1.
С Клаусом она встретилась восемь месяцев спустя, тоже в Царском Селе. Тоже в парке, но уже зимнем, запорошенном снегом, хоть дорожки и чистились, но огромные комья то и дело свергались с веток, обсыпая гуляющих с головы до ног. Впрочем, гуляющих было мало. Нюся встретила двух-трех, не больше. А потом — Клауса…
Думала ли она о нем? Думала, конечно. Потому и пошла. Неужели встретятся? Встретились.
Почему пошла? Почему думала?
От зеленой, непроглядной тоски. Одиночества. И отчаяния. Новобрачная — и соломенная вдова. Не абсурд ли?
Нет, вначале все складывалось прекрасно: Киев, май, сумасшедшие ночи молодоженов, море цветов и море шампанского. Вскоре, в первых числах мая, укатили в Париж. Там продолжили разгульную жизнь, промотав за три месяца чуть ли не половину отцова наследства. Брат Андрей пытался привести их в чувство — бесполезно! Пропадали в Латинском квартале, познакомились и сошлись с молодыми поэтами, музыкантами, живописцами. Пили абсент и курили гашиш. Модильяни написал ее портрет. Юный Модильяни. Дедо Модильяни (полное имя Амедео, но друзья звали Дедо). Шумный, бесшабашный, вечно подшофе, с лихорадочным взором. Николя и он подружились на основе своей любви к африканской скульптуре. Николя показывал ему фотоснимки статуй, привезенных из Абиссинии. Итальянец приходил в изумление. (Правда, не совсем итальянец — корни имел еврейские.) Говорил, что вот это, именно это — подлинное искусство, без налета Античности, без влияния Ренессанса. Сам пытался лепить такие же головы — удлиненные, странные, загадочные. И Горенко-Гумилёва-Ахматова получилась у него непонятной, вещью в себе. Но такой она и была, в сущности, схвачено совершенно верно…
В Петербург вернулись под конец августа. Жили в Царском Селе у матери Гумилева. Вскоре Нюся поехала навестить родственников в Киеве. Не успела как следует отдохнуть с дороги, как пришла телеграмма от Гумилева: "ЕСЛИ ХОЧЕШЬ МЕНЯ ЗАСТАТЬ ЗПТ ВОЗВРАЩАЙСЯ ЗПТ УЕЗЖАЮ АФРИКУ".
Господи, опять в Африку? Что за наваждение! Снова переживать за него и томиться, не имея месяцами известий… Вот несносный характер! Будто бы в России мало интересного. Есть такие углы медвежьи — никакой Абиссинии и не снилось!
Но поехала, поехала, разумеется. Проводила его на поезд (экспедиция следовала в Москву, а потом в Одессу, минуя Киев). Обещала ждать, сохраняя верность. Но потом вдруг встретила Клауса…
To есть не потом, не сразу, снова гостила у матери в Киеве, к декабрю вернулась в Царское Село. Гумилев не писал, не телеграфировал. Было страшно, неуютно, холодно.
И пошла в парк. По наитию пошла, словно что-то гнало: надо, надо, иди, иди. И пошла. Добрела до замерзшего пруда, села на пенек. Тишина стояла первородная. Заколдованный парк. Берендеева вотчина.
— Здравствуйте, Анна…
Даже вздрогнула. Не поверила, не могла поверить. Вот действительно сказка. Сказочный Берендей собственной персоной.
И усы в инее. Шапка меховая, а на ней шапка снежная. Улыбающиеся глаза. Серые, лучистые. Только у него одного такие.
— Здравствуйте, Клаус. Я не слышала, как вы подошли.
— Я старался не хрустеть сапогами. Двигался за вами от центральной аллеи. Впрочем, конспирация была ни к чему: вы погружены в свои мысли и не реагируете ни на что.
— Да, со мной такое случается иногда. Вроде перехожу в иную реальность. Выпадаю из этой. И особенно в церкви.
— Да, в церквах особая аура… Часто ходите в храм?
— Можно было бы чаще, да недосуг.
— В церковь непременно надо ходить. В ней одной спасение от невзгод. — Сразу посерьезнел. — Только в ней имеем успокоение.
Продолжала сидеть, потому что, встав, оказалась бы выше его на полголовы.
