1.
Путешествие по Балтийскому и Северному морям было без приключений. Пароход плыл не торопясь, радостно приветствуя долгими гудками встречные корабли. Нессельроде и Нарышкин проводили время на палубе и в буфете, иногда играли в шахматы или в карты, но не на деньги, иногда в американку, но на деньги. Большей частью выигрывал Алекс, Дмитрий злился, а племянник успокаивал дядю: "Не везет в игре — повезет в любви". Тот скептически усмехался.
Он все время думал, как себя вести с Лидией. Закатить скандал или сделать вид, будто ничего ему не известно? Оба варианта казались глупыми, слишком прямолинейными. От скандала пользы мало, только нервотрепка. Ну, скандал, а потом? Окончательный разрыв? Стоило ли тогда ехать? Развестись можно и заочно. А прощать безропотно тоже не хотелось. Это ущемляло его самолюбие. Получается, жене можно изменять с кем попало, а его удел — все сносить покорно? Нет уж, не получится. Наказать надо обязательно, только как?
Алекс не терзался: он решил простить, зачеркнуть прежние обиды и начать с чистого листа. И поэтому вел себя спокойно, как любой человек, выбравший свои дальнейшие действия. Неопределенность всегда гнетет, а определенность, даже самая худшая, помогает вести себя тверже.
Извещенные телеграфом жены ждали их в порту Гавра. Обе в легких летних платьях — Лидия желтоватом в черный горошек, а Надин в салатовом в темно-зеленую полоску. И красивых шелковых шляпках. И с веселыми зонтиками от солнца, сплошь украшенными разноцветными кружевами. Обе две такие улыбчивые, непринужденные, словно и не изменяли мужьям. Кто изменял? Мы изменяли? Да вы посмотрите на нас: мы сама невинность, как не стыдно думать плохо?!
Увидали обоих супругов, стоящих на верхней палубе, начали махать им руками, зонтиками. Те размахивали цилиндрами. Радостные, веселые. Встреча после долгой разлуки. Никаких проблем.
С парохода перекинули сходни. Господа пассажиры потянулись к выходу, слуги с багажом вслед за ними.
— Дмитрий вроде бы осунулся, — полорнировала прибывших мадам Нарышкина. — И круги под глазами.
— Может быть, не выспался просто? — тоже смотрела сквозь лорнет мадам Нессельроде. — А зато Алекс все такой же. Вроде ему не тридцать три, а семнадцать.
— Да, мой дурачок никогда не бывает грустен.
— Ты жестока в своих оценках, Надин.
— Жизнь вообще жестока, мы знаем. И готовит каждому из нас массу неожиданностей.
— Ты готовишь для Алекса сюрприз?
— Упаси боже. Он и сам, я думаю, понимает, что вернуться к прежнему с ним уже не сможем.
— Если б понимал, не приехал бы.
— Почему? А проведать дочку? Разве этого мало? Я готова оставаться для него другом, сохранять приязненность в отношениях, но не больше.
— Ты его не любишь больше?
— Как и ты — Дмитрия.
— Я супруга люблю. По-своему.
— И готова к нему вернуться?
Лидия помедлила.
— Как жена — возможно. Но в Россию — вряд ли.
— Я боюсь, что в твоем варианте не получится одно без другого.
Наконец настали объятия, поцелуи и взаимные приветствия. Алекс восхищался цветущим видом Лидии и пенял Надин, что его жена бледновата — вероятно, мало бывает на пленэре. Дмитрий шутливо соглашался с племянником — мол, Париж пошел Лидии на пользу. Та была слегка озадачена: намекает на ее связь с Дюма или комплимент не имеет второго смысла?
Сели в кабриолет, нанятый дамами в Париже: обе они лицом к кучеру, а мужья — спиной. Слуги устроились по бокам облучка.
— Какова программа на сегодняшний вечер? — живо осведомился Нарышкин. — Ресторан? Балет?
— Почему бы просто не прогуляться? — предложил Нессельроде. — Например, в Булонском лесу?
Лидия внутренне напряглась, отведя глаза. Да, он знает, знает. Донесли уже.
— Почему в Булонском? Лучше в Венсенском: там природа первозданнее и вообще чище, а в Булонском вечером промышляют дамы полусвета.
— Вот как? — повеселел Алекс. — Я не знал. Хорошо, что предупредили.
