же Тургель остальные ее романы — почему вдруг взорвался именно тогда? И какое, собственно, его дело? Не законный муж, а любовник, я думаю, только из милости, из сострадания, вовсе не от огромной маминой страсти, — он же это знал и видел, тем не менее продолжал следовать за ней год за годом… Некое проявление духовного мазохизма… Или же не только духовного?
Я уже потом, в зрелом возрасте, после смерти Тургеля, прочитала много книжек о нем. В частности, неопровержимые факты: он хотел, хотел найти семейное счастье, много раз у него в России доходило чуть ли не до венчания — и с сестрой Льва Толстого (бросившей мужа ради Тургеля, а потом от горя ушедшей в монастырь), и с сестрой Бакунина, и с кузиной собственной — Лизой Тургеневой, и с другой дальней родственницей — Ольгой Тургеневой, и с актрисой Марией Савиной… Всех и не припомню! Нет, не смог ни с кем. А зато в письмах к матери, будучи в России, умолял прислать ему частичку ее — ноготь или волос, — и она отправляла со смехом… Сумасшествие? А любовь — разве не сумасшествие вообще?
Но вернемся в 1858 год: бегство Тургеля из Куртавенеля в Рим. Там, подобно Гоголю, в полном одиночестве, вне России и Франции, он создал свой главный шедевр — "Дворянское гнездо". Да, разрыв с любимой женщиной тоже бывает полезен для творческого человека! Творчество как сублимация сексуальной энергии. Чем больше реализованной любви в жизни, тем меньше творчества — и наоборот. Впрочем, это не закон, а всего лишь частные проявления любви у некоторых художников…
Знаю, что летом того же года Полинетт со своей подругой Сарой и матерью последней, миссис Уотсон, посетили Тургеля в Риме, а затем, тоже на его деньги, сплавали в Лондон к родичам Сары по отцу. По протекции того же Тургеля жили они в доме у князя Трубецкого…
С Виардо, насколько мне известно, никаких контактов у него не было, даже писем. После Рима он хотел вернуться в Россию, в Спасское, только планы неожиданно поменялись — после примирения с моей матерью…
ПОЛИНЕТТ
1.
Чувства мои к Жерару — то есть к мсье Вилье — путь проделали от раздоров к любви и опять к раздорам в несколько этапов. Очень условно разобью их по годам:
1856 г. — первое знакомство, стычки на занятиях и экзамене, милостивая оценка assez bien.
1857 г. — равнодушие друг к другу, "тихое перемирие", так как был занят историей с мадемуазель Марешаль: пылкая любовь с ее стороны и его ответные комплименты, но не более того; а поскольку барышня потеряла голову и обрушила на историка целую лавину пламенных писем, он, не зная что делать, рассказал обо всем мадам Аран; состоялось нервное объяснение, крики, слезы, после чего родители Марешаль предпочли забрать дочку из пансиона и упечь в клинику для нервнобольных; а когда ей стало немного лучше, увезли отдыхать на один из островов в Адриатике; там она сошлась с каким-то банкиром из Голландии, вышла за него замуж и, по слухам, обрела успокоение.
1858 г. — мсье Вилье у нас не преподавал, так как вынужден был уехать в Нормандию и ухаживать за больным отцом. Целый год мы не виделись, ничего я о нем не знала.
1859 г. — встретила случайно на улице (в выходной мы гуляли с Сарой в Люксембургском саду). Смотрим — он идет, опираясь на палку. Мы узнали друг друга, поздоровались весело. Что с ним случилось? Потерял отца и потом, выпив лишнее, поскользнувшись, поломал ногу. Но теперь уже ничего, ходит без костылей. В пансион возвращаться не хочет, так как нашел работу в Государственном архиве, где намерен собирать материалы для своей докторской диссертации. Мы ему пожелали удачи.
После расставания Сара сказала:
— Он как будто переменился в лучшую сторону — не такой Шантеклер, как раньше. Взгляд печальный.
Я ответила:
— Да, пожалуй. Из веселого петушка превратился в зрелого кура. — И мы обе беспечно рассмеялись.
