1.
Дмитрий получил записку от отца — Карла Нессельроде — с приглашением отобедать вместе. После смерти жены канцлер жил один. Из прислуги держал только камердинера и кухарку. И как будто бы еще больше высох, посуровел от невосполнимой потери. Обе дочери (настоящие, не приемные), выйдя замуж, много лет назад уехали из России (старшая, жена дипломата Хрептовича, находилась с ним на Сицилии, младшая, по мужу — графиня Зеебах, в Саксонии). Дмитрий не мог не уважить просьбу родителя — он по-прежнему, несмотря на открывшуюся тайну, относился к нему по-сыновьи.
Изо всех сил старался не опоздать — Нессельроде-старший осуждал непунктуальных людей, — но пришел на четыре минуты позже назначенного срока. И с порога начал извиняться.
— Ничего, ничего, нестрашно, — неожиданно ласково приветствовал его Карл Васильевич. — Ты теперь обер-гофмейстер, государь тебя ценит, много раз хвалил. И твоя незначительная задержка абсолютно простительна.
Пригласил в столовую. Дмитрий заметил посреди убранства стола темную бутылку мозельского вина. Канцлер почти не пил, позволял себе рюмочку-другую только по большим праздникам. А сегодня торжества не было. Молодой человек встревожился.
Начали с холодных закусок. То есть, холодными они были для Дмитрия — Карл Васильевич не терпел ничего холодного и всегда распоряжался чуть подогревать — даже салаты и соленую рыбу.
— Предлагаю выпить, — начал он и кивнул камергеру, чтобы тот разлил, — ибо разговор будет непростой.
— Вы меня пугаете, — отозвался Дмитрий.
— Нет, пугаться поздно. Ибо я давно знал, чем твоя женитьба окончится. И предупреждал.
(У него получилось "претупрешталь").
— Вы о чем, папа?
— Выпьем, выпьем. За твое здоровье.
— За мое? Отчего не ваше?
— Все мои удары судьбы уже позади. А твои только предстоят. И желаю тебе мужества.
Осушили бокалы. С кухни принесли супницу, камердинер половником начал наполнять их тарелки.
— Черепаховый, — улыбнулся старый вельможа. — Мой любимый.
— А мама избегала есть его.
— Да, ее вкусы были незамысловаты… Царствие ей небесное!
Оба перекрестились. Сын из приличия проглотил две-три ложки. После сказанного отцом аппетита не было. Но продолжить разговор первым не решался.
Наконец Карл Васильевич, с удовольствием расправившись с супом, произнес:
— Видишь ли, дружок… Младшая твоя сестренка Мария… Машенька, Машутка… ныне графиня Зеебах… написала мне на днях из Парижа. Дело в том, что ее супруг Лео был назначен саксонским посланником во Франции. Ну, так вот… Может быть, еще выпьем?
Молодой человек взмолился:
— Не томите, папа, говорите сразу!
Тот вздохнул:
— Сразу так сразу, хорошо… Словом, весь Париж обсуждает светскую новость: у Дюма-сына, автора известной тебе "Дамы с камелиями", новая любовница. Догадайся, кто.
— Кто? — похолодел Дмитрий.
— Да, увы, ты подумал верно… К сожалению, Лидия Арсеньевна не смогла сберечь честь семьи Нессельроде. Я предупреждал… ты меня не послушал…
— Нет, не верю! — вскрикнул обер-гофмейстер его величества.
— Я, признаться, тоже не поверил вначале. И послал тайную депешу в Париж, в русскую миссию, чтобы уточнить по своим каналам… И сегодня утром принесли ответ. К сожалению, это правда. — Сделал знак рукой камердинеру, чтобы вновь наполнить бокалы. — Выпей, легче станет.
Нессельроде-младшего буквально трясло. Начал пить вино и заляпал красными пятнами белую сорочку.
— Успокойся, милый, — посоветовал ему канцлер. — Неприятно, конечно, я не спорю, но, с другой стороны, дело совершенно житейское. Я прошел через это тоже. И ты знаешь, простил мама. Ибо Вседержитель велел прощать. Проявлять милость к падшим. Призываю и тебя стойко перенести известие и великодушно протянуть жене руку помощи.