Кожаной перчаткой потрепал ее по воротнику из лисицы, стряхивая снег.
— Вы совсем дама сделались. Повзрослели очень.
— Замуж вышла.
Выгнул левую бровь.
— Правда? За кого?
— Дворянин, студент университета. Учится на этнографа. И теперь в экспедиции в Абиссинии.
— В Абиссинии? — Он задумался. — Да, я слышал. Академик Радлов во главе?
— Верно, верно: Радлов организовал.
— В Абиссинии у нас свои цели. Не должны уступать ее конкурентам.
— Нет, у мужа чисто этнографический интерес.
— Полагаете? Может быть… — Тонко улыбнулся. — Пишете стихи?
— Понемножку. Приготовила первый сборничек. Но пока не могу найти мецената, кто бы оплатил.
— Неужели? — В этот раз улыбнулся широко; зубы были крепкие, ровные, но слегка прокуренные. — Отчего же не позвонили мне? Я ведь оставлял телефон. Или потеряли бумажку?
— Нет, не потеряла. — Опустила глаза. — Просто постеснялась.
— Глупости какие. Приходите завтра сюда же. Приносите рукопись. Помогу, чем смогу. — Наклонился и поцеловал ее в губы.
Нюся услыхала запах табака — дорогого, вкусного, не такого, как у Николя, от которого у того бывает кисло во рту.
А когда открыла глаза, Клауса уже след простыл. Появлялся, точно видение, исчезал, как призрак. Может, померещилось? Нет, а поцелуй? Вон еще тепло на губах. И его запах. Только ему присущий.
Стоп: она больше не пойдет на свидание. И тем более с рукописью. Ведь тогда неизвестно, чем дело кончится. Все-таки она замужняя дама. Не пристало ей… Словом, надо остановиться. Никаких Клаусов, сероглазых королей и свиданий с ними в парке. Сероглазый король для нее умер.
Сразу сочинилось стихотворение:
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
"Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала вдовой".
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
"Нет на земле твоего короля…"
И заснула с этими мыслями, в полной решимости никуда завтра не идти. Но, как говорится, утро вечера мудренее. Бросить короля? Никогда в жизни. Он ведь жив, жив ее король. И она не может его не увидеть.
Прихватила тетрадочку со стихами, побежала в парк. К берегу пруда и заветному пню; но на этот раз не могла сидеть, а ходила, топталась, чтобы согреться. Вглядывалась в пространство между деревьями: никого. Только воздух морозный, парообразный, весь в каких-то кристалликах.
Не пришел!
Обозлилась на него, на себя, на всех.
Шла, ругаясь. Отвратительно ругаясь.
Неожиданно на аллее вырос офицерик в бушлате, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, сапоги в снегу.
— Вы, простите, Анна?
— Да… а что?
— Я по поручению… знаете, кого… Он велел взять у вас стихи — для рекомендации издателю. Приносил извинения, что не смог прийти лично.
— Пустяки, конечно. — Протянула ему тетрадь.
— Написали адрес… телефон?.. Чтоб не потерялись…
— Да, в конце адрес моей свекрови. Я сама не знаю, где буду. Телефона нет.
— Ничего, этого достаточно. — Щелкнул каблуками, взял под козырек. — Честь имею! — И понесся в сторону Александровского дворца.
Сероглазый король не умер. Сероглазый король о ней помнил. А она о нем.
Собралась в одночасье и уехала в Киев. Забрала документы с Высших курсов — захотела продолжить учебу в Петербурге. Тоже на Высших курсах, но историко-литературных. Обещала матери заглянуть весной.
А весной появился Гумилев — черный от загара, новый, незнакомый, абсолютно чужой. И лечил экзему на левой руке — укусила какая-то жужжащая тварь, было воспаление, даже нагноение, делали операцию, стало проходить, а теперь опять рецидив.
Распаковывал чемоданы, ящики, коробки, доставал скульптуры, маски, копья, щиты, кухонную утварь. Щебетал, как птичка. Нюся смотрела отрешенно, даже равнодушно, кутаясь в шаль. Он заметил, спросил:
— Что случилось?
Помотала головой:
— Я не знаю. Я отвыкла от тебя.
— Здрасьте-пожалуйста.
— Не писал, не телеграфировал…
— Не было возможности.
