1.
Глинка действительно происходил из поляков: предок его — шляхтич Викторин Владислав, жил в Смоленске, находившемся тогда под властью Речи Посполитой, а когда в 1654 году русские вернули город себе, не уехал, принял российское подданство и перешел в православие. Царь Алексей Михайлович сохранил за смоленской шляхтой все их привилегии и гербы.
Будущий отец композитора — Иван Николаевич Глинка — сватался к своей троюродной сестре, Евгении Андреевне Глинке-Земельке, но ее родители оказались против небогатого жениха. И тогда он похитил невесту с прогулки. Родственники бросились в погоню. — но Иван Николаевич загодя разобрал мост через Десну, и пока преследователи двигались в объезд, молодые успели обвенчаться.
Брак их вышел счастливый — в общей сложности произвели на свет 11 детей. Первым появился мальчик, окрещенный Алексеем, и скончался нескольких месяцев от роду. Михаил Иванович оказался вторым, тоже был болезненный, чахлый, но стараниями мамок и нянек выжил. После него рождались только девочки.
Он вначале воспитывался бабушкой, а затем матерью и гувернантками. От нашествия французов все семейство Глинок убежало из Смоленска в Орел, к другу-помещику, где пробыло до весны 1813 года. Маленького Мишу обучал грамоте местный священник, а французскому языку — бонна. Дядя Афанасий Андреевич, брат матери, жил неподалеку и держал у себя крепостной оркестр. Он отправил лучшего своего скрипача к племяннику — обучать музыке и игре на струнных. С детства мальчик не только музицировал, но еще. и замечательно рисовал; иностранные языки давались ему с легкостью.
Поступил вначале в пансион при Царскосельском Лицее, а затем перешел в Благородный пансион при Главном педагогическом институте (чуть позднее — при университете). Здесь-то его гувернером и стал Вилли Кюхельбекер. Вместе с Левой Пушкиным, братьями Тютчевыми, Сержем Соболевским и другими своими однокашниками изучал математику, географию, естественные науки, русскую словесность, философию, право, историю. Овладел пятью языками — кроме немецкого, французского и английского, мертвой латынью и живым персидским. Брал уроки музыки и танца. С удовольствием пел в сводном хоре воспитанников.
После выпускных экзаменов сделался чиновником 10-го класса, титулярным советником. Подвизался помощником секретаря Главного управления путей сообщения. Но, конечно, основным делом его жизни была музыка.
А физически он почти не вырос — всем своим сверстникам еле доходил до плеча. И к тому же сохранил маленькие ножки и ручки. Но зато эти ручки так порхали по клавишам фортепьяно, что никто из слушателей был не в силах сдержать эмоции — удивление, восхищение, потрясение. Он прослыл в салонах мастером музыкальных импровизаций.
Одевался скромно, но со вкусом. Чай любил с лимоном. Обожал пироги и ватрушки. И хорошее красное вино — пил его немного, но часто. С удовольствием посещал шумные компании, но душой застолья никогда не был. Как и прежде, зяб и ходил по дому в шерстяной кофте.
Вот его описание тех лет: росту мал, но имел широкие плечи и крепкие руки. Волосы темные и глаза карие. Белое, гладкое лицо. Слева на виске бородавка, справа, чуть за ухом, непослушный вихор.
Глинка по-прежнему дружил с Левой Пушкиным. В 1826 году тот оставил свою чиновничью службу и подался в военные — поступил юнкером в Нижегородский драгунский полк. Получил боевое крещение на войне с турками и персами.
Глинка иногда бывал в доме его родителей, виделся с Ольгой Сергеевной, впрочем, прежних чувств к ней давно не испытывал. Там же свел знакомство с Анной Керн.
Поселившись в Петербурге и родив дочку Ольгу, Анна Петровна забрала к себе из Полтавской губернии дочь Екатерину. Девочке тогда было 8 лет. Глинка, увидав ее в первый раз, изумился худобе и бледности ребенка. Генеральша сказала:
— Я определяю Катеньку в Смольный институт благородных девиц.
Михаил Иванович, которому тогда было 22, не нашел сказать ничего лучшего, как "достойно, достойно", и слегка погладил мадемуазель Керн по курчавой золотистой головке. Та взглянула на него с добротой.
Мог ли он предполагать, что пройдут каких-нибудь 10 лет, и Екатерина Ермолаевна сделается главной любовью его жизни?