(У него вышло "присифаю").
— Руку помощи?! — взвился сын. — Я поеду в Париж и убью ее. А потом его.
— А потом себя? Перестань, это не смешно.
— Хорошо, ее оставлю в живых, а ему пошлю вызов на дуэль.
— Чтобы расквитаться за Пушкина? — кисло улыбнулся Карл Васильевич. — Нашего поэта убил француз, ты убьешь французского романиста. Водевиль какой-то.
Дмитрий сжал кулаки, застучал ими по столу:
— Что же делать, что мне делать, папа?
Канцлер ответил твердо:
— Безусловно, собираться в Париж. И немедля увезти оттуда свою супругу. Мать твоего ребенка. Пусть пока поживет в Ивановском. А потом посмотрим.
— Как она могла, как она могла?.. — повторял страдалец, раскачиваясь на стуле.
— Полно, полно, голубчик, ешь.
— Не могу, не лезет.
— Не драматизируй. Я нарочно заказал Фросе самое твое любимое блюдо — паровую телятину с жареными лисичками.
— Лучше выпьем.
— Выпей, дорогой. Мне уже достаточно.
После трапезы, сидя в кресле, Дмитрий с разрешения родителя закурил сигару. Молодой человек слегка успокоился, но по-прежнему выглядел убитым. И проговорил:
— Алекс Нарышкин — мой, так сказать, племянник… Ну, вы понимаете?
Карл Васильевич согласно кивнул.
— …собирается в Париж за своей женою. Вы, должно быть, знаете, что она родила дочку от Сухово-Кобылина? Алекс ее простил и не против удочерить девочку. Мы отправимся во Францию вместе.
— Да, согласен, так почувствуешь себя более уверенно.
— Дело не в уверенности, а в мужском товариществе. Два товарища по несчастью. Говорил, что Надин согласна на развод, но ему развода не хочется. Очень сильно любит.
Канцлер отозвался:
— Никаких разводов. Нессельроде тоже не разводятся.
— Я не помышлял. Если не помиримся, станем жить отдельно, и всё.
— Лучше помириться. Понимаю, что нелегко. Но иного выхода просто нет: и мое, и твое положение при дворе обязывает.
(У него получилось "опясифает".)
— Постараюсь, папа.
Выйдя от отца, он в расстроенных чувствах вернулся домой и послал еще за вином. До утра выпил две бутылки. И забылся сном где-то на рассвете.
2.
Дома у Нарышкина было нестерпимо сильно накурено, он лежал в халате на оттоманке, весь окутанный клубами табачного дыма. Оказался небрит и давно не стрижен. Появившемуся Дмитрию пьяно обрадовался и раскрыл объятия:
— Дядечка… польщен!.. Хочешь выпить?
Гостя передернуло:
— Не произноси… а не то меня вывернет… я вчера злоупотребил…
— А, уже знаешь? — догадался Алекс.
— Что, и ты тоже?
Ну, еще бы. — Он ушел к себе в кабинет и явился с письмом в руке. — Вот послушай. Это от Надин. — Развернул послание. — Так… ага… тут идет про другое… Говорит о новорожденной дочери… и об Олюшке: девочка скучает… Вот.
"Я поссорилась с Л.Н. Никогда не думала, что она…" С твоего позволения, опущу одно непечатное слово. "Представляешь, соблазнила Александра Дюма-сына и живет с ним почти в открытую, появляясь в театрах, на балах и на скачках. Деньги тратит безбожно, платья только от Пальмиры, каждое ценой в полторы тысячи франков, и заказывает не меньше дюжины каждый раз. А когда вернулась из гастрольного тура мадам Калергис, закатили бал и истратили только на одни цветы чуть ли не семьдесят тысяч. Все французы фраппированы! Дома одевается непристойно, словно демимондентка или одалиска. Ходит в жемчугах с ног до головы, как рождественская елка. И ее прозвали, по аналогии с героиней романа "Дама с камелиями", "дама с жемчугами". Бедный Дмитрий! На его рога…" Ладно, это уже опустим. Лидочка развлекается, судя по всему, позабыв о приличиях.