— Восемь месяцев? Ни одной возможности?
Он вспылил:
— Ай, не придирайся! Кардинально другие мысли там.
Посмотрела в упор:
— Ночевал с абиссинками?
Стиснул зубы, отвернулся со злостью:
— Господи, о чем ты!
— Признавайся честно. По-мужски.
Вяло просопел:
— Если ночевал, это что меняет?
— Всё.
Стало очень зябко даже в шали.
Он пытался перевести в шутку, тормошил, обнимал, но она была, словно неживая. Встала и произнесла:
— Нам необходимо расстаться.
Николя вскричал как-то жалобно, по-сорочьи:
— Я развода тебе не дам!
— Я не про развод. Ну, по крайней мере, сейчас. Нам необходимо пожить какое-то время врозь. Я поеду к маме.
— Поезжай, только ненадолго.
— Это как получится.
И она уехала. Поначалу действительно в Киев. А потом в Париж. К Модильяни.
2.
Возвратилась в Киев 1 сентября. Ехала с вокзала на извозчике и, минуя Крещатик, пережидала царский кортеж: высший свет Киева и Петербурга двигался на представление в театр. А спустя несколько часов прилетела весть: в театре террорист стрелял в Столыпина и смертельно ранил.
Вроде бы вернулась в новую страну. Разговоры о скорой революции. Недовольство всех и вся — ценами, правительством, сумасшедшей Думой, черной сотней и евреями в оппозиции, сластолюбцем Распутиным, мягкотелым царем и великими князьями — сплошь интриганами… В Киеве так и говорили: "Мир идет к катастрофе, я вас уверяю. Или вырежут всех евреев, или же евреи-марксисты вырежут всех дворян. Вот увидите".
Нюсе было не до того. Все еще тянуло в Париж, снова в мастерскую Дедо, на его одр, расстилаемый прямо на полу, к обжигающим поцелуям, к судорогам страсти, к чаду, бреду любви. С Гумилевым такого не было. Модильяни превратил ее в настоящую женщину.
Но она тогда там, в Париже, вскоре поняла: надо убегать. Потому что еще немного, и конец всему. От абсента, гашиша, галлюцинаций больше не отвыкнет. Упадет на дно.
Безутешный Дедо плакал и кричал. Угрожал и молил. Нет, она была непреклонна.
Расставались в Люксембургском саду. Сели на скамейку, влажную после дождика. (Здесь скамейки бесплатные, а за стулья надо платить.) Мелкие кудряшки падали на его. лоб, тоже мокрый — то ли от дождя, то ли от испарины. Губы спекшиеся. Ногти на руках — "рыбий глаз", признак больных легких.
Посмотрел на возлюбленную туманно, вроде различал через пелену. "Может быть, останешься?" — "Нет". — "Обещаю: завяжу с выпивкой и гашишем и пойду лечиться. Вместе съездим на море". — "Нет, Дедо". — "Без тебя я погибну". — "А с тобою погибну я".
Слишком жестко? Да, наверное. Но иначе было нельзя. Пикассо ей сказал однажды: "Модильяни — гений, но за ним стоит смерть. Опасайся, девочка". Смерти не хотелось. Ведь она еще столько может написать!
В Киеве у матери обнаружила письмо Гумилева — провалялось на комоде нераспечатанным целый месяц. Он просил прощения, извинялся за прошлые ошибки, обещал не ездить в Африку целый год, помогать ей в учебе. И еще постскриптум: "В "Цехе поэтов" набирается твоя книжка. Ты не говорила. Якобы какой-то важный меценат. Что за тайна? Напечатают триста экземпляров. Но не раньше зимы — слишком много заказов".
Сразу на душе потеплело. Все связалось: Клаус — Сероглазый Король — книжка. Триединство. Ни одна из частей невозможна без других двух.
Модильяни — романтическое безумие. Смерть стоит за спиной.
Гумилев — проза семейной жизни, счастье и обиды.
Клаус — нечто сакральное, это церковь, рок. Звон колоколов.
Систематизация своих обожателей. Словно "Жизнь животных" Брэма.
Написала Гумилеву ответ. Предлагала вычеркнуть прошлое из памяти и начать с чистого листа. Быть примерной женушкой — нет, не зарекалась, но сулила маленькие семейные радости.