— Значит, решено: Венсенский лес. Где встречаемся? И когда?
— В половине пятого у египетского монумента на Place de la Concordia.
— D’accord, d’accord[13].
В доме на улице Анжу Дмитрий встретился с кузиной: Маша Калергис обняла его по-родственному и сказала, что на днях уезжает в новый тур по Германии и квартира в их полном распоряжении.
— Ах, мы тоже с Лидушкой не задержимся надолго, — сообщил он с явным сожалением. — Я обязан быть в Петербурге до конца августа.
— Ты берешь Лидию с собой?
— Да, а как иначе? — удивился он. — Погуляла, повеселилась — и домой пора.
"Погуляла", "повеселилась" прозвучало с намеком. Но мадам Нессельроде, отвернувшись, снова промолчала.
Муж с дороги принял ванну, настроение его улучшилось, вышел в спальню румяный, с мокрой шевелюрой, явно расположенный к близости, но жена намеренно хлопотала у стола, распоряжаясь Груней и как будто не понимала его намерений. Из соседнего ресторана принесли паштеты, пироги с мясом, жареную утку. Дмитрий открыл бутылку шампанского. Выпили за встречу и семейное благополучие в будущем. Маша провозгласила тост за здоровье Карла Васильевича и маленького Толли. Наконец супруги уединились. Он попробовал расстегнуть на ней платье, но она ловко увернулась:
— Ах, пожалуйста, Митя, не теперь.
Дмитрий удивился:
— А когда?
— Позже. Этой ночью.
— Отчего не теперь? Ты меня не хочешь?
— Голова что-то кружится. Может, от вина. Или перегрелась на солнце.
— Не лукавь, однако. Или я поверю тем нелепым слухам, что гуляют о тебе в Петербурге.
Лидия ответила сдержанно:
— Верить слухам дурно.
— Вот и я стараюсь не верить. Ты должна развеять мои сомнения.
— Позже. Ночью.
Он схватил ее за руку и приблизил лицо к лицу. С ненавистью спросил:
— В темноте? Чтоб меня не видеть? Чтоб тебе казалось, что с тобою не я, а тот?
Вырвавшись, женщина вскричала:
— Глупости какие! Как ты смеешь думать?! — И выбежала из спальни.
Нессельроде-младший медленно опустился в кресло и, прикрыв глаза, тихо произнес:
— Вот и объяснились… Ну и наплевать. Все равно поедешь со мною в Петербург.
Но в Венсенский лес отправились. Пара Нарышкиных прихватила дочку — пятилетнюю Ольгу, больше похожую на мать: тоже с рыжеватыми тонкими волосами и огромными изумрудными глазами; тоже бледную и какую-то худосочную; говорила кроха и по-русски, и по-французски одинаково чисто.
— Дядя Митя, а вы видели Бабайку? — спрашивала она.
— Нет. А кто такая Бабайка?
— C’est une mégère[14], что приходит за непослушными девочками. Я ее боюсь.
— Разве ты непослушная?
— Иногда бывает.
— Слушайся родителей, и Бабайка к тебе не придет.
— Иногда не получается слушаться. Если родители просят невозможного.
— Например?
— Пить кипяченое молоко с пенками. А оно такое противное!
Разбрелись по лесу по отдельности, каждый своей семьей. Алекс и Надин отыскали скамеечку и присели, глядя, как малышка собирает камешки на берегу озера Сен-Мандэ. Муж сказал:
— Как она сильно выросла! Рассуждает забавно. Просто чудо.
— Дети — это чудо, — согласилась жена.
— А Луиза на тебя не похожа, — неожиданно ввернул он.
У нее дернулась верхняя губа:
— Да, не в мать, не в отца, а в заезжего молодца…
Алекс ей ответил невозмутимо:
— Ну и пусть в молодца. Ты не думай, я не ревную. Год назад ревновал, отрицать не стану, но теперь, когда ты одна и когда все осталось в прошлом, я простил и забыл.
— И готов записать ее Нарышкиной? — посмотрела на него саркастически.
Тот, замявшись, слегка покашлял.
— Если хочешь, не возражал бы.
— Не хочу.
Женщина разгладила платье у себя на колене.
Он сказал:
— Главное, я согласен относиться к ней по-отечески и воспитывать наравне с Ольгой.