Обер-гофмейстер сидел, потрясенный от всего услышанного. Это его Лида? Трогательная, милая? Умная и нежная? Превратилась в монстра, новую Марию-Антуанетту, прожигающую жизнь, не заботясь о репутации? Как так может быть? Как в одном человеке уживаются две такие ипостаси — ангела и демона?
Впрочем, разве сам он безгрешен?
Раньше — грешен, увлечения были. Вспомнить есть о чем. О турчанке Гюзель, скажем. Но, женившись, сохранял верность. Не влюблялся на стороне ни разу. И смиренно переносил воздержание, аки инок. А она, она! Гадкая блудница. Вывалялась в грязи. Отдалась порокам. С кем ему пришлось связать свою жизнь? Чем Закревская приворожила его? Ведьма. Чародейка.
Он проговорил:
— Надо ехать забирать ее оттуда.
Алекс покривился:
— Если она захочет.
— То есть почему не захочет?
— Так. Например, Надин возвращаться в Россию не помышляет.
— Для чего ж тогда едешь ты во Францию?
— Чтобы самому быть с ней и с дочерью. То есть с дочерьми. Я приобрету домик где-нибудь на море, заживем вчетвером, вдалеке от политики, революций, света. Лишь себе в удовольствие.
Дмитрий нахохлился.
— У меня этак не получится. Подавать в отставку не собираюсь. Значит, должен быть в Петербурге. Значит, Лидия должна быть при мне.
— Но не станешь ли ты увозить ее насильно?
— Стану, коль она не захочет мирно.
— Не боишься скандала?
— А скандал уже разгорелся. Выбирать не приходится.
— Что ж, отправимся вместе. К нашим непутевым супругам. И за что нас Господь карает этим?
— Господу виднее.
Выехали 17 июля на французском пароходе "Дени Дидро", шедшем по маршруту Санкт-Петербург — Гавр.
3.
Александру Дюма-старшему было в ту пору под пятьдесят. Он уже считался живым классиком — после выхода его мушкетерской трилогии, "Графа Монте-Кристо" и "Графини де Монсоро" (не считая еще нескольких десятков произведений — пьес, романов, рассказов и путевых заметок). Правда, большинство из них были написаны в соавторстве, в том числе и "Три мушкетера": малоизвестные литераторы поставляли писателю первые наброски, иногда — целые сюжеты, по которым папаша Дюма, как по нотам, сочинял уже свой, канонический вариант; а с поставщиками расплачивался щедро. Иногда они, обидевшись, подавали на него в суд, требуя двух имен на обложке книг или на афише спектаклей, но всегда уходили ни с чем — или после проигранного процесса, или до него, снова получив от старшего Александра кругленькие суммы…
Сын застал отца в его кабинете, как всегда, за работой. На полу валялись исписанные листки (тот их сбрасывал со стола, даже не всегда нумеруя, что потом создавало массу неудобств; правда, почерк у Дюма был великолепный, каллиграфический, и, благодаря ему, восстанавливать последовательность страниц каждый раз удавалось). Вот портрет классика: толстый, но не рыхлый, как Бальзак, а упруготолстый, как мячик; шапка всклокоченных курчавых волос, на висках уже с сединой; кожа смуглая — бабка-негритянка как-никак; весь такой пышущий здоровьем и неистощимой энергией. В молодости, говорят, мог легко узлом завязать серебряную ложку. Официально женат, но с супругой вместе не жил давно — та уехала от него в Италию. А любовниц имел без счета, часто крутил романы с несколькими дамами одновременно.
Двое его детей тоже были внебрачными — сын Александр и дочь Мария. Очень их любил, никогда не отказывался от отцовства и всегда помогал — им самим и их матерям.
Денег вообще считать не умел. Зарабатывал огромные гонорары и растрачивал их мгновенно. А потом опять зарабатывал и опять растрачивал, не задумываясь о завтрашнем дне.