2.
Весть о смерти отца Глинка получил, будучи в Берлине, осенью 1834 года. За границей он жил уже пятый год: выехал для поправки здоровья в Италию, а затем путешествовал по Европе. Познакомился с Беллини и Доницетти, изучал бельканто и полифонию, постигал инструментовку у знаменитого Зигфрида Дена. Встретил в Берлине сестру с мужем, Николаем Гедеоновым, родственником директора императорских театров. Тот советовал Глинке сочинить оперу на русский сюжет. Говорил:
— Ты бы только написал, с постановкой дело не станет, императорские театры у нас в кармане.
— Да какой же сюжет найти? — сомневался Михаил Иванович. — Разве что сказочный какой-нибудь.
— Не исключено. Например, у Пушкина взять — "Руслан и Людмила". Очень подходяще. Попросить его самого написать либретто.
— Это мысль. Только я в Россию пока что не собираюсь. И не знаю, когда увижусь с Александром Сергеевичем.
Но свояк настаивал:
— Ну, во-первых, ехать необязательно, можно написать. Ты ведь в переписке с Левой Пушкиным. Он и сделается посредником. Во-вторых, ты же сам говорил, что на будущий год истекает срок твоего заграничного паспорта, надо возвращаться за новым.
— Верно, верно, — отвечал композитор задумчиво. — Надо возвращаться… Разве что действительно будущей весной… Не люблю Петербург, дурно он влияет на мое самочувствие.
И — как снег на голову — телеграмма от матери из Смоленска о кончине Ивана Глинки. Вмиг с сестрой сложили вещи и отправились на похороны.
Михаил Иванович был не слишком близок с отцом — он считался "маменькиным сыночком", мать в его жизни занимала огромное, даже, признаться, чересчур уж большое место, для 30-летнего джентльмена, во всяком случае. Слушался всех ее советов. Выполнял их беспрекословно. Да и то: жил фактически на те средства, что она ему присылала из имения. Сам он зарабатывал скудно и нерегулярно.
Тем не менее смерть отца потрясла больное воображение музыканта. Ехал в совершенно подавленном состоянии, беспрерывно вспоминая светлый образ родителя — как они когда-то катались верхом по окрестным полям, как гуляли вместе по Петербургу, как родители приезжали к нему на выпускной бал в Благородном пансионе… Сам папа был большой фантазер и сибарит. Вечно витал в каких-то эмпиреях. Всем хозяйством дома занималась мама, и фактически она являлась главой семейства. Но любила супруга очень сильно — он ей подарил столько замечательных дочек и сына Михаила, сделал счастливой как женщину и мать.
В их имении Новоспасское собрались на похороны отца кроме Михаила пять его сестер — Маша, Лиза, Оля, Мила и Наташа. Больше остальных убивалась Маша, самая младшая из всех, — ей в ту пору было чуть за 20. Брат ее поддерживал, обнимал за плечи, гладил по щеке, а она рыдала у него на груди, измочив всю жилетку.
После похорон и поминок Ольга, Елизавета и Людмила вскоре уехали, а Наталья, Мария и Михаил задержались еще на неделю, чтоб отметить девятый день. А затем уж вместе ехали в Петербург. Маша предложила ему первое время скоротать у нее с мужем — до того как не снимет себе квартиру. Композитор с благодарностью согласился.
Маша была четвертый год замужем за Стунеевым — управляющим экономической частью (проще говоря, завхозом) Смольного института благородных девиц. Жили они на казенной квартире в Смольном же монастыре, вместе с двумя малолетними детьми. Михаил поселился у них в небольшой светелке с крохотным оконцем, выходившим на двор с помойкой. Собирался найти себе собственное жилье как можно скорее, а затем, оформив новый загранпаспорт, укатить обратно в Берлин.
Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает…
На десятый день после их приезда из Новоспасского в дом к Стунеевым на обед явился брат его — Алексей Стунеев, командир эскадрона в Школе гвардейских прапорщиков, вместе с женой и сестрой жены, незамужней девицей 19 лет отроду. Звали ее тоже Маша, и была она совершенным ангелом: белое точеное личико с голубыми невинными глазками, светлые курчавые волосы и изящные розовые ушки. С мочек свисали серьги с бриллиантиком. "Да неужто я встретил идеал, о котором мечтал всю жизнь?" — с замиранием сердца подумал Михаил Иванович и решил познакомиться с ней поближе. Девушка оказалась неглупой, знала наизусть Батюшкова, Жуковского и Пушкина, хорошо изъяснялась по-французски и призналась, что обожает романсы Глинки.