Прибалтийка произнесла с неприязнью:
— Ты, по-моему, так ничего и не понял. И приехал сюда с радужными надеждами. А надежды на Надежду у тебя нет.
Он опять покашлял:
— То есть ты считаешь?..
— То есть я считаю, что возврат мой к тебе абсолютно исключен.
— Даже ради девочек?
— Дети ни при чем. С Ольгой можешь видеться, проводить с ней время, я не против. Но совместное проживание для меня невозможно.
Алекс вытянул губы трубочкой, словно бы хотел посвистеть, но не свистнул, а чмокнул, проговорив:
— Я развода тебе не дам.
— Я и не прошу. Замуж за другого не собираюсь.
— Деньги получать будешь исключительно на ребенка.
— Не пугай. У меня небедная мать и поможет мне жить достойно.
— На Луизу вообще не пришлю ни копейки.
— А Луиза тебя никак не касается.
Оба сидели злые, взвинченные. Подбежала девочка:
— А давайте на лодке покатаемся, как вон те мадам и мсье?
Мать не разрешила:
— Не чуди, пожалуйста, на воде уже холодно, ты недавно кашляла.
— Ничего и не холодно, мама. Правда, правда. Ведь не холодно, папа?
Алекс встрепенулся:
— Совершенно не холодно. Я хочу тоже прокатиться. — Протянул дочке руку. — Ну, пошли?
— Я вам запрещаю! — вознегодовала Надин.
— Я ее отец. И имею право.
— Он имеет право! Потому что отец! — прыгала веселая Ольга. — О, papa, je t’aime beaucoup![15]
Глядя на них, удаляющихся, женщина не выдержала и расплакалась — горько, беззвучно, лишь с тяжелыми вздохами. На ее душе было так тоскливо, что сказать нельзя. Почему судьба столь жестока к ней? Муж — болван и пьяница, экс-любовник — хам и, возможно, убийца, а она с их детьми вынуждена бежать из России, жить во Франции на съемной квартире без каких бы то ни было перспектив в жизни. Развестись, снова выйти замуж? Только за кого? Есть один человек, за которого бы она пошла, — Александр Дюма-младший. Но его увела Лидия… Словом, все ужасно, безысходно. В голове полный ералаш. Как бы не сойти с ума от переживаний!..
Мимо проплыли в лодке Алекс и Ольга. Оба беззаботные и счастливые. Он сидел на веслах, а она на корме, у руля. Помахали рукой Надин. Дочка крикнула:
— Je t’aime, mama![16]
И Надин помахала им в ответ, улыбнулась, кивая. И никто не заметил ее непросохших слез.
В это время Лидия и Дмитрий приютились в беседке, оказавшейся на другом берегу Сен-Мандэ, и вначале говорили о пустяках, глядя на катающихся по озеру.
— Вон смотри: Алекс и Ольга, — показала пальчиком в перчатке мадам Нессельроде.
— Хочешь тоже? Я возьму лодку.
— Ни малейшего желания. Мне и здесь-то зябко.
— Так давай накину тебе на плечи сюртук, — стал расстегивать пуговицы. Но жена остановила:
— Ах, не надо, не надо. Успокойся, сядь. Надо поговорить серьезно.
Застегнувшись, он как будто бы застегнул душу, стал официален и сух:
— Слушаю тебя.
— Я хочу сказать… — Лидия с трудом подбирала слова. — Слухи о моем легкомыслии… те, которые ты упоминал… в общем, небеспочвенны…
Он сидел, бесстрастный, и смотрел на озеро.
— Да, увы, — продолжала дама. — Воздух свободы мне вскружил голову… Так, чуть-чуть. И в какое-то мгновение я забыла о своем долге — матери и жены… Но теперь — конец! — И она перекрестилась. — Видит Бог — конец. Твой приезд и твое желание, чтобы мы оставались вместе… это всё меняет.
Муж не шелохнулся. У нее по щекам покатились слезы.
— Да, я виновата. Очень виновата. И прошу у тебя прощения. Каюсь искренне. И мечтаю возвратиться с тобой в Россию. — Вытащила платок и уткнула в него лицо. — Не бросай меня, пожалуйста… Не бросай!..
Дмитрий взял ее за руку, крепко сжал запястье. Произнес негромко:
— Будет, будет. Я тебя не брошу.
Подняла на него заплаканные глаза:
— Правда? Ты не шутишь?