Он немедля телеграфировал: "ЖДУ ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ".
Нюся телеграфировала: "ВЫЕЗЖАЮ ВСТРЕЧАЙ".
Увидала его из вагона: Николя стоял на перроне в долгополом пальто и шляпе; левой рукой опирался на зонтик-трость, правой, в перчатке, подносил к губам папиросу. Как и раньше — смуглый, сухопарый, с плохо видящими астигматическими глазами. Но родной, привычный.
Что-то теплое шевельнулось в ее груди. Сгусток нежности. Поздоровались и расцеловались. Подхватил ее саквояж.
И сказал, улыбчивый:
— Мне за экспедицию отвалили кучу денег. Предлагаю отметить "жизнь с чистого листа" новым свадебным путешествием.
Нюся рассмеялась:
— Это замечательно. Только не в Париж.
— Может быть, в Италию? У меня там кое-какие дела, связанные с Абиссинией. Ты не против, киса?
— Как же я могу не хотеть Италию!
3.
Высшие женские историко-литературные курсы Н.П. Раева находились на Гороховой, 20. Заниматься тут было не в пример интереснее, и особенно Нюсе нравились лекции Введенского и Котляревского. С удовольствием делала конспекты, занималась в библиотеке, посещала диспуты. А потом спорила с тем же Гумилевым по вопросам поэтики и эстетики: он с недавнего времени презирал символизм Блока и считал, что поэзия должна быть предметна и конкретна, а Горенко-Ахматова защищала Блока, говоря, что в каждом предмете заключен свой символ. Приобщилась к деятельности "Цеха поэтов", став его секретарем. И ждала выхода своей книжки…
Гумилев докапывался, кто же сей загадочный меценат, давший деньги на издание. Нюся отнекивалась, уходила от прямого ответа, а потом вдруг брякнула:
— Император.
Николя уставился на нее:
— В смысле?
— Николай Александрович Романов, самодержец всея Руси. — И захохотала.
Он обиделся:
— Почему не папа римский? Ну, не хочешь, можешь не говорить.
— Так не домогайся тогда.
— Думал, если мы супруги, то у нас не может быть тайн друг от друга.
— Получается, может.
Шла с Гороховой в сторону Невского и, не доходя до Казанского собора, вдруг увидела того офицерика, что почти год назад взял ее тетрадь со стихами. Был на этот раз в статском, меховой шапке и пальто с высоким бобровым воротником. Поздоровался, шаркнул ножкой:
— Добрый вечер, Анна Андреевна. Поздравляю с выходом книги.
— Очень благодарна.
— Мы послали несколько экземпляров для оценки критикам. В том числе и Брюсову. Отклики в прессе обеспечены. Добрые отклики.
— Право, я в смущении…
— Просто вы и ваши произведения очень нравятся той, известной вам, особе.
— Польщена… и не знаю, как благодарить…
— Отчего же? — тонко улыбнулся посланец. — Коли есть на то ваша воля, можете отблагодарить лично.
— Где? Когда?
— Завтра. В половине седьмого пополудни. — Он назвал адрес. — При условии полной конфиденциальности.
— Понимаю.
— Очень редко кого удостаивали подобным вниманием…
— Разумеется.
— Так что будьте благоразумны, помня о возможных последствиях: ни одна живая душа не должна знать об этом визите.
— Поняла.
— А за сим позвольте откланяться.
— Передайте, что я приду.
Вот оно. То, о чем мечтала всю молодость. Сероглазый Король протянул ей руку.
Ну а как случится сероглазая дочка? Или сын?
Пусть, она готова. Гумилев, в отличие от мужа из ее стихотворения, никогда не узнает правды.
А тем более он сейчас у матери в их имении. Возвратится только через два дня. Ведь решили ехать в Италию сразу после сессии на ее курсах.
Дома села, не раздеваясь. И ласкала ладонью обложку только что вышедшей книжки. Новенькая, свеженькая. Прямо из типографии.
АННА АХМАТОВА
"ВЕЧЕРЪ"
Стихи
ЦЕХЪ ПОЭТОВЪ
Мысли ее и чувства, сохраненные на бумаге.
Перестала быть вещью в себе. И о ней теперь все узнают.