— В самом деле? — удивился молодой музыкант. — Например, какие же?
— Например, "Не пой, красавица, при мне". "Не искушай меня без нужды". Но особенно люблю "Ночь осенняя, ночь любезная". Вы — талант. Это все говорят.
— Полно, вы меня смущаете, — улыбнулся он.
— Ах, нисколько, нисколько. В свете только и разговоров о том, что вы вернулись в Россию и теперь одарите нас новыми шедеврами. Утверждают, что намерены написать оперу на русский сюжет.
Михаил Иванович согласился. Маша захлопала в ладоши:
— Это будет чудо, я уверена! Станем вам рукоплескать в театре. — А потом вздохнула, закатив глазки: — Как же я завидую той, что составит счастье вашей жизни!
Он слегка напрягся:
— Отчего ж, Мария Петровна, вы так полагаете?
— Быть женой великого композитора! Первой слышать все его сочинения! Приходить на премьеры его спектаклей и сидеть в ложе рядом с ним! Находиться в блеске его славы! На устах у мира! Разве это не счастье?
Глинка проронил:
— Ох, не знаю, ей-богу… Это только внешняя сторона, поверьте. А на деле — съемные квартиры, деньги из имения поступают нечасто и нельзя жить, как хочется, а еще бывают и хвори, и печальное настроение, и отсутствие вдохновения… Нет, клянусь, быть женой композитора — не такая уж сказка…
Но Мария Петровна не поверила:
— Вы сгущаете краски преднамеренно. Всякие неурядицы можно пережить. И они не станут омрачать бытия великого человека. Ведь его талант — дар Божий. Значит, близость к таланту — это приближение к Богу!
Михаил Иванович был растроган:
— Браво, браво! Лучше и не скажешь.
Между ними вспыхнуло нечто, что заставит его и ее думать о дальнейшем знакомстве. Так оно и вышло: Глинка начал бывать у Марии в семействе, сделал предложение, получил согласие, а потом и благословение собственной матери, и в апреле 1835 года обвенчался.
3.
С Пушкиным он встретился у Жуковского — у последнего на ужинах и обедах собиралось любопытное общество, композиторы и поэты. Приходил Крылов и, поев плотно, вскоре засыпал на диване. Вяземский затевал всяческие игры, Гоголь изображал известных вельмож, потешая всех.
Жил Василий Андреевич в Зимнем: будучи наставником цесаревича — Александра Николаевича, находился всегда при нем. Но друзей Жуковского пропускали во дворец без особых препятствий.
Пушкин изменился за последние годы — и особенно после женитьбы на Гончаровой. Не чудил, как раньше, не сорил словами, пил шампанское сдержанно. Положение обязывало: был безоговорочно всеми признанный поэт, к императору вхож, занимался с благословения царя пугачевским бунтом, а в семье — родитель двух детей. Предложение Глинки сочинить либретто к опере "Руслан и Людмила" удивило его приятно, но мотнул головой отрицательно:
— В принципе, конечно, был бы рад поработать вместе, но теперь недосуг. Может, через годик-другой.
Неожиданно вмешался Жуковский:
— Михаил Иванович, а возьмите сюжетом историю Ивана Сусанина. Истинно народный герой, православный христианин, отдал жизнь за царя и Отечество.
Глинка растерялся:
— Я бы с удовольствием, Василий Андреевич, но ведь некоторым образом есть уже "Сусанин" — опера нашего композитора Кавоса. Партию Сусанина замечательно исполняет Осип Петров!
Но наставник цесаревича только губы слегка скривил:
— Ах, оставьте, это чепуха, а не опера. Я не выдержал и ушел после третьего акта. Персонажи все ходульные, музыка слащавая… Нужен иной Сусанин — истинно русский, плоть от плоти. Не античный пафосный герой, а простой, скромный, но при этом патриот и великий гражданин.
— Вы взялись бы писать либретто?
— Нет, увольте. Мне теперь не до этого. Предложите барону Розену, он секретарем цесаревича служит. Сочиняет недурные стихи и сюжетом вполне владеет.
— Я и не знаком с ним.
— Коли вы даете согласие, я переговорю.