Так бы и забылась эта встреча, если бы Жерар не возник опять на моем горизонте — в качестве брата новой нашей воспитанницы. Увезя сестру из Нормандии, он отдал ее в заведение мадам Аран, в группу, где учились девочки 11–14 лет. Мы, 15—16-летние, брали над ними шефство. И мсье Вилье пожелал, чтобы я и Сара помогали его Катрин. Он посещал ее каждую неделю, по воскресеньям, так мы стали видеться часто. И в груди затрепетали робкие, а потом и вполне определенные чувства. Я ждала наших новых встреч. Даже Сара заметила это и спросила:
— Ты готовишься к приходу мсье Вилье, словно на свидание. Не влюбилась ли?
Я не стала лукавить и проговорила серьезно:
— Может быть, и так. Он мне очень нравится.
— Ну, а если сделает тебе предложение, что ответишь?
— Ой, не знаю, подруга, мысли мои не простираются столь далеко.
— Нет, а если все-таки вдруг предложит?
— Я бы сказала, что подумаю. Надо посоветоваться с отцом.
— А отец согласился бы?
— Не уверена. Он хотел бы видеть моим мужем человека с положением, крепко стоящего на ногах. Даже говорил, что мадам Делессер присмотрела для меня какого-то Гастона — он работает управляющим на фабрике ее зятя. Но пока нас не познакомили. Я, признаться, и не жажду, у меня пока Жерар — свет в окошке.
Сара покачала головой озабоченно:
— Ситуация! Я тебе сочувствую.
Не прошло и трех дней, как бежит ко мне вся в слезах Катрин и лепечет:
— Мадемуазель Полинетт, мне тут принесли записку от брата — он в больнице, очень плох и зовет меня попрощаться.
— Господи Иисусе! Что произошло?
— Рана на ноге нагноилась. У него в Нормандии был открытый перелом, кость потом срослась, а вот мягкие ткани плохо заживали и все время мокли.
Мы побежали к мадам Аран — отпроситься для посещения больницы; та вначале не хотела пускать, а сопроводить было некому, наконец поручила с нами поехать старому привратнику мсье Феррану — правда, он неважно слышал и плохо видел, так что неизвестно, кто кого контролировал. Ну, не суть важно. Наняли извозчика и доехали до лечебницы. Здание было ветхое, низ кирпичный, верх деревянный, и палаты общие: по пятнадцать-двадцать человек в каждой. Оказавшись внутри, мы спросили, где мсье Вилье, как его найти. После некоторых поисков обнаружили, что его повезли на операцию — видимо, будут отнимать ногу. Бедная Катрин при этих словах потеряла сознание, и пришлось ей давать нюхать ватку с нашатырем, чтобы привести в чувство. Мы сидели с ней в коридоре на лавке, в ожидании завершения операции. Девочку трясло, у меня на душе тоже было скверно. Наконец появился врач и, узнав, что мы — близкие Жерара, сообщил две новости — и хорошую, и плохую. Первое — операция прошла, как по нотам, вовремя спохватились, удалось избежать гангрены, и, скорее всего, молодой организм должен справиться; но, увы, ногу сохранить не смогли; правда, культя получилась большая, и надеть на нее протез не составит большого труда. Доктор улыбнулся: "Он еще танцевать с вами будет, вот увидите!" Мы благодарили его как могли.
Нам разрешили заглянуть к Вилье ненадолго. Он был бледен, худ, с черными кругами возле глаз, очень слаб и тих; но старался отвечать непринужденно. Говорил: "Худшее уже позади. Главное, голова цела. А с одной ногой жить тоже можно", — и держал нас за руки.
Мы пообещали навестить его послезавтра, в воскресенье.
2.
Мсье Вилье шел на поправку семимильными шагами (если можно так сказать про одноногого), выглядел неплохо, с удовольствием пил бульон и ел курицу. Мы ему покупали сладости, до которых он был большой охотник. Часто с нами ездила в больницу и Сара. Приближалось время выписки, и вставала новая проблема: кто ухаживать станет за больным дома? Он один не справится — ну, по крайней мере, на первых порах. Я решила поговорить с отцом.
Рассказала ему историю бывшего учителя и просила совета. Папа заглянул мне в глаза:
— Ты в него влюблена, дочка?
Я, конечно, смутилась.
— Нет, не влюблена, но скажу откровенно: он мне симпатичен.
