Теперь же я заранее в немногих словах скажу вам, что в результате нашего исследования мы увидим, что она вопреки утверждению, что ей будто бы чужды источники счастья, в действительности только и заботится о них; определяет всякого рода полезность только тем блаженством, которое она дарует, и что даже позволительно считать ее источником радости Бога: «Я была радостью Его всякий день, веселясь перед лицом Его во все время»[22], так что нам повелено признавать ее как бы царицей этого мира людей, «веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими»[23].
Лекция IIО мудрости и безумии в науке
10 февраля 1872 года
20. В предыдущей лекции я установил существование положительных и отрицательных сил литературы, искусства и науки и старался объяснить вам некоторые отношения мудрого искусства к безумному. В настоящее время нам предстоит рассмотреть свойства этих положительных и отрицательных сил в науке; так как каждая истинная школа имеет своей задачей научить положительной или зиждительной силе и всеми средствами устранить, отвергнуть и искоренить отрицательную.
Очень возможно, что вы нечасто вдумывались и не уяснили себе весь разрушительный или пагубный характер некоторых элементов науки. Вы, правда, могли, как и Поп, признавать, что иметь немного знаний вредно, и потому старались глубоко черпать из источника знания; вы, вероятно, признаете вместе с Бэконом, что знание может отчасти стать ядовитым, и потому скромно и искренно искали противоядия от этого заразительного яда. Но мне кажется, что из числа вас найдется очень немного таких, которые в своем ревностном стремлении к знанию подозревали, а тем более доводили свое подозрение до того, чтобы признать или поверить в существование руководящего духа мудрости, под авторитетом которого вы находитесь и который должен за вас определить выбор и затем пользу всякого рода знания, и которые, говорю я, сознают, что если вы не обращаетесь к этой руководительнице, а тем более если не повинуетесь ей, то всякое знание становится для вас гибельно по мере его накопления, и, подобно паутинке, тем пагубнее для вашей души, чем тоньше его нити.
21. Вероятно, почти все из вас слышали и многие видели своеобразные рисунки Уильяма Блейка и некоторые, надеюсь, читали его поэмы. Впечатление, производимое этими рисунками, очень быстро и вполне справедливо изглаживается из памяти, хотя они и не лишены известных достоинств.
Но его поэмы заслуживают гораздо большего внимания. Они написаны с полной искренностью и бесконечной нежностью; их тон болезнен и дик, но тем не менее слова этих поэм указывают на великий и мудрый ум, страдающий, но не заблуждающийся, от болезни; доводимый ею почти до экзальтации, он часто в страстных афоризмах сообщает некоторые самые ценные изречения современной литературы. Один из его отрывков я попрошу вас запомнить; он часто пригодится нам.
Знает ли орел, что таится в могиле,
И кроту задашь ли ты этот вопрос?[24]
Более кратко немыслимо выразить ту великую истину, что существуют различного рода знания, пригодные для различных созданий, и что слава высших тварей в незнании того, что известно низшим.
22. И в особенности это справедливо по отношению к человеку; все создания, кроме него, невольно должны инстинктивно заучить определенный им урок и сосредоточить свое внимание на своем собственном существовании. Но человеку предоставлена возможность спускаться в науке и ниже себя и стремиться познать то, что выше его; так что «познай самого себя» не является для него законом, которому он должен в мире покориться, а правилом, которое ему всего мучительнее постичь и всего труднее применять: постичь мучительнее и унизительнее всего; и это одинаково по отношению к знанию предметов как выше, так и ниже его стоящих. И странно, что люди всегда наиболее пристрастны к изучению предметов наиболее низких:
Знает ли орел, что таится в могиле,
И кроту задашь ли ты этот вопрос?
А между тем именно те люди, которые роются вместе с кротом и цепляются вместе с летучей мышью, наиболее и тщеславятся своим зрением и своими крыльями.
23. «Познай самого себя»; но может ли мудрость, благородная мудрость, предъявлять такое требование к науке? Не есть ли это, скорей, спросите вы, голос более низменной добродетели, благоразумия, заботящегося о правильном образе жизни в интересах этой жизни или будущей? Мудрость разве не относится к тому, что над человеком и выше его; и поскольку нам возбраняется рыться в кучах с кротами, постольку разве нам не следует стремиться к небесам?
И действительно, с первого взгляда это кажется так; в том отрывке из этики, который я предложил вам сегодня рассмотреть, вполне ясно говорится об этом. Существует много различного рода phronesis, при помощи которых животное познает все нужное для его личного блага; и человек подобно всем остальным созданиям имеет свое отдельное phronesis, которое подсказывает ему, чего искать и что делать для сохранения своей жизни; но помимо всех этих форм благоразумия греческий мудрец утверждает, что существует мудрость, задачи которой неизменны и вечны, методы непреклонны, а заключения всеобщи; и этой мудрости нет дела до вещей, составляющих счастье человека, так как она исключительно занята предметами более возвышенными. Так что мы называем Анаксагора, Фалеса и подобных им людей мудрыми, но не благоразумными, так как они ничего не знают из того, что выгодно лично им, но ведают предметы возвышенные, дивные, трудные и божественные.
24. Теперь перейдем к вопросу, очевидно, близко касающемуся вас. Мы по настоящее время считаем себя особенно благоразумной нацией, так как заботимся только о предметах, выгодных для нас, предоставляя другим народам познавать предметы возвышенные, дивные, божественные или прекрасные; в нашем чрезмерном благоразумии мы в настоящий момент отказываемся от покупки, может быть, даже самой интересной в мире картины Рафаэля и, безусловно, одного из самых дивных произведений, когда-либо созданных мудрым искусством человека, отказываемся купить за двадцать пять тысяч фунтов и в то же время дебатируем вопрос о том, не должны ли мы уплатить триста миллионов штрафа американцам за то, что продали небольшой фрегат капитану Семмесу[25]. Позвольте мне вместо тысяч свести это на десятки фунтов; тогда факты яснее представятся вам.
Из миллиона людей едва ли найдется один понимающий значение миллиона; и в этом кроется одна из причин, почему нация всегда готова позволить своим министрам потратить миллион или два на пушку, если они могут доказать, что сберегли десять с половиной копеек на веревках. Итак, вот в каком отношении представятся нам эти факты, если мы заменим тысячи – фунтами; вам предлагают «Рождество» Рафаэля за двадцать пять фунтов, и вы не соглашаетесь дать этой суммы; и в то же время предполагается, что вы вынуждены будете заплатить триста тысяч фунтов за то, что вы в качестве забияки продали корабль капитану Семмесу. Я не говорю, что вы их заплатите. Тем не менее ваше теперешнее положение унизительно, вы просите прощение, и вот тот результат, к которому вы пришли, поступая согласно не с божественной мудростью, а с так называемым вами практическим благоразумием.
25. