[87], т. е. людоедами, так что мы едва понимаем теперь, каковы их истинные нравственные свойства. Мало того, я не уверен даже, что геральдика, главной задачей которой является искусство выразить существенные свойства нашего характера и, сохраняя летописи наших предков, насколько это возможно (или приятно с точки зрения современного дарвинизма) проследить происхождение их; что даже геральдика всегда ясно понимала свою задачу; хотя отлично знаю, что сама она не была понята в ее повествованиях.
208. Некоторые из вас, надеюсь, заглядывали в книгу Артура Хелпса о «Войне и Культуре»[88], о которой я не могу всего высказать, что хотелось бы, так как автор сделал мне честь посвятить ее мне; но вы в ней найдете рассказ, непосредственно относящийся к предмету нашей настоящей беседы, а именно следующий рассказ о геральдике:
«Один из моих друзей, доктор, был вовлечен в толпу в Кеннингтоне, в тот памятный вечер, когда ожидалась громадная стачка чартистов[89] и сам Людвиг Наполеон был вооружен палочкой полицейского для поддержания порядка. Мой друг заметил в толпе молодого человека приятной наружности, который казался одним из ее руководителей. Постепенно толпа сближала и наконец сблизила их так, что они очутились вместе, и добрый доктор мог обменяться несколькими словами с этим горячим вожаком. К великому удивлению моего приятеля, оказалось, что яростный молодой чартист зарабатывал средства к существованию, и притом очень большие, рисованием гербов на экипажах. Теперь представьте себе, что предприятие, которое этот юноша принимал так близко к сердцу, увенчалось бы успехом, чартизм одержал бы верх, в таком случае спрашивается, что сталось бы с его рисованием гербов на экипажах? Я думаю, что добрый доктор высказал эту мысль молодому человеку и что он выслушал ее с негодованием. Я должен, таким образом, признать, что полезное, даже с точки зрения личного эгоизма, гораздо меньше затрагивает политические мнения и желания, чем это можно было бы предположить с первого взгляда. В самом деле, я решился бы даже утверждать, что никакие великие перемены никогда не совершались в этом мире из эгоистических мотивов. Самоотверженное чувство, которое многие благоразумные народы силятся презирать, и является господствующим стимулом в деле народных побуждений и народных деяний».
209. Последнее замечание было бы вполне верно, если б Хелпс сказал: «Никакие великие жизненные перемены». Перемены разложения всегда порождаются эгоизмом, например, многие перемены в вашем современном образе жизни и значительные изменения вашего нравственного характера порождены вашими барышами от торговли железом. И я иначе объяснил бы героизм молодого чартиста и сказал бы, что 10 апреля им руководило более глубокое эгоистическое чувство: упразднением лордов он надеялся приобрести для себя нечто гораздо большее, чем денежные выгоды от рисования гербов; и что к этому рисованию он не чувствовал особенного влечения и, может быть, совсем даже не чувствовал любви.
«Разрисуй мне мое оружие, – сказал Джотто, когда юноша бросил ему его белый щит, заметив, что он говорит словно один из бардов». Наши английские живописцы гербов чужды этого сознания, которое еще живо было в нем, как в одном из бардов.
Не виноваты ли тут отчасти и сами барды, не научившие своих Джотто за последнее время задачам геральдики и всякого рода высшей исторической живописи?
Нам предстоит сегодня рассмотреть, в чем состоит ее задача.
210. Я сказал, что задача исторической живописи при изображении животных заключается в том, чтобы отличить и запечатлеть то, что есть наилучшего и наиболее прекрасного в их образе жизни и в их формах, и так же точно при изображении человека ее задача состоит в том, чтоб запечатлеть все наилучшее в его делах и образе жизни и все наиболее красивое в его наружности.
Но этот путь жизни человека был длинен. И трудно знать его – еще труднее судить о нем; а отнестись к тому и другому с полным беспристрастием почти невозможно; хотя всегда можно исполнить это с любовью, которая не радуется несправедливости.
211. В числе многих заблуждений, в которые мы впали за последнее время относительно этой самой любви, одно из худших состоит в нашей беспечной привычке всегда считать ее жалостливой и относящейся только к существам жалким и несчастным, тогда как главная ее радость в благоговении перед лицами благородными и почтенными. Самая жалкая функция любви – в жалости, самая высшая – в хвале. Многие люди, как бы низко они ни пали, не любят, чтоб их жалели; но все люди, как бы высоко они ни стояли, любят похвалу.
212. Я имел случай в моей последней лекции выразить сожаление по поводу того, что воспитание в нашей стране стало так явно основано на соперничестве. Необходимо, однако, тщательно отличать соперничество из-за средств к существованию от соперничества из-за похвалы за знание. Я со своей стороны, насколько это касается предмета, изучаемого нами, одинаково сожалею и о том и о другом; но к соперничеству из-за денег я, безусловно, отношусь с сожалением; к соперничеству же из-за похвалы только, когда оно рассчитано на похвалу слишком ограниченного круга и слишком ограниченного времени. Я хотел бы, чтоб вы соперничали не из-за похвалы того, что вы знаете, а того, чем вы становитесь, и соперничали в той великой школе, где смерть испытывает, а Бог судит. Заглянув в свое сердце, вы найдете, что два великих восторга любить и восхвалять, и две великие жажды быть любимым и восхваляемым служат основой всего мужественного в делах людей и всего счастья в их покое. Мы еще, слава богу, не стыдимся признавать силу любви; но мы со смущением и стыдом признаем силу похвалы; и хотя мы не можем инстинктивно не торжествовать при победах в гонках на лодке, тем не менее я думаю, что лучшие из нас несколько постеснялись бы заявить, что любовь похвалы должна быть одним из главных стимулов их будущего.
213. Но, вдумавшись, я надеюсь, вы найдете, что это не только один из главных, но, безусловно, самый главный стимул человеческой деятельности; мало того что даже любовь, на высшей ее ступени, является воздаянием высшей хвалы телу и душе; и наш английский язык очень выразителен в этом отношении, так как саксонское слово love[90] чрез старинный французский глагол loer[91] (откуда louange – похвала) находится в связи с латинским laus[92], а не amor[93].
И вы можете в итоге формулировать, что обязанность вашей жизни заключается в достойном воздаянии хвалы и в том, чтобы самим быть достойным ее.
214. Поэтому при чтении любого исторического сочинения ваша задача должна состоять в том, чтоб отыскивать все достойное похвалы и пренебрегать всем остальным; и, делая это, помните всегда, что самая важная часть в истории человека относится к его идеалу. То, что он делает в настоящее время, большею частью зависит от случайностей и в лучшем случае является только частичным выполнением намерений; то же, что мы называем историей, часто, как я уже сказал, есть не более как перечень внешних событий, случившихся с людьми, собравшимися в большие толпы. Действительная история человечества есть повествование о медленном прогрессе решительных деяний, следующем за мучительной и справедливой работой мысли; причем все величайшие люди больше живут в своих стремлениях и усилиях, чем это допускает действительность. И если б вы достойно чтили их, то чтили бы за их идеалы и чувства, а не только за то, что они сделали.
215. Поэтому истинный исторический труд заключается в том, чтобы тщательно отделять дела от идеала; и, когда они не согласуются, всегда помнить, что идеалы, если ценны, действительно дороже всего. Совсем неважно знать, насколько буквально верны первые две книги Ливия. История римлян есть история нации, которая могла создать идею о битве при Регильском озере[94]. Я довольно часто в суровую погоду плавал на лодке по озеру Четырех Кантонов, чтоб знать, что легенда о Вильгельме Телле в мелочных своих подробностях нелепа; но история Швейцарии есть история народа, выразившего свой идеал сопротивлению несправедливости в этой легенде так, что она жизненно вдохновляет характер ее обитателей вплоть до наших дней.
216. Нигде в истории идеал, однако, так далеко не отступает от действительности и нигде он так не необходим и не благороден, как в вашей собственной, унаследованной вами истории о христианском рыцарстве.
Для всех английских джентльменов это та часть сказаний о человеческом роде, которую им более всего необходимо знать. Они могут гордиться тем, что это есть вместе с тем и самая важная часть. Все лучшее, что до сих пор было совершено, – все, установленное как благородная подготовка, началось в период рыцарства и коренится в понятии о нем.
Вы должны всегда тщательно отличать идею от низкого влияния бесплодных страстей, искажающих и затемняющих ее. Идея бесконечно, более слаба, но она, однако, вечна и обладает творческой силой; шумные же страсти, в свое время иногда пагубные, иногда плодотворные, проносятся всегда мимо, ничего не знача. Вы находите в истории все тех же королей и первосвященников, всегда придумывающих способы добывать деньги; находите все тех же королей и первосвященников, всегда придумывающих предлоги, чтоб стать более могущественными. Если вам нужно написать практическую историю Средних веков и проследить действительные причины случившихся событий, исследуйте прежде всего историю денег и затем раздоров из-за санов и территорий. Но случившиеся события имеют очень мало значения, и, напротив, громадное значение имеют мысли, идеи, развивавшиеся за это время.