Жил, как писал, и писал, как жил: бурно, буйно, яростно, с неизменным кипением тела и души, и неукротимо, и неистощимо. Этакий Гаргантюа-сочинитель.
Но зато сын — Пантагрюэль — вовсе не казался гигантом, ни в прямом, ни в переносном смысле. Перенял от матери-белошвейки сдержанность и рациональность. Нет, эмоции и страсти, перешедшие ему от родителя, иногда захлестывали и его, но наследник большей частью таил их в себе, внутренне терзаясь, а порой даже плача.
Папа был экстраверт, сын, скорее, интроверт.
Поздоровавшись, папа не оторвался от сочинительства, и гусиное перо продолжало порхать по бумаге, чуть поскрипывая и разбрызгивая чернила, как заведенное, будто бы само по себе: папа говорил с сыном, а оно работало.
— Я хотел бы попросить у тебя несколько монет, папа.
Классик взмахнул рукой:
— Посмотри, пожалуй, в верхнем ящике секретера. Думаю, четыреста франков там найдутся.
Младший Александр, выдвинув ящик, позвенел деньгами.
— Двести двадцать восемь, папа.
— Да? Куда же девались остальные? А, я знаю: приходила Фаншетта и на что-то просила — то ли на свадьбу, то ли на похороны, черт ее поймет, я позволил ей взять сколько надо.
— Я возьму, если ты не против, франков пятьдесят.
— Забирай же семьдесят восемь, чтоб остались полторы сотни для ровного счета.
— Хорошо, спасибо. Я тебе отдам.
— А, пустое, мальчик. Мы родные люди. Говорят, ты женишься?
Сын смутился.
— Нет. На ком?
— Ну, на этой русской… Как ее?
— Лидия Нессельроде.
— Да, вот-вот. Весь Париж только и толкует о вас.
— Ерунда, досужие разговоры. То есть, будь она свободна, я, конечно, на ней бы женился. Но мадам Нессельроде замужем.
— Что с того? Может развестись.
— Там, у них, в России, с этим очень строго. И сопряжено с массой сложностей. В том числе и церковных. А бракоразводные процессы длятся годами.
— Фу ты господи!
— И потом она вовсе не желает развода. Муж ей присылает колоссальные деньги, у меня таких даже близко никогда не было. И, боюсь, не будет.
— Если речь о любви, то какие деньги? Там, где речь о деньгах, там нет любви.
— Нет, по-моему, Лидия меня любит.
— Ну, не знаю, не знаю. Дай хоть посмотреть на нее. Я как человек проницательный сразу все увижу.
— С удовольствием познакомлю, — оживился сын. — Хочешь, сегодня вечером?
— Вечером не могу, а, допустим, днем, в обед? Как ты на это смотришь?
— Положительно. Я ей напишу и предупрежу.
— Нет, как раз не надо. Свалимся, как снег на голову. И посмотрим ее реакцию.
— Да пристойно ли так, папа?
— Может, и непристойно, но зато забавно. Надо жить, забавляясь, сынок, а не то от скуки впору помереть.
Александр Дюма-старший облачился в фиолетовый фрак, бледно-голубую жилетку и такие же брюки. Галстук-бабочка красновато-синий. Шелковистый цилиндр. Был слегка нелеп в этом одеянии, но зато с иголочки. Сын его выглядел скромнее — и по цветовой гамме, и по стоимости одежды, не от самых дорогих кутюрье. У отца имелся свой экипаж, и, хотя ехать было недалеко, все равно идти пешком от считал ниже своего достоинства. По дороге восхищался погодой, зеленью на деревьях, проходившими мимо девушками и вообще жизнью. Декламировал романтические стихи — может быть, свои, может быть, чужие, он и сам не помнил.
Вылезли из коляски на улице Анжу.
— Неплохой домик, — оценил папаша, прыгая на брусчатку, как молодой. — Здесь уютно, тихо. Настоящее заколдованное царство русской феи.