— О, какие шутки в нашем положении? Я мужчина и могу справиться со своими чувствами. Оценить ситуацию глобально. Да, мне больно и обидно от твоей неверности. Да, могу накричать, закатить скандал и пойти на разрыв наших отношений. И в тактическом смысле только выиграю. Но не в стратегическом… — Он вздохнул. — Надо уметь прощать. Ибо грешен не тот, кто грешит, а тот, кто грешит и потом не кается. Без такого прощения нет христианства. Мой отец, Карл Васильевич, смог простить мою мать и воспитывал меня как родного сына. Вот кто истинный христианин. Я за это его люблю и вполне искренне преклоняюсь перед ним.
Лидия прижала его ладонь к своим губам. Прошептала:
— Ты великодушен… Ты мой бог…
Усмехнувшись, он заметил печально:
— Ах, к чему такой пафос, дорогая? Мы с тобой не боги, а простые грешники. Но и в свинство впадать тоже не хотелось бы.
Снова поцеловав его руку, женщина сказала:
— Никогда, никогда ты не пожалеешь о своем нынешнем решении. Обещаю.
— Очень рассчитываю на это.
Притянул ее к себе и крепко обнял.
Возвращались уже затемно. На парижских улицах зажигались газовые фонари. Там и сям мелькали окна ресторанчиков и кафе.
— Почему бы не поужинать вместе? — предложил Алекс.
— Да, прекрасная идея! — поддержал Дмитрий. — Я чертовски голоден.
— Я бы тоже не отказалась от крылышка пулярки, — сообщила Лидия.
— Хорошо, только без меня, — отозвалась Надин. — Чувствую себя скверно, и ребенок сильно утомился, я поеду уложить Ольгу спать.
— Я тогда с тобой, — заявил Нарышкин.
— Нет, пожалуйста, оставайся. Ты же любишь повеселиться с друзьями.
— Без тебя не останусь.
— Ну и глупо.
Словом, в ресторан не пошел никто. Распрощались на Елисейских Полях, пожелав друг другу спокойной ночи. Но, конечно, ночь у них не была спокойной: у Нарышкиных — в продолжении ссоры, а у Нессельроде — в примирении и любви.
2.
На другое утро Лидии принесли письмо от Дюма-сына. Помахала конвертом перед Дмитрием:
— Видишь, от него. В доказательство нашего с тобой воссоединения поступаю вот как. — И она порвала послание, не читая.
— Ну и зря, — трезво оценил ее муж, уплетая круассан с кофе. — Может, что-то важное?
— Что бы ни было важного, он не существует для меня боле.
— Все-таки Дюма. Просто из уважения к фамилии…
— Ах, подумаешь — Дюма! Гениальные писатели гениальны только на бумаге. А в обыденной жизни совершенно не лучше простых людей. Тоже свои капризы и слабости.
— Понимаю, да. Но по-человечески его жалко: из горнила страсти — хлоп — в полное забвение!
— Ничего, ему полезно: сочинит еще какой-нибудь роман. — И преувеличенно бурно вспыхнула: — Или ты считаешь, я должна была уходить от него к тебе постепенно, с разными сомнениями, метаниями то туда, то сюда?
— Нет, отнюдь. Ты все сделала правильно.
— Вот о том и речь.
Но Дюма не думал успокаиваться и прислал за двое суток новых три письма. Наконец, уступив уговорам Дмитрия, Лидия прочитала последнее. Александр-младший писал:
"О, моя любовь! Отзовитесь, Ли! Ваше молчание просто убивает меня. Не могу ни на чем сосредоточиться. Ваш супруг принуждает Вас к сожительству с ним? Дайте знать, и дуэль разрешит наше с ним соперничество. Я хочу ясности: да — да, нет — нет. А иначе приду и такое устрою, что вся улица Анжу содрогнется, как при землетрясении".
Подчинившись мужу, бывшая любовница набросала ответ:
"Здравствуйте, мсье Александр! Вы хотите ясности, я ее вношу: я отныне снова в лоне моей семьи, и никто, и ничто не сумеет изменить моего решения. Все, что было между нами, ошибка. Вскоре я покину Париж — вероятно, что навсегда. Больше не пишите мне и не приходите. Так угодно Богу. Прощайте".