— Разумеется. Может быть, держать про запас еще и Кукольника? У него бойкая рука.
— Не советую. Этой бойкой рукой он насочиняет вам пафоса с три короба. Впрочем, если про запас, то можно.
Розен был из остензийских немцев и воспитывался в Эстляндии, так что до поступления на военную службу в русскую армию совершенно по-русски не говорил. И всю жизнь потом в речи его ощущался сильный прибалтийский акцент. Человек неспешный, он любил полулежать на козетке и, куря трубку, рассуждать о течениях в современном искусстве. На свои деньги издавал литературный альманах "Альциона", где печатал Пушкина, Вяземского, Жуковского.
Принял Глинку у себя дома, на квартире у Александро-Невской лавры на Конной площади, очень дружески, предложил красного вина и сказал, что не пьет иного, от шампанского его пучит, а от водки кружится голова.
— Я человек не очень здоровый, — откровенно сказал барон, — каждый день болит что-то новое. Вот сегодня с утра отчего-то стреляет в правом, боку. А вчера дрожала жилка на левой щеке. Целый день не мог справиться, а потом вдруг само прошло. Это все от нервов.
Выслушал композитора как-то отстраненно, беспрерывно пыхтя трубкой и прикрыв глаза. А потом негромко проговорил:
— Уважаемый Михаил Иванович, я обманывать вас не стану. Брать из головы и вымучивать слова арий у меня не выйдет. Надо идти от музыки. Набросаем вместе общую схему, план, действующих лиц и сюжетные повороты. А затем вы отправитесь писать музыку. Пусть не целиком — основные партии. А потом уже я на них сочиню слова. Если вас такой порядок устроит, я готов. Если нет — то ничем не смогу вам помочь.
Заявление было жестковато, но зато без обиняков. Глинка согласился:
— Что ж, давайте попробуем. Может, вы и правы: загодя написанные слова станут сковывать мое вдохновение. Вот в романсах — иное дело, там стихи главное. А когда сможем приступить?
— Да хоть завтра до обеда. Цесаревич приболел, и работы у меня мало. Приходите с утра пораньше, скажем, в семь часов.
— Эк хватили, Егор Федорович! Петухи еще не проснутся, ей-бо!
— Ну, так что нам до петухов, Михаил Иванович? Мы и сами пташки ранние. А зато голова свежая, ясная, тишина на улице, и по дому никто не мешает. Я встаю-то в пять, но уж вас не хочу неволить, приходите только к семи.
— Что ж, договорились.
"Он смешной чудак, — думал музыкант, покидая дом Розена, — но как раз от чудаков можно ждать чего-то оригинального. Буквоеды и педанты скучны".
Вскоре, с готовым планом оперы, он отправился на два летних месяца к себе в Новоспасское — отдохнуть с молодой женой на лоне природы и посочинять музыку к "Сусанину" в деревенском спокойствии и первозданности.
4.
Анна Керн, покрутив с Сомовым, побывала в близких отношениях с Сержем Соболевским, другом Пушкиных и Глинки, а затем сошлась с незаконнорожденным сыном дяди поэта Баратынского, даже родила от него, но ребенок умер. Вскоре умерла и маленькая Оля, не дожив до своего 7-летнего возраста. Пушкин был уже женат и воспринял новость о кончине дочери без особой грусти.
Да и легкомысленная мать горевала недолго. Подружившись с Дельвигом и его женой, переехала к ним на квартиру. А поскольку супруга Дельвига наставляла ему рога с Алексеем Вульфом, давним любовником Анны Петровны, то сложилась удивительная "семья вчетвером": Дельвиг жил с женой и захаживал к Керн, Вульф делал то же самое, и все четверо были счастливы. Даже в свете Дельвиг появлялся с обеими дамами, представляя их:
— Софья Михайловна — моя жена. Анна Петровна — жена вторая.
Все смеялись милому чудачеству, но и понимали, что в любой шутке есть доля правды.
Дельвиг вместе с Сомовым издавал альманах "Северные цветы", где держали корректуру обе его дамы. Выпустил одну книжку альманаха "Подснежник", а потом затеял с Пушкиным "Литературную газету". Самым известным его стихотворением стал "Соловей", посвященный Пушкину и положенный на музыку Алябьевым. Глинка играл импровизации на тему.