Годы пролетят, и ее не будет, никого из живущих ныне не будет, а вот это останется. Памятник ее тревожной душе. Шаг в бессмертие.
Что ж, за это не грех отблагодарить. Не кого-нибудь, а ее Клауса. Будучи Королем, он уже сделался частью истории. И, протягивая ей руку, приглашает в историю и ее. Приобщает к Вечности.
Нет, она пойдет обязательно. Не пойти не может. Потому что это не просто так. За происходящим стоит Некто, распоряжающийся всеми. Мы в Его воле. Нет случайностей в мире. Мир предопределен Им.
Сообщенный адрес не записывала нигде. Побоялась записывать. Ведь, естественно, не могла забыть.
Неожиданно быстро прилегла и уснула. Ночь спала безмятежно.
Но проснулась с тревогой в сердце. Неужели свидание состоится? Это не обман и не розыгрыш? Что, если явится она в указанный дом и на самом деле вместо Короля встретит там того офицерика, да еще с оравой пьяных собутыльников? Посмеются над наивной провинциалкой, надругаются, обесчестят… Страшно даже подумать! Лучше не идти вовсе. Если что — скажет, передумала. Или заболела. Поломала ногу.
Ну а если всё по-настоящему? Упустить такой шанс в жизни? Оскорбить Короля, протягивающего руку?
Заварила кофе. Выпила. Побежала на экзамен по русской истории.
Лекции им читал профессор Середонин — стройный высокий 50-летний мужчина, чуть похожий на Чехова, только без пенсне. Очень строгий, и "отлично" у него получить было невозможно. Говорил: "Я историю знаю сам не на "отлично", а на "хорошо", а студенты могут знать лишь "удовлетворительно". Все его боялись.
Вытащила билет. Первый вопрос — о крещении Руси — знала сносно. По второму — о Дмитрии Донском и монгольском иге — так себе. А по третьему — о великом князе Михаиле Николаевиче — вовсе ничего.
Стала отвечать. Неожиданно профессор выудил из портфеля ее книжицу. И спросил:
— Правду говорят, это ваше?
Покраснела, смутилась, пролепетала:
— Да, мое…
— Отчего "Ахматова"?
— Псевдоним. Хан Ахмат был мой предок.
— Удивительно. Я прочел с большим удовольствием.
— Правда?
— Правда. Ну, давайте свою зачетку.
— Я еще не закончила по первому пункту, Сергей Михайлович.
— И не надо. О крещении знаете отменно. Экзаменовать потомка хана Ахмата по монгольскому игу просто смешно. А по третьему вопросу ничего знать необязательно. Вы поэт — этого достаточно. — Расписался, улыбнулся, кивнул.
Попросил автограф ее на брошюрке. Потрясенная, расписалась тоже.
Поблагодарила, вышла в коридор. Развернула зачетку. Там стояло: "Отлично".
Значит, сегодня ее день.
Дальше — больше: получила письмо от Наночки — киевской кузины. Там она признавалась в любви к ее брату, Андрею Горенко, и его любви к ней, и желании их обоих в скором времени пожениться; правда, их родители против, да и Церковь не одобряет браки между кузенами; ну да как-нибудь. С ходу написала ответ — любит, рада, хочет быть на свадьбе.
Вдруг почувствовала страшный голод, поняла, что не ела ничего со вчерашнего дня, побежала в Елисеевский магазин и на два последних рубля накупила вкусностей — от тамбовского окорока до бисквитов с кремом. Дома чай заварила и устроила себе пир — ела и урчала, словно кошка на солнышке.
От еды даже опьянела. Потянуло в сон, и свалилась, будто бы убитая. Разомкнула вежды только в пять часов. И, как сумасшедшая, начала прихорашиваться к свиданию.
Вечер был спокоен и тих. Небольшой морозец, ни единого дуновения, ни снежинки с неба. Только наст хрустел под ее ногами.
Шла, укутав подбородок в платок. Петербург представлялся ей фантасмагорическим городом, весь залитый рыжим светом электрических фонарей, фар авто и огнями витрин, а по Невскому летели извозчики в санках. В ресторанах играла музыка. На афишных тумбах улыбалась Анастасия Вяльцева, приглашая к себе на концерт романсов "Не уходи, побудь со мною…"
Нюся подошла к названному дому. Это был частный особняк с колоннами по фасаду и с балконом на втором этаже. Позвонила в парадное. Появился тот самый офицерик, поздоровался, пригласил войти. Принял ее пальто. И, пока она поправляла волосы перед зеркалом, терпеливо ждал. Проводил по центральной лестнице на второй этаж. Запустил в какую-то комнату. Поклонившись, дверь закрыл за ней.