Дверь открыла Груня — неприветливая, насупленная, явно не расположенная к визитерам.
— А, вот и злой дракон, стерегущий красавицу, — объяснил Дюма-старший.
— Кё вуле-ву?[9] — на плохом французском выговорила служанка.
— Мы пришли проведать мадам Нессельроде, — произнес Дюма-младший.
— Нет, они спят еще. Дорм, дорм![10]
— Как спит? — изумился папа. — Без пятнадцати три пополудни?
— Так у них вчерась разыгралася мигреня. Не могли уснуть и рыдали сильно.
— Вот те раз! Получается, нам уйти?
Тут откуда-то из глубин квартиры долетел голос:
— Груня, кто там? — Это прозвучало по-русски.
— Господин Дюма с каким-то старым пузырем.
— Пропусти, пусть они проходят.
Крепостная повернулась к гостям:
— Сильвупле, мусьё. Венез иси[11].
Лидия, как рембрандтовская Даная, возлежала на небольшой кушетке, крытой желтым дерматином. Пеньюар из муслина был полупрозрачен и не мог скрыть, что на барыне, кроме ночной рубашки, ничего не надето. На ногах в розовых чулках — шлепанцы с загнутыми носами, без задников. Но зато нитки жемчуга обвивали шею и запястья. Локоны за ушами также закреплялись шпильками с жемчугом. Но прически как таковой вовсе не было: волосы ниспадали свободно на плечи, спину, доходя до тыльной стороны колен. Одалиска, ни дать ни взять.
— О, какой восторг! — воскликнул папаша. — Я тебя понимаю, дорогой.
— Лидия, позвольте вам представить моего отца.
— Очень рада, мсье Дюма, — протянула руку для поцелуя. — Вся читающая Россия восхищается вашими романами.
— О, меня читают даже в России? — рассмеялся папа и прильнул толстыми губами к ее нежным пальчикам. — Мир завоеван, у меня всеобщая слава, да?
— Это правда. Соблаговолите присесть. Жаль, что я не знала о визите вашем заранее, не смогла подготовиться как следует. Мне и угостить-то вас толком нечем. Груня по моей просьбе сварила щи, но, боюсь, вы такое есть не станете.
— Stchi? — произнес отец озадаченно. — Что такое stchi?
— Это русский суп из капусты.
— Я однажды пробовал русский borstch и потом страдал от желудочных колик целую неделю.
— Щи полегче для желудка, чем борщ, но боюсь рисковать вашим самочувствием. Есть еще телятина и говяжьи языки с зеленым горошком. А на сладкое — персики в сиропе.
— Нас вполне устроит.
— Извините за скромность яств.
— Это мы просим извинений за внезапное к вам вторжение.
Между тем Груня не спеша накрыла в столовой, приготовив три куверта, и сказала, что кушать подано. Господа перешли за стол.
Александр-младший спросил:
— Вы вчера плакали? Или мы ослышались?
Женщина вздохнула:
— Да, чуть-чуть всплакнула. Голова что-то разболелась. И вообще настроение было дрянь.
— Так, без повода или же по поводу?
— Получила телеграмму от мужа. Через день ожидаю его в Париже.
— О, мон Дьё, серьезно?
— Он плывет с племянником — мужем Надин Нарышкиной.
— Просто какой-то десант мужей.
— Значит, нашим встречам конец, — заключила она.
У Дюма-сына от волнения выпал нож из рук.
— Вот и доказательство, — сообщила Лидия.
— Я не понимаю.
— Есть у русских примета: падает вилка — к визиту дамы, нож — мужчины.
— Нет, позвольте, — не унимался ее любовник, вылезая с ножом из-под стола, — отчего конец? Разве вы решаете окончательно с ним не порывать?
Воцарилось молчание, и мадам Нессельроде резала телятину у себя в тарелке, опустив глаза. Наконец сказала:
— Милый Александр… Вы хотите от меня невозможного. Нет, я ничего не решила. Вы мне стали дороги, это несомненно, и сложившиеся между нами романтические отношения радовали меня чрезвычайно. Но не знаю, надо ли ради них разрушать мою русскую семью… Дмитрия я люблю по-своему, он отец моего ребенка. Словом, выбор еще не сделан, и сомнения гложут душу.