Пробежав глазами эти строки, автор "Дамы с камелиями" рухнул на диван и лежал в прострации какое-то время. Да, такого фиаско он еще не терпел ни разу в жизни. Господи, кого она выбрала? Предпочла ему, литератору с почти что мировым именем, жалкого, ничтожного клерка при абсолютистском дворе? Предпочла республиканской Франции крепостническую Россию?! Да такого быть не может. Женщина в здравом уме никогда не оставила бы его. Вывод однозначен: Лидия не свободна в выборе и покорно подчиняется тирании мужа. Феодала, самодура, тупицы. Надо ее спасать. Он добьется разговора с ней наедине и посмотрит в глаза. И тогда уже решит окончательно.
Случай представился на другой вечер: уезжая, Маша Калергис собрала у себя прощальный салон; правда, персонального приглашения для Дюма-младшего не было, он узнал о сборище от друзей и решил явиться незваным. Александр оделся в лучший свой костюм, специально посетил парикмахера и заехал по дороге к шляпнику, выбрал новый цилиндр. Словом, выглядел, как в журнале мод.
Суаре приближалось к апогею, как служанка Маши доложила: "Мсье Дюма-фис"[17]. Лидия вытянула лицо и переглянулась с Дмитрием; тот невозмутимо потягивал вино из бокала; положив ногу на ногу, сказал: "Ничего не бойся. Я с тобой". Женщина кивнула.
Молодой писатель вырос на пороге — праздничный, улыбчивый, вроде не терзаемый никакими сомнениями. Руку поцеловал хозяйке. Сделал комплимент: "Вы сегодня обворожительны, Маша. Ваше общение с Листом вас красит". — "Полно вам, Саша. Лист влюблен в свою Каролину и других женщин не замечает". — "Ну, не знаю, не знаю: глядя на вас, этого не скажешь".
К Лидии не подходил и сидел поодаль, но бросал на нее и на мужа мимолетные взгляды. Наконец она не выдержала и решила приблизиться сама. Нервно обмахивалась веером.
— Для чего вы здесь, мсье?
— Чтоб увидеться с вами, Ли. И поговорить.
— Говорить нам не о чем. Все, что было нужно, я вам написала в письме.
— Хм, в письме! — Он взмахнул рукой. — В том письме, что написано вами под диктовку? Я не верю ни единому его слову.
— Вы ошиблись, сударь. Мне никто ничего не диктовал.
Александр выпучил глаза:
— В самом деле? Кто из нас сумасшедший — вы или я? Объясняться мне в любви, пламенеть от страсти, всюду быть со мною — и в одно мгновение вдруг перемениться? Так ведут себя либо сумасшедшие, либо очень расчетливые люди.
Улыбнувшись холодно, мадам Нессельроде ответила:
— Полагайте, сударь, как вам угодно. Я, по-моему, ни то, ни другое. Просто согрешила, а потом раскаялась. И супруг великодушно меня простил. Я ему за это очень благодарна.
— И действительно хотите ехать с ним в Петербург?
— Да, решила твердо.
— Я вас не пущу.
— Вот как? Интересно. На каком основании?
— Что-нибудь придумаю. Мой отец в дружбе с президентом. Тот отдаст приказ, и жандармы к вам прицепятся на границе.
— О, мсье, вы не сделаете этого.
— Сделаю, Ли. Непременно сделаю. Если не останетесь.
— Ничего себе! Кто на самом деле меня третирует?
— Я от вас не отстану ни за что.
— Поздно, мсье Александр, поздно.
Вскоре она ушла в свою комнату и к собравшимся больше не выходила. Вслед за ней скрылся Дмитрий. И застал Лидию в слезах.
— Он грозится, грозится меня преследовать, — причитала она, как маленькая девочка. — Я не знаю, что делать. У него отец дружит с президентом.
Дмитрий закурил:
— Мы еще посмотрим, кто сильнее — президент Франции или император России. С канцлером Нессельроде.
— Но пока что мы на территории Франции.
— Но на территории Франции есть русская миссия. Подчиняющаяся моему отцу. Там помогут. — Попыхтев сигарой, он сказал: — Пароход из Гавра отменяется. А тем более что ближайший рейс только через неделю. Надо ехать на поезде через Бельгию — Германию.
— А про телеграф ты забыл? Пограничники будут предупреждены.
— Значит, в карете через Люксембург. Там-то уж никак ожидать не могут нашего с тобой появления. А окажемся в Германии — и вздохнем свободно.