— И хотела бы выйти за него замуж?
— Ах, папа, я не думала об этом.
— Не лукавь, пожалуй, у тебя же на лице все написано. Ты сама подумай: что это за муж — инвалид, без средств к существованию?.. Или ты рассчитываешь на мои деньги?
— Нет, нет, как ты мог подумать!
— Долг мой как отца и наставника — уберечь тебя от поспешных легкомысленных действий. Вспомни мой печальный опыт: матушка твоя мне однажды понравилась, и мы бросились друг к другу в объятия, совершенно не думая о последствиях…
У меня комок подступил к горлу:
— Значит, ты не рад моему появлению на свет? И считаешь своей ошибкой?
Он потупился:
— Видишь ли, дорогая… Появление детей — страшная ответственность… Им, по-настоящему, надо посвятить всю оставшуюся жизнь. И моя ошибка, и моя трагедия в том, что я сделать этого не мог. Ты обделена — и моей, и материнской любовью, ты растешь, словно одинокое деревце в поле… Вот что горько!
Я взяла его за руку. У отца ладонь была мягкая и нежная, прямо женская.
— Видно, Бог так решил, папа. Сетовать на судьбу — все равно что упрекать Бога. Испытания нам даются, чтобы мы стали чище.
Он поцеловал меня в щеку и смахнул слезу:
— Ты права, права. Я безумно рад, что имею такую дочь. Моего единственно близкого мне человека. И я сделаю для тебя все, что хочешь. Оплачу сиделку этому бедняге, а потом стоимость протеза. Только обещай, что меж вами будет исключительно дружба.
— Обещаю, папа. — И поцеловала отца в свою очередь.
Все бы ничего, но по денежным причинам Сара не смогла продолжить образование в нашем пансионе. А просить моего родителя заплатить и за нее тоже, у меня не хватило духу. Так лишилась я давнишней своей наперсницы. Мы, конечно, переписывались часто, иногда в выходные виделись, но со всей неизбежностью отдалялись друг от друга. И однажды в воскресенье я, заехав к мсье Вилье, обнаружила у него в постели…
Сару! Моему потрясению не было границ. А они бормотали, что любовь у них вспыхнула давно и теперь они собираются пожениться… Я сказала только: "Прощайте", — и в слезах выбежала вон.
3.
Наступило трудное для меня время: без конца думала о случившемся и училась, молилась, выполняла свои обязанности чисто механически. Ни к чему не лежала душа. И к тому же отец уехал в Россию — в "Русском вестнике" появился его роман "Накануне", он был поглощен своей литературной карьерой. Я же чувствовала себя всеми брошенной. Даже возникали мысли о самоубийстве.
Неожиданно меня навестила сама мадам Виардо. Выглядела прекрасно — стройная, степенная, в шелковом приталенном платье и широкополой шляпе, обаятельная 40-летняя дама. (Впрочем, сорока еще не было — только 39.) Улыбалась приязненно. Сообщила: ей писал мой отец, беспокоясь, что уже месяц не получал от меня весточек. Я покаялась, объяснив молчание свое слишком большой загруженностью учебой и отсутствием каких-либо новостей, о которых было бы приятно сообщить папе. Извинилась, что доставила и ему, и ей столько треволнений. Обещала сегодня же написать в Россию.
— Хорошо, хорошо, малышка, — прервала потоки моих извинений мадам Виардо. — Хочешь пожить в Куртавенеле на Рождество? Соберется премилая компания, будем веселиться и танцевать.
У меня от ее приглашения сердце сжалось — хоть какая-то отдушина в жизни, новые лица, новые эмоции! — но, с другой стороны, этот Куртавенель, где я провела не самые лучшие дни свои, чувствуя себя лишней в чужой семье, представлялся мне некоей моральной тюрьмой, крепостью, Бастилией.