Это была гостиная — милая, уютная, без особой роскоши. Но картины, висевшие на стенах, явно подлинные. Столик, ваза с фруктами. И серебряное ведерко со льдом и бутылкой шампанского. Два бокала. Алые розы в вазе. Розы в январе? Видимо, доставлены прямо из Голландии или Франции.
Села на диванчик. Пальцы сцепила нервно. Слышала, как сердце бьется за ухом.
Только-только успела успокоить дыхание, как вошел Клаус. Был в обычном костюме с галстуком. И платочек виднелся из кармашка. Никаких украшений, колец, даже обручального нет. Только аромат французских духов. Дорогого табака.
Улыбнулся приветливо, так знакомо.
— Здравствуйте, Анна. — Подошел, поцеловал руку.
Встала, поклонилась.
— Здравствуйте, Клаус. Или как теперь?..
— Клаус, Клаус. Я для вас Клаус.
Ловко разлил шампанское: пена замерла на краю бокала, но сбежать вниз по стеклу не решилась.
— Выпьем за вашу первую книжку. И надеюсь, что не последнюю. За карьеру вашу в поэзии. За любовь читателей.
— Мерси, мсье.
Чокнулись, пригубили.
Поднял крышку патефона, вынул из бумажного конверта пластинку, повертел в руках.
— Про фокстрот слышали?
— Нет, а что это?
— Новый вариант уанстепа. Входит в моду. Только что доставили из Америки. Я сейчас покажу.
Накрутил ручку патефона, положил иглу на бороздку. Полилась веселая музыка.
— Ну, смелее, смелее. Это очень просто.
То, что Нюся выше на полголовы, Клауса не смущало. Взял ее за руку и отвел в сторону на уровне груди, а другой рукой обнял за талию. Нюся положила свободную кисть ему на плечо.
— Я начинаю с левой ноги, а вы с правой.
Сделали четыре шага вперед и четыре назад. Клаус считал:
— Айн-цвай, драй-фир… Так, неплохо… Получается.
На счет "фюнф" сделал шаг влево и повернулся направо, а на "зекс" приставил правую ногу. То же самое повторил и с другой ноги. Станцевали вместе.
— Хорошо, хорошо, надо закрепить.
Кончилась пластинка, и поставили ее вновь. Двигались уже слаженно и достаточно бойко. Оба хохотали, как дети.
— Получается, получается!
— Я же говорил: никаких сложностей.
Отдышавшись, выпили шампанского.
Вроде собираясь еще станцевать, обнял ее за талию, притянул к себе — и поцеловал. Крепко, чувственно.
Нюся ему ответила.
Что-то подкатило к ее горлу, и она расплакалась. Глупо, по-девчоночьи.
— Господи, вам плохо? — испугался Клаус.
— Нет, нет, это ничего… — заглянула в его серые глаза. — Просто я люблю вас. Скоро десять лет как люблю. И всегда любить буду.
Он как будто сконфузился и прижал ее голову к своему плечу.
— Да, да, моя хорошая. Плакать не надо. Всё теперь будет превосходно.
А когда она вернулась домой под утро, то застала в квартире спящего Гумилева. Он проснулся, вскочил, поначалу обрадовался и расцеловал, но потом спросил:
— Где же ты была до утра? Пахнешь табаком и вином.
— Отмечала с сокурсницами сдачу экзамена по истории. Представляешь, мне единственной Середонин поставил "отлично"!
— Поздравляю.
— Отчего ты раньше? Ты же собирался вернуться послезавтра?
Он махнул рукой:
— С матерью повздорил. Запилила меня совсем. Ничего, помиримся.
Вскоре улеглись. И вначале Нюся не хотела никакой близости, но потом, уставшая, уступила его настойчивости.
Всё смешалось в доме Гумилева-Ахматовой…
Сразу после сессии покатили в Италию.
А когда вернулись, выяснилось, что она беременна.