Та же компания, что ходила к Жуковскому в Зимний, развлекалась и на квартире у Дельвига. Пели, танцевали и играли в шарады. Летом ездили на прогулки за город, даже однажды добрались до финского водопада Иматра. Глинка их сопровождал тоже.
С Анной Петровной у него сложились теплые, чисто дружеские отношения: как мужчина он ее не смог взволновать. Как-то композитор спросил:
— Слышал, будто Пушкин посвятил вам прелестные стихи. Это правда?
Помолчав, Керн кивнула:
— Правда. Разве вы не видели у Дельвига в "Северных цветах"?
— Я, признаться, пропустил. Можете прочесть?
— Отчего ж, могу. — И, слегка прикрыв веки, начала:
Я помню чудное мгновенье…
Он сидел, ссутулившись, сжав переплетенные пальцы и раскачиваясь в такт, как молящийся иудей. А когда стихотворение было завершено, замер, потрясенный. Наконец сказал:
— Это чудо что за строки. Так и просятся на музыку.
Генеральша улыбнулась:
— Ну, так сочините романс, Михаил Иванович.
— Мне нужны слова. "Северных цветов" не найти теперь. Не хотите продиктовать?
Сморщив носик, дама ответила:
— Ах, только не теперь. Вот что: я вам дам оригинал. Коли поклянетесь не потерять.
— Обещаю.
Упорхнув к себе в комнату, принесла вчетверо сложенный листок. Глинка развернул и увидел размашистый почерк Александра Сергеевича.
— Буду хранить как зеницу ока.
Сразу за работу не сел, спрятал рукопись в томике французских стихов, а потом забыл. Отвлекла женитьба и поездка с супругой в Новоспасское.
5.
Деревенский быт, безмятежность, девственность природы вдохновляли его. Он вставал пораньше, умывался колодезной водой, от которой мурашки бегали по всему телу, пил парное молоко, заедая сладким пирожком. И, закутавшись в халат, нацепив турецкую феску, — так обычно ходил по дому, — принимался за ноты. Поначалу все прокручивал в голове и наброски делал грифельным карандашом, часто стирая ластиком, а потом откладывал прочь. Постепенно дом просыпался, начинали бегать дворовые, разжигали самовар, приносили барыне на завтрак только что снесенные куриные яйца, мед, малину на блюдечке. Выходила Маша в просторном пеньюаре и, увидев мужа, звонко целовала:
— Гений, как всегда, за работой. А в медовый месяц трудиться грех.
— Нет, наоборот: ты меня вдохновляешь. Ты моя муза.
Пили чай со сливками, обсуждали планы на вечер — кто придет в гости или же к кому отправятся сами. Появлялась заспанная теща в чепце, жаловалась на боли в спине и бессонницу. Но пила и кушала за троих. Мама Глинки завтракала у себя в комнате — накануне повздорив с Мишиной тещей, не хотела общаться.
Наконец он вставал из-за стола, брал с собой ноты и спускался в сад, в беседку, где и продолжал сочинять. А когда в доме все смолкало — Маша с матерью шли на речку в купальню, возвращался в дом и садился за фортепьяно, чтобы проиграть только что написанное, снова изменял, черкал, переделывал. Некоторые арии и дуэты выходили легко, некоторые выглядели тускло, Глинка злился, рвал нотную бумагу. В целом опера складывалась трудно. Первый акт еще ничего, а второй и третий буксовали.
Да еще и мама беспрерывно пилила — ей не нравилась ни невестка, ни сватья. Говорила, что они обе дамы глупые, жадные, дремучие.
— Ах, Мишель, как ты мог жениться на такой курице? — то и дело ворчала Евгения Андреевна. — Человек совершенно не твоего круга.
— Да при чем тут круг? — огрызался отпрыск, впрочем, без особого чувства. — Молодая, неопытная; повращается в нашем обществе — наберется мудрости.
— Как же, наберется она! Набираться чем, если нет ума?
— Ты несправедлива, мама. Маша — как чистый лист, я могу на нем написать все, что захочу.
Но родительница только вздыхала:
— Ой, боюсь, что напишешь не ты, а другие, кто побойчее.