— Ах, мадам, — произнесла я растерянно, — очень вам благодарна за такое внимание… Но боюсь, что не все ваши домочадцы будут рады поему появлению…
— В самом деле? — вскинула брови примадонна. — Ты кого имеешь в виду? Мы с супругом очень к тебе расположены и всегда старались, чтобы ты ни в чем не нуждалась. А Кло-ди, Марианна и Поль слишком еще малы, чтобы думать о тебе плохо или хорошо. Разве что Луиза? Да, у вас возникали какие-то сложности во взаимоотношениях, я припоминаю, но теперь вы обе взрослые, и пора забыть детские обиды. Это все в прошлом. Ей недавно исполнилось восемнадцать, и она уже начала неплохо концертировать, пресса отзывалась тепло. Мы с Луи чрезвычайно довольны ею. И к тому же у нее появился постоянный поклонник — очень состоятельный молодой человек, дипломат, большее время проживающий за границей, навещающий Францию только по праздникам. Так что Луиза приедет в Куртавенель ненадолго, будет проводить время с ним. Можешь не тревожиться на сей счет.
У меня из глаз покатились слезы.
— Вы такая добрая, мадам Виардо… Стали мне второй матерью… Можно вас поцеловать?
Рассмеявшись, та ответила:
— Боже мой, ну и сантименты! Вся в отца! Сделай милость, поцелуй, если тебе так хочется. — И подставила атласную щечку, пахнущую лучшим, дорогим кремом для лица, но сама в ответ не поцеловала, только вытянула губы, как бы имитируя поцелуй. — Ну, так что решаем? Встретим Рождество вместе?
— Я была бы счастлива.
— Вот и договорились.
4.
О, это чудесное Рождество 1859 года! У меня в табели только положительные оценки, даже ни одной assez bien, только "хорошо" и "отлично", и мадам Аран подарила мне по случаю праздника небольшой наборчик шоколадных конфет, самых моих любимых. Виардо прислали за мной коляску, и мы едем по зимнему Парижу, по его мокрым от тающего снега мостовым, в свете праздничной иллюминации, мимо разодетых гуляк и витрин магазинов, где идет предпраздничная торговля. Музыка играет, весело! Сердце замирает от грядущего счастья: 1860 год должен принести мне много, много нового! Написав отцу, получила от него краткое письмецо, где он поздравлял меня с Рождеством Христовым и вселял надежду на скорую встречу — обещал приехать во Францию по весне; и еще сказал, что намерен забрать меня из пансиона, поселить с собой (под приглядом бонны) и вплотную заняться моей личной жизнью. Ха-ха! Замуж не хочу, не пойду еще лет по крайней мере пять. А потом видно будет.
Снег пошел густой, и как будто бы из тумана, из облака проступили башенки Кутавенеля. Сколько у меня с ним связано — и хорошего, и не очень! Сколько еще будет связано в предстоящем!..
Да, мадам Виардо оказалась права: видела я Луизу за все Рождество только мельком, раза два, и один раз в сопровождении ее жениха — Эрнеста Эритга. Он был ниже нее на целую голову, полноват и весьма серьезен. Но одет изысканно. И курил толстую сигару. На невесту смотрел с явным восхищением. Дай ей Бог! Не держу зла за прошлые наши размолвки. Просто замечу про себя: ох, непросто ему придется с ее зловредным характером, ох, непросто! Впрочем, если уж он — дипломат-профессионал, то сумеет сглаживать острые углы.
А зато с малышами никаких проблем не возникло. 8-летняя Клоди была чистый ангелок, светлая душа, голос-колокольчик. Замечательно рисовала, словно настоящий художник — тут же усадила меня в своей комнате и карандашом набросала портрет — просто копия! Пусть немного карикатурно — ну, так что с того? — я ведь никогда не заблуждалась насчет своей внешности. Мы с Клоди очень подружились.
Марианне было на два года меньше. Молчаливая и немного замкнутая. На меня смотрела вначале букой. Были слухи (знала через Луизу), что она моя сводная сестра по отцу. Я смотрела внимательно, но не находила ни капли сходства. Научила ее играть в подкидного дурака и раскладывать пасьянс. Правда, мадам Виардо на меня рассердилась за приобщение дочери к картам ("Лучше бы в шашки или шахматы!"), но потом простила. Кстати, в шашки играли тоже, только не с Марианной, а с Клоди, шахматы для нее были трудноваты.