Женщина прижала пальцы к вискам:
— Господи, как глупо, гадко, словно бы в дурной пьесе.
Между тем супруг продолжал обдумывать все детали предстоящей операции. Он предупредил:
— И не вздумай делиться нашими планами с Нарышкиной. Первая, к кому бросится Дюма, обнаружив твое отсутствие, будет Надин.
— Как, не попрощаемся даже?
— Нет, ни в коем случае. Ты напишешь ей уже из Германии. Извинишься, объяснишь ситуацию.
Лидия вздохнула:
— Я надеялась погулять с тобой по Парижу, походить по театрам и музеям…
— Не беда, как-нибудь в другой раз, если снова сюда забросит судьба…
Маша Калергис упорхнула через день, и чета Нессельроде начала исподволь готовиться к отъезду. Вещи паковались в дальней комнате, чтобы неожиданно зашедшие гости не застали хозяев и слуг врасплох. И как раз кстати, потому что на улицу Анжу без предупреждения заглянул Нарышкин. Был весьма нетрезв и довольно мрачен. Он сказал Дмитрию:
— Ты поможешь мне в одном деликатном деле.
— Что еще за дело? — неохотно спросил обер-гофмейстер его величества.
— Я намереваюсь "отнять" у Надин Ольгу.
— То есть как — отнять?
— Увезти, похитить, если угодно.
— Ты в своем уме?
— Совершенно. Коль Надин не хочет ко мне вернуться, я желаю воспитывать дочь самостоятельно.
— Погоди, погоди, так не поступают здравые люди. Оформляете развод, суд потом присуждает девочку тебе, и уже тогда…
— Сам-то понимаешь, что говоришь? "Суд", "развод" — в нашей с тобой России? Все растянется на долгие месяцы и годы. Нервотрепки, взятки… Ольга к тому времени замуж успеет выйти. Я хочу тут, сейчас, немедля!
— Извини, Алекс, я участвовать в сем не собираюсь.
Пьяный племянник усмехнулся:
— Струсил, да? А еще дядя называется. Ты ненастоящий Нарышкин. Немец, Нессельроде и есть.
Дмитрий оскорбился:
— Слушай, дорогой родственник, я ведь не посмотрю, что ты взрослый, уши надеру за милую душу.
— Так, да?
— И никак иначе.
— Ты мне больше не друг.
— Вот и на здоровье. Только забирать ребенка у матери сам не стану и тебе не советую.
Тот поднялся и стоял на ногах не слишком твердо.
— Как-нибудь обойдусь без твоих советов, дядюшка.
— А тогда проваливай.
— Гонишь, да?
— Для начала иди проспись, а потом уж поговорим.
— Не учи ученого, съешь г… печеного.
— Очень мило с твоей стороны мне подобное пожелать.
Ехать решили вечером 14 августа, накануне отмечаемого всей Францией дня Успения Богородицы: занятым церковными службами всем чиновникам, в том числе и президенту, будет не до них. Двинулись в карете, взятой в русской миссии, в сторону Нанси, где и оказались утром 15-го числа. Отдохнули, позавтракали и велели кучеру повернуть на север, к Мецу. Около полудня переехали Мозель и как раз в обедню прибыли на французско-люксембургскую границу. На контрольно-пропускном пункте постояли в небольшой очереди из нескольких экипажей. Заплатили таможенный сбор. Пограничник-француз хмуро осмотрел их карету, чемоданы, притороченные сзади, и традиционно задал вопрос:
— Что вы делали во Франции, господа?
— Навещали друзей, посещали театры и музеи…
— Уезжаете насовсем или будете вскоре возвращаться?
— Нет, в ближайшее время не собираемся.
Прихватив паспорта и бумаги на слуг, удалился в дежурное помещение.
Лидия тревожно посмотрела на мужа. Тот слегка повел бровью: дескать, будь что будет, и на все воля Божья.
Пограничник появился и отдал документы:
— Проезжайте, мадам и мсье, и счастливого вам пути.
— Мерси, мерси.
Щелкнул кнут возницы, лошадь тронулась и зацокала копытами по нейтральной полосе. Наконец Нессельроде оказались на земле Люксембурга. Обнялись и поцеловались. Радовались счастливому избавлению от проблем.