Человек впечатлительный, Глинка волей-неволей проникался словами матери, начинал замечать за женой сказанные и сделанные ею глупости, недалекие суждения и дурные вкусы. Например, не читала ничего, кроме модных журналов, выбирая себе новые платья; допоздна ходила по дому неглиже, неумытая, неприбранная; мыться не любила вообще, баню презирала, лишь споласкивалась у себя в будуаре в тазике; обожала драгоценные побрякушки и печалилась, что супруг дарит ей мало золота и бриллиантов. Лежа на кушетке, часто фантазировала:
— Вот поставят твою оперу в Большом театре, и получишь много-много денег. Сможем снять тогда не квартиру, а этаж, и приобретем приличествующий твоему положению выезд. Станем появляться в высшем свете. На балах, на раутах. Я — в роскошном платье, в золоте. Все меня лорнировать станут, спрашивать: "Это что за красавица такая?" — "Как же, вы не знаете? Это ведь жена композитора Глинки". И меня царь заметит… может быть, приблизит…
— Выдумаешь тоже! — отвечал Михаил Иванович с досадой. — Не хватало еще, чтобы государь сделал из тебя свою фаворитку.
— Ну а что такого? — удивлялась Маша. — Удостоиться такой чести! Мужу фаворитки — тоже и почет, и всякие милости.
— Даже не мечтай. Если это случится, я с тобой расстанусь в сей же миг.
Новобрачная обижалась:
— Вот ведь дуралей. Бука и фетюк. Слишком моральным в наше время небогато живется. Ради блага своего и своих родных иногда можно поступиться нравственными принципами.
— Ни за что, — отрезал Мишель.
Возвратились в Петербург в августе. И действительно сняли — нет, не этаж, но другую, хорошую квартиру на Конной площади, рядом с домом барона Розена. Так создателям "Ивана Сусанина" стало легче общаться. Розен выслушал сочиненные Глинкой музыкальные части и пришел в восторг. Живо взялся за работу, и уже к январю 1836 года опера вчерне была завершена. Разучили ее фрагменты с оркестром Юсупова, партию Сусанина пригласили исполнить Осипа Петрова, певшего и у Кавоса, Антониду дали Анне Воробьевой. Репетиции прошли более чем успешно.
В марте устроили показ 1-го акта в доме Вильегорских. Собралось изысканное общество, прибыл директор императорских театров Гедеонов, Пушкин с супругой, Вяземский, Одоевский и приехавшая из Новоспасского матушка Евгения Андреевна. После апофеоза все кричали "браво!", аплодируя стоя. Глинка и Розен кланялись. Гедеонов объявил, что берет сочинение для постановки в Большом театре Петербурга. Начались прогоны уже на сцене.
На один из них неожиданно приехал Николай I. Выслушал, похвалил, но сказал:
— Скверно, что в репертуаре будут два спектакля с одинаковым наименованием. Надо изменить. Назовите как-то патриотично.
— "За царя и Отечество", — предложил Гедеонов.
Государь задумчиво покачал головой:
— Да, примерно так…
— Или просто: "Жизнь за царя", — отозвался Розен.
Император просиял:
— Верно, верно. Одобряю. Лучше не придумаешь.
Но уже наступало лето, а в конце сезона премьер не давали. Осенью 1836 года снова начались репетиции, и готовую оперу наконец-то выпустили в конце ноября.
На премьеру собрался весь высший свет, удостоил своим посещением и самодержец. Он сидел с семейством в царской ложе, прямо против сцены. По бокам, в других ложах, — именитые сановники и аристократы. А сидячих мест внизу было всего несколько рядов (назывались они "кресла"), там располагались состоятельные господа невысоких чинов, но за вход заплатившие немалые деньги. Далее, за креслами, отделенными красным шнуром с кистями, находился собственно "партер" — незаполненное ничем пространство, где зрители стояли. Набивалось туда до тысячи человек, и хорошие позиции приходилось занимать за два, за три часа до начала. Но зато билеты в партер были очень дешевы. Впрочем, наиболее дешевые находились на галерке — в райке, на самой верхотуре, выше всех лож. Помните в "Онегине":
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Освещался театр того времени либо фитильными лампами, либо свечами. И хотя на Западе в моду уже входили газовые горелки, в Петербурге побаивались этого новшества и предпочитали все оставить, как было испокон века. Разумеется, "выключать" свет во время действия не представлялось возможным — лампы горели весь спектакль, так что зрители часто пялились не на сцену, а разглядывали уборы аристократов в ложах.