Ну а Полю исполнилось только два с половиной, он почти что не говорил, больше экал, мэкал и мычал, а когда не понимали его лепетания (очень часто), злился и орал в голос. Мальчик был назойливый и капризный. Совершенно точно решила, что уж он-то не мой брат: никакого сходства — ни внешне, ни внутренне. Очень ему тогда нравилось на качелях качаться. И, когда его родичей рядом не было, он качался под моим наблюдением.
Все дарили друг другу маленькие подарки. У меня денег было мало, так что я смогла купить лишь один красочный набор рождественских открыток, каждому члену семьи Виардо по открытке, а свои пожелания написала от руки. Мне мадам Полин от себя и от мужа подарила небольшие сережки с крохотным бриллиантиком, Марианна — рождественский домик, склеенный собственноручно, а Клоди — мой портрет в ее исполнении, и уже не карандашом, а красками.
Украшали елку, перебили несколько шариков, но смеялись весело, и никто не сердился. Вечером в сочельник сели за постный стол, а в само Рождество разговлялись уже как следует. 25 декабря посетили мессу и потом пробовали сладости из кондитерской. Весь Куртавенель был украшен праздничными фонариками, елочными гирляндами и как будто бы сам походил на елку. Посетившая нас Луиза и мадам Виардо исполняли на фортепьяно разные потешные песенки, а мы все танцевали и дурачились.
Отдыхали с Клоди на диване, хохотали и обмахивались бумажными веерами. Девочка сказала:
— Хочешь, покажу тебе мой альбом?
— Да, конечно. Я была бы рада.
— Только это тайна.
— Почему тайна?
— Потому что никто не знает о нем. Ты будешь первая.
— Ох, какая честь!
— Нет, не смейся. Ты сейчас поймешь, почему.
У себя в комнате вытащила с полки шляпную коробку и, достав шляпку, извлекла из-под нее небольшой альбом в сафьяновом переплете с золотым обрезом. Протянула мне. Я его открыла почему-то с волнением… И не зря: с первого листа на меня смотрел мой отец. Это был его портрет, сделанный Клоди акварелью. Но так живо, так похоже!
Рядом с ним я прочла его отзыв (почерк узнала сразу):
"Дорогая моя маленькая Диди! Ты великолепна. Мой портрет в твоем исполнении просто восхитителен. Я тебя люблю. Твой Тургель".
Девочка, сияя, заглядывала мне в глаза:
— Видишь, видишь? Он меня любит. И, когда я вырасту, мы поженимся.
Я стояла в недоумении.
— В самом деле?
— Как иначе? Он меня любит, я его тоже, и ничто нам не помешает.
— Даже разница в возрасте?
— Тридцать четыре года? Это ерунда. Мне когда шестнадцать исполнится, то ему будет пятьдесят — очень хорошо.
А потом нахмурилась:
— Или будешь против?
— Уж не знаю, право… очень неожиданно…
— Ты не хочешь стать моей падчерицей? Да не бойся, я как мачеха обижать не стану!..
Звонко рассмеялась:
— Глупая, не переживай, я же пошутила. Ничего такого не будет. Просто так, рождественские фантазии…
Я, признаться, вздохнула с облегчением, но при этом подумала: "Ай, ай! И французы, и русские говорят недаром — "в каждой шутке есть доля правды". Можешь не обманывать, милая Клоди!" И с тех пор вольно или невольно наблюдала за ними — папой и Клавдией; и чем старше становилась она, тем их отношения делались загадочнее… А когда он отвел ей часть своего шале — якобы под ее живописную мастерскую… Но не буду пока забегать вперед.
5.
После праздников наступают будни, и с тяжелым сердцем я покинула Куртавенель, так повеселивший меня в то прекрасное Рождество, и на той же самой коляске возвратилась в свой пансион. Не хотелось ничего делать — ни учиться, ни молиться, ни болтать с товарками на различные пустяковые темы. Лишь бы дотянуть до весны, до приезда отца, до переселения к нему! Интересно, а какую бонну он мне наймет? Вдруг мы не поладим? Ожидания перемен все не шли у меня из головы.
Между тем Катрин Вилье продолжала у нас учиться, мы нередко виделись, сохраняли хоть и не дружеские, но вполне приятельские отношения, и она периодически сообщала мне свои семейные новости. Первое: Сара и Жерар действительно поженились, и она ждет ребенка. Далее: не без помощи денег Тургенева изготовили протез, и теперь историк ходит на нем, хоть и с палочкой, но без костылей. Третье: им пришло наследство от бездетной умершей тетушки, и теперь их материальное положение много лучше.