Но не тут-то было! Встретились во Франкфурте-на-Майне с Машей Калергис, гастролировавшей по Гессену и Вестфалии, и узнали от нее тревожную новость: ей писал Дюма-младший, спрашивал, что она знает о местонахождении Лидии, и упоминал о своем намерении ехать в Польшу, чтобы перехватить там сбежавшую любовницу.
3.
Между тем события развивались следующим образом. Александр-сын, заглянув после дня Успения Богородицы на улицу Анжу и узнав от горничной Маши Калергис об отъезде пары Нессельроде, бросился к Нарышкиной.
Та сказала, что сама ничего не знает, с ней не попрощались, и вообще Дмитрий — мерзкий тип, ибо собирался вместе с ее мужем выкрасть у Надин дочку, и она знать не хочет ни его, ни Лидию.
Младший Дюма побежал к отцу. И застал, как всегда, за письменным столом.
— О, мон пэр[18], я в отчаянии.
— Что, она уехала? — догадался папа.
— Да, да, муж ее увез!
— Этого и следовало ожидать, мой мальчик. Пошалила на свободе, а потом вернулась в семью. Русские ничем не отличаются от француженок, дорогой.
— Я не представляю, что делать. — Он уселся напротив и схватился за голову, запустив пальцы в шевелюру.
— Ничего не делать. Жить дальше.
— Я люблю ее. Я люблю ее больше жизни.
— Ах, к чему такие трагедии? Ты не Арман Дюваль, а она — не Маргарита Готье[19]. Время пройдет, и полюбишь другую.
— Не хочу другую. Я поеду за ней, застрелю мужа и верну себе Лидию.
— Чепуха какая!
— Нет, поеду. Я хочу поехать. Не могу сидеть в Париже сложа руки.
— Ничего не добьешься, только нервы испортишь — им и себе.
— Я перехвачу их в Польше.
— Не глупи. Остынь.
— Одолжи денег на дорогу.
— Даже не подумаю. А тем более у меня столько нет сейчас.
— Одолжи, сколько есть. У меня тоже наберется немного. Хватит до Брюсселя. А в Брюсселе одолжу у твоих друзей.
— Хорошо, дам тебе заемное письмо.
— Напишу тебе уже из Германии.
Отшвырнув перо, старший Дюма повернулся к нему лицом и взглянул внимательно.
— Сделаю, как ты просишь. Но еще раз предупреждаю: ничего у тебя не выйдет. Верь мне, моему опыту. Если женщина решительно покидает мужчину, это навсегда. Упросить ее вернуться уже нельзя, невозможно.
— Вдруг я стану счастливым исключением?
— Вряд ли, не питай иллюзий.
Тем не менее сын уехал.
Очевидцы ему сообщали, что чета Нессельроде отправилась в карете, и Дюма-младший вознамерился их опередить, сев на поезд. После Брюсселя были Дрезден и Бреслау. Наконец он прибыл в Мысловице — городок на границе с Россией. Там, через мост, за рекой с труднопроизносимым для иностранца названием Пшемша, простиралась бескрайняя империя. Здесь, еще в Силезии, был почтамт, постоялый двор и костел (или кирха, он не слишком в этом разбирался). Александр выяснил на таможне, что искомая им супружеская пара не проезжала, приободрился и решил дождаться. Город производил не слишком веселое впечатление: маленький, грязненький, весь покрытый угольной пылью. Местные шахтеры, сплошь усатые, но без бороды, в кожу которых тоже въелась пыль, вечерами собирались в пивнушке и смотрели на приезжих из-под бровей неласковыми глазами. "Пролетариат", по Марксу. Младший Дюма их побаивался и держался подальше. О публичном доме он узнал от владельца гостинички, заверявшего, что паненки там здоровые и чистые (видно, за такую рекламу содержатели бардака ему приплачивали), но не соблазнился и по большей части находился у себя в номере, коротая время за чтением. Так прошло одиннадцать дней.
Наконец мальчик принес ему записку от хозяина постоялого двора: тот сообщал (как договорились, за отдельную плату), что приехали пани и пан Нессельроде.
Александр взвился, быстро привел себя в порядок и отправился в гости. Постучал в дверь.
На пороге появился Дмитрий в стеганой домашней тужурке. Удивившись, он проговорил:
— О, мсье Дюма, вы здесь? Что вам угодно?
— Мне угодно переброситься словечком с мадам Лидией.
— Это лишнее. Мы не принимаем.
— Тем не менее я настаиваю.