Первый акт "Жизни за царя" приняли более чем сдержанно, на других и вовсе царило гробовое молчание — ни хлопка, ни выкриков, и лишь в самом конце, после коды, все, увидев, что Николай I встал и захлопал, разразились овацией. Господа артисты и авторы выходили кланяться бесконечное число раз. А потом Глинку позвали в ложу к его величеству, и монарх с чувством пожал ему руку. А наутро в квартире Михаила Ивановича зазвонил колокольчик у дверей, и явившийся флигель-адъютант Львов, взяв под козырек, передал композитору красную бархатную коробочку вместе с благодарственным письмом от царя. Потрясенный Мишель обнаружил под крышкой перстень с топазом в бриллиантах. Так в один вечер Глинка сделался первым композитором России.
6.
Кроме официальных торжеств были еще и дружеские застолья — близкие люди приезжали, поздравляли, выражали свою приязнь. Перед Рождеством собрались на вечеринку в доме Вильегорского. Несколько поэтов сочинили по строфе праздничный канон, музыку к которому написал Одоевский. Вот слова канона:
Пушкин: Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не сможет в грязь.
Жуковский: В честь столь славныя новинки
Грянь, труба и барабан,
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвейну стакан.
Вяземский: За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея Глинку
От Неглинной до Невы.
Вильегорский: Пой, в восторге русский хор,
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь! наш Глинка —
Уж не глинка, а фарфор!
Маша настояла, чтобы переехали с Конной площади в центр города. Начала собирать по четвергам светские рауты. Царь назначил Михаила Ивановича капельмейстером Придворной певческой капеллы.
Хор этот существовал еще с XV века, созданный указом Ивана III. С 1837 года возглавлял его Алексей Львов, сочинивший российский гимн "Боже, Царя храни!" и удостоенный за это звания флигель-адъютанта его величества, а еще золотой табакерки, осыпанной бриллиантами. Именно Львов порекомендовал Николаю Павловичу сделать Глинку капельмейстером.
Композитор, правда, думал отказаться — не привык, не хотел становиться государственным служащим, но и Львов, и Маша с тещей настояли: милостью царя не пренебрегают, да и деньги платят хорошие.
— Как же я смогу совмещать работу в Капелле с сочинением новой оперы? — слабо сопротивлялся он. — Пушкин обещал написать либретто к своему "Руслану".
Но ему в ответ льстили: ты гений, сможешь и то, и другое. Михаил Иванович согласился скрепя сердце, продолжая сомневаться, но случилось непоправимое: 29 января от смертельного ранения на дуэли умер Пушкин.
Отпевали его 1 февраля в церкви Спаса Нерукотворного образа на Конюшенной площади. Глинка увидал средь молящихся Анну Петровну Керн, подошел, поздоровался. Женщина была вся в слезах. Причитала:
— Как же мы теперь? Вроде солнышко на небе погасло…
Михаил Иванович тяжело вздохнул:
— Да, да, и не говорите… это такая потеря для всех для нас…
Он увидел рядом с ней худощавую бледную девушку лет 18.
Генеральша спросила:
— Вы не узнаёте? Дочь моя, Катенька. В прошлом году окончила Смольный институт с отличием. Получила от государя-императора десять тысяч рублей на приданое.
Музыкант одобрил:
— Очень хорошо, поздравляю.
Выйдя из церкви, он надел меховую шапку и направился к собственной карете. Обратился к Керн:
— Вас подвезти?
— Было бы чудесно.
По дороге спросил:
— Вы теперь с дочерью живете?
— Да, но Катенька скоро уезжает в Смоленск.
— Отчего в Смоленск? — удивился Глинка, ведь смоленские места — его родина.
— Разве вы не знаете? Генерал Керн — вот уже восьмой год комендантом Смоленска. Станет жить с отцом.
— Понимаю…
Он подумал: если навестить Евгению Андреевну в Новоспасском, можно по дороге заехать в Смоленск и увидеться с мадемуазель Керн. Почему так подумал? Кто ему внушил эту мысль?
Между тем Анна Петровна живо вспомнила:
— Вы не потеряли стихотворение Пушкина обо мне?
Глинка спохватился:
— Нет, нет, как можно, у меня лежит в томике стихов.
— Обещали сочинить романс и не сочинили.
— Непременно сочиню.
Он помог дамам выйти из кареты. Встретился глазами с Екатериной. И почувствовал тонкую иголочку, уколовшую в сердце.
Катя опустила ресницы и присела в книксене.
Михаил Иванович церемонно кивнул.