Я вполне искренне радовалась за супругов Вилье. Правда, правда. Ведь, в конце концов, он не признавался мне в любви и не делал предложения — в чем его вина? Сара — тем более, столько лет была лучшей моей подругой. Пусть они найдут свое счастье. Просто видеться с ними не хотелось. Раны еще болели. Время не вылечило их…
Вдруг приходит письмо от Сары. Вот оно:
"Дорогая Полетт, здравствуй. Знаю от Катрин, что не держишь на меня зла. Все произошло так внезапно, что сама я едва опомнилась, стоя с Жераром в мэрии, где был узаконен наш брак. Жизнь — престранная штука и порой выбрасывает такие коленца!.. Не сердись, пожалуйста. Сердцу не прикажешь: полюбив Жерара, я перепугалась, понимая, что развитие наших с ним отношений может больно тебя ранить. И держала свою любовь в тайне. Но когда и он обратил на меня внимание как мужчина, я уже не могла таиться. И теперь у меня под сердцем — плод взаимной нашей любви. Значит, угодно так Богу.
Дорогая Полетт, приходи в гости. Оба примем тебя с распростертыми объятиями. Очень не хочу, чтобы дружба наша кончилась разрывом. В жизни так мало тех, с кем ты чувствуешь себя хорошо, и терять их невыразимо больно. Приходи в это воскресенье!
А тем более есть у меня до тебя интересное дельце. От Катрин я слышала, что мсье Тургенев собирается взять тебя из пансиона, поселить с собою под присмотром бонны. Ну, так вот: я хотела бы предложить на эту роль свою тетю Иннис. Ей исполнилось 35, и она необыкновенно положительный человек — знает шесть европейских языков, музицирует и неплохо рисует, разбирается в литературе, географии и истории. Муж ее скончался года два назад, а детей у них не было. Очень бы хотела вас познакомить. Если вы подружитесь (в чем я не сомневаюсь), то отец твой мог бы взять ее к себе на работу. Уверяю: вы не пожалеете!
Любящая тебя всем сердцем
Сара".
Я не знала, что и подумать. В первый момент не хотела идти к Вилье, все во мне протестовало, видеть их не испытывала желания. Но потом постепенно привыкла к этой мысли, и чем ближе было воскресенье, тем сильнее возникала потребность навестить подругу. Да еще эта тетя Иннис — вдруг действительно мы поладим? Отзыв Сары много для меня значит. Чем искать какую-то бонну на стороне, лучше положиться на рекомендации близкого мне человека. Злого она не посоветует, я не раз в этом убеждалась. Словом, в воскресенье, испросив разрешения у мадам Аран, покатила на извозчике к бывшей мадемуазель Уотсон, ныне мадам Вилье. Сердце колотилось где-то в затылке. Как мы встретимся? Что сумеем сказать после пережитого?
Вышло все прекрасно и просто: обе бросились на шею друг дружке, завизжав от радости. А Жерар смотрел на нас со счастливой улыбкой.
Пили чай с бисквитами, испеченными Сарой. У нее животик был уже достаточно виден, но она порхала по комнате, абсолютно не обращая внимания на него. Муж, когда курил, открывал полубалкон и пускал дым на улицу. Изменились они не слишком за последние месяцы — он, пожалуй, несколько поправился (видимо, с бисквитов своей супруги), а она немного осунулась, отдавая все жизненные соки будущему ребенку. За столом непринужденно болтали. Я рассказывала, как провела Рождество в Куртавенеле. А Жерар, ничтоже сумняшеся, демонстрировал новенький протез, задирая штанину, и показывал, как он может на нем пританцовывать.
Тут пришла мадам Иннис. Я по-разному представляла ее себе, но совсем не так, как увидела на самом деле: крупной, полной и совершенно рыжей. Да еще и с зелеными глазами — вылитая прямо Лиса Патрикеевна! Говорила по-французски с чуть заметным английским акцентом (например, не грассировала, а произносила "р" глубоко гортанно). Устремив на меня хитрый взгляд, сразу заулыбалась:
— Вы похожи на отца своего, мадемуазель Полинетт.