— По какому праву? Лидия — моя жена, и ей незачем видеться с посторонними кавалерами.
— Да, жена, но не собственность, не рабыня. И имеет право…
Обер-гофмейстер его величества рассердился:
— Ах, оставьте, сударь, вашу либеральную демагогию для своей очередной книжки. То, что я сказал, этого достаточно. И прощайте. — Сухо поклонившись, он захлопнул у писателя перед носом дверь.
Тот ударил кулаком по ее дубовой поверхности.
— Я от вас не отстану, слышите? — крикнул француз запальчиво. — Лидия с вами не поедет. Я добьюсь встречи с ней. Если не здесь, так в Петербурге!
И услышал в ответ приглушенно:
— Мне полицию вызвать?
— Можете вызывать, я не испугаюсь. Мы, Дюма, никогда не отступали от намеченных целей.
Выйдя на улицу, он присел на скамейку и попробовал как-то собраться с мыслями. Что ему делать дальше, представлялось с трудом. Караулить у входа, чтобы встретить мадам Нессельроде, Александр не собирался. Было достаточно информированности хозяина постоялого двора — снова предупредит, за деньги. Волновало другое: как убедить Лидию с ним остаться? Аргументов не было.
Младший Дюма вернулся в номер, лёг на кушетку и забросил ноги на спинку кровати. Все казалось ему бессмысленным. Для чего он здесь? Так ли он ее любит? Так ли любит она его? Может быть, отец прав?
Веки сами собою смежились, и дремота накатила внезапно…
Легкий стук возвратил путешественника к действительности. Или ему пригрезилось? Он присел на кушетке.
— Кто там?
Из-за двери прозвучал голос:
— Это я… Лидия…
Молодой человек вскочил как ужаленный и сломя голову бросился открывать. Женщина была в темном, в шляпке с вуалью, но вуаль не скрывала ее бледности.
— Пресвятая Дева, вы пришли… ты пришла, Ли…
— На минутку… вырвалась… Дмитрий пошел на почту, чтобы дать телеграмму в Петербург… скоро должен вернуться… забежала, как сказал ты нынче, переброситься словом…
— Да, да, спасибо! — Александр схватил ее за руки, усадил на единственный в номере стул, сел напротив на кровать. — Я люблю тебя. Я схожу с ума от любви к тебе.
Лидия кивнула:
— Да, я тоже… тоже тебя люблю… — Рот ему закрыла ладонью в перчатке. — Погоди. Молчи. Я тебя люблю, но поеду с мужем. Это решено. И пожалуйста, не преследуй нас. То есть преследовать ты уже не сможешь…
— Почему? — похолодел он.
— Дмитрий пошел давать телеграмму в Петербург. Своему отцу, Карлу Нессельроде. Канцлеру Российской империи. Чтобы тот в свою очередь отослал телеграммой сюда, на границу, распоряжение Министерства иностранных дел… относительно тебя…
— То есть?
— Будешь объявлен персоной нон грата. И не сможешь въехать на территорию России.
У Дюма вырвалось:
— Нет!.. Они не посмеют!..
— Очень даже посмеют, не сомневайся. Каждый отстаивает свои интересы любыми средствами.
— Это низко, мерзко! Мы ведь любим друг друга.
— Что поделаешь, жизнь — жестокая штука. — Нессельроде повторила слова Надин Нарышкиной. — Извини за все. Не держи зла. И прощай навеки.
Александр сгреб ее в объятия, начал целовать, уговаривать остаться.
— Нет! — произнесла она, отстраняясь с силой. — Прекрати, оставь! — отпихнула бывшего любовника и сама отступила к двери. — Между нами все кончено. Я уеду с ним.
Бросила короткий, прощальный взгляд и мгновенно скрылась.
Только аромат дорогих духов все еще напоминал о недавнем присутствии Лидии — в номере и в его судьбе.
Младший Дюма опустился на колени и упал лицом на скрещенные руки, лежащие на сиденье стула, не сумевшее сохранить ее тепло.
Через день супруги укатили из Мысловице. Александр сделал попытку поехать следом, но предупреждение подтвердилось: на границе ему сказали, что имеют телеграмму из Петербурга, объявляющую его персоной нон грата. Он хотел было написать лично императору Николаю I и просить отменить запрет, но потом раздумал. Впрочем, возвращаться в Париж тоже не лежала душа.