Тут заговорил Дюма-папа, с аппетитом поедавший говяжьи языки:
— А давайте выпьем? Chateau Le Roc — лучшее средство для прочистки мозгов.
— Да, теперь выпить не мешало бы.
Темное вино с ароматом черной смородины таяло во рту, умиротворяя.
Александр-младший произнес, как обиженный ребенок:
— Я вас не отдам. Так и знайте.
Лидия тонко улыбнулась:
— Ах, мой друг, не давите на меня. Мне самой необходимо определиться.
— Я вас не отдам, — повторил он упрямо. — Вызову его на дуэль.
— Этого еще не хватало! — возмутился родитель.
— Дмитрий не станет с вами драться, — успокоила обоих мадам Нессельроде.
— Отчего не станет?
— Вы ему не ровня. Он же дворянин, граф, по происхождению даже князь. А у нас титулованные особы не дерутся с простыми смертными.
— Значит, объявлю, что он струсил.
— Полно, Александр, не смешите людей. Вы себя ведете, как пятнадцатилетний подросток.
Тот надулся:
— Вы зато слишком рассудительны. Ищете какую-то выгоду. Как сказал мой отец, где любовь, там нет места меркантилизму; где меркантилизм, там нет любви. Вы меня не любите, Лидия.
Дама рассердилась:
— Ах, оставьте, пожалуйста: "любите", "не любите". Мне с вами было хорошо. Этого достаточно. Но уйти к вам от мужа и ребенка я пока не готова.
— Я приму вас с ребенком.
— Не мелите чепухи, мон ами[12].
Старший Дюма вновь наполнил бокалы:
— Хватит препираться, дети мои. Ход событий сам расставит все по своим местам. Как начертано на скрижалях наших судеб, так оно и будет. Мы — игрушки в руках Фортуны. Незачем ерепениться. Все предопределено.
— Вы такой фаталист, мсье?
— Да, пожалуй. Выбор у человека есть в деталях. Но в глобальном противостоять року мы не в силах.
— Вы меня пугаете.
— Не печальтесь, сударыня, и не думайте о таких вещах. Все мы знаем, что мы невечны, но стараемся не думать о смерти ежечасно. А иначе сойдем с ума от безысходности. Надо жить сегодняшним днем. Не загадывать на далекую перспективу. И тогда на душе будет беззаботней.
Звон бокалов подтвердил общее согласие с этим тезисом.
Посидели еще полчасика, лакомясь бисквитами и кофе. Вскоре отец заторопился, и наследник решил не задерживаться тоже; лишь сказал на прощанье, целуя Лидии руку:
— Я вопрос оставляю открытым. Взвесьте все как следует. И решайте, что вам милее — теплая свободная Франция или снежная рабская Россия.
Женщина пожала плечами с грустной улыбкой на устах:
— Дело совсем не в этом. Можно быть счастливой и в рабской России и несчастной в свободной Франции. Дело в нас самих…
Оба мужчины вышли на улицу, ни слова не говоря. И уже в коляске сын взглянул на отца:
— Ну, что скажешь, папа?
Тот развел руками:
— Что сказать, сынок? Да, она обворожительна, привлекательна, грациозна. Так и манит, словно магнитом. Но, боюсь, тебе с ней не совладать. Даже если ты ее отвоюешь, вы расстанетесь в скором времени. Эту лошадку тебе не объездить. Я хотел бы видеть твоей женой не такую — тихую и верную.
— Как моя мама?
— Например, как твоя мама.
— Почему же ты на ней не женился в свое время?
Старший Дюма вздохнул:
— Молодость, глупость, самоуверенность… Увлекался красотками, как мадам Нессельроде, а потом уже поздно было.
— Стало быть, жалеешь?
Он надвинул цилиндр на самый лоб:
— Что жалеть о несбывшемся? Жить надо будущим, а не прошлым.