Я удивилась:
— Разве вы с ним знакомы?
— Нет, конечно, но в его книжке видела портрет.
— Вы читаете моего отца?
— Да, и по-русски тоже. — Эту фразу она сказала по-русски, но с невероятным акцентом. — Он большой писатель, я считаю, лучше Диккенса и Теккерея. Чем? Безукоризненной правдой. Наши оба — баловники, шалуны, сочиняют, резвяся, все их персонажи во многом гротескны. А отец ваш пишет — как фотографирует. И еще чувствуется боль его, боль за русских, о которых рассказывает. А у наших никакой боли и в помине нет: милые английские господа, полностью довольные жизнью. Все хи-хи да ха-ха, даже когда изображают ужасы.
С ней было очень интересно беседовать. На любые темы. С легкостью переходила на политику, образование, положение женщин, а потом вдруг на живопись и театр. Говорила громко, напористо. Цвет лица изумительный. Вся такая пышечка, как бисквит у Сары.
Засиделись до пяти часов вечера — мне пора было возвращаться в пансион к ужину. И мадам Иннис вызвалась меня проводить. Мы решили пройтись пешком, благо погода стояла теплая, сухая, настоящая мартовская. Тетка сказала про племянницу:
— Я так рада за Сару! У нее глаза светятся от счастья. Он, конечно, вертопрах порядочный, этот Жерар, как и все мужчины-французы его возраста, но, по-моему, ее любит.
— Да, мне тоже так показалось.
— А у вас, дорогая, есть ли кто на примете?
Я смутилась:
— Совершенно никого. Папа обещал заняться моей личной жизнью. На кого он укажет, за того и выйду.
Дама хмыкнула:
— Даже без любви?
Я ответила ей по-русски:
— Стерпится — слюбится.
— Как сие понять?
Попыталась перевести на французский. Англичанка, поняв, вздохнула:
— Нет, не знаю. Ну а если не "слюбится"? Терпишь, терпишь — а никак не выходит?.. Я согласна: пылкая страсть очень быстро проходит, будни и рутина ее убивают, и семья может развалиться. Трезвый расчет тоже важен. Но совсем без любви? Нет, не знаю.
— Вы любили своего мужа?
У нее взгляд сделался туманен.
— Да, и сильно. Видимо, никого уже так не полюблю. Он служил в нашей церкви. И читал великолепные проповеди. Я могла его слушать без конца. Действовал на меня, как гипнотизер. — Усмехнулась: — Как это по-русски? "Заговаривал зубы".
— Отчего он умер?
— От туберкулеза. Слабые легкие, влажный климат… Вместе мы прожили три с половиной года. Я потеряла ребенка на четвертом месяце беременности. А потом и Джозеф скончался… Так не повезло!..
Я пожала ее запястье:
— Ничего, вы еще встретите свое счастье. Вы такая красивая, добрая. Да любой мужчина вами очаруется!
Иннис рассмеялась:
— Даже ваш отец?
Улыбнулась в ответ:
— Это вряд ли: предан только одной мадам Виардо.
— Неужели? Сколько лет ему теперь?
— Сорок два исполнится в этом году.
— О, совсем нестарый. Это хорошо.
Мы переглянулись и снова рассмеялись. Мне она положительно была симпатична.
6.
Папа появился в конце апреля и приехал совершенно разбитый: начал полоскать горло еще в Петербурге, а в вагоне поезда его продуло, так что кашлял, грохоча, на весь Куртавенель. Да, пока не нашел себе (и мне) подходящую квартиру в Париже, жил опять у Виардо. А за мной прислали коляску в воскресенье — отпросившись у мадам Аран на недельку, поспешила к отцу на встречу.
Он сидел в кресле с замотанным шарфом горлом, бледный, похудевший и почти весь седой. Выглядел не на сорок, а на шестьдесят.
Бросилась к нему, обняла и поцеловала. Ощутила его жар — явно была температура.
— Почему ты сидишь, а не лежишь?
Произнес хрипло:
— Сидя кашлять легче… Ничего, ничего, тут за мной все ухаживают. И в особенности — Клоди с Марианной. Девочкам нравится играть в докторов… Под присмотром Полин, конечно.
— Хорошо, я теперь беру твое лечение в свои руки.
Слабо улыбнулся:
— О, тогда я встану на ноги в течение трех дней!
Шутки шутками, но действительно улучшение пришло быстро, и уже в следующую субботу мы прогуливались с ним под ручку в парке Куртавенеля. Я вздохнула:
— Завтра в пансион возвращаться… Так не хочется!
— И не надо, — ответил он. — Напишу записку мадам Аран, что задерживаю тебя у себя, а потом, когда стану выезжать, рассчитаюсь с ней полностью. Пансионы твои закончены. Наступает взрослая жизнь.
Я прильнула щекой к его плечу и поцеловала. О мадам Иннис мы уже говорили с ним чуть раньше, он не возражал, но хотел познакомиться вначале. Первая их встреча, помнится, состоялась три или четыре недели спустя после переезда отца из Куртавенеля в Париж. Снял себе квартиру на улице Риволи (рядом с Тюильри) на четвертом этаже: небогато, но вполне сносно. Шесть небольших комнат: две его (кабинет и спальня), общая гостиная с пианино и карточным столом, комнатка для меня, комнатка для бонны и каморка для прислуги. Два туалета. Скромная, но приятная ванная. Все прилично и очень функционально.
Для знакомства с мадам Иннис был накрыт небольшой фуршет: легкие закуски, фрукты, вино. Папа сказал: "Если опоздает, это будет знаком, что она человек непунктуальный, неорганизованный и не слишком годный для опеки моей дочери". Англичанка пришла минута в минуту: не успели пробить часы в гостиной, как у входа раздался звон колокольчика (было впечатление, что она нарочно стояла у дверей, чтобы позвонить вовремя). Мы с отцом рассмеялись.
Вроде бы весеннее солнышко заглянуло к нам: рыжие волосы, светло-зеленое платье и такого же цвета шляпа, совершенно лисьи глаза, кремовое легкое пальто, сумочка и перчатки. Впечатление грандиозное. Я на месте отца тут же в нее влюбилась бы.
Он отвесил церемонный поклон. Вежливо поцеловал руку. И помог снять пальто.
— Милая квартирка, — оценила она. — Только подниматься на четвертый этаж трудновато.
Папа взмахнул рукой легкомысленно:
— Мы пока что люди нестарые, и полезно для здоровья.
Уроженка Туманного Альбиона согласилась:
— Да, британцы тоже помешаны на физических упражнениях — утренняя гимнастика, плаванье, бокс, конные прогулки… Можно только приветствовать. Правда, я сама заниматься этим ленюсь, честно говоря.
— Ленитесь? Прискорбно.
— Вероятно. Но ведь вы нанимаете для дочери бонну, как я понимаю, а не шефа футбольной команды?
Улыбнувшись, отец вновь поцеловал ей руку. И кивнул:
— Принято.
Вскоре обстановка совсем разрядилась, и беседа потекла непринужденно. Иннис вела себя просто, не высокомерно, но и не подобострастно — то есть была сама собой. Это подкупало. Папа был явно очарован. И, когда прощались, сказал:
— Если вы по-прежнему согласились бы переехать к нам, чтобы опекать мою дочь, я бы с удовольствием заключил с вами договор.
Иннис слегка присела в некоем подобии книксена:
— Я была бы рада, мсье Тургенев.
— На какую сумму вы рассчитываете, мадам?
— На любую, мсье. Опекать дочь великого писателя я готова даже бесплатно.
— О, какая неприкрытая лесть! Но приятная, черт возьми. Хорошо, договоримся, я вас не обижу. А когда вы могли бы приступить к своим обязанностям?
— Да хотя бы завтра.
— Превосходно. Завтра ждем к обеду.
Будущая бонна тут же упорхнула, лишь оставив после себя облачко парфюма. Я взглянула на отца:
— Значит, она тебе понравилась?
Он стоял раскрасневшийся и почти сияющий.
— Да, да, безусловно. Чудо, а не женщина.
Иронично прищурилась:
— Уж не хочешь ли ты сказать, папа?..
Приобняв меня за талию, звонко поцеловал в щеку:
— Поживем — увидим, девочка, поживем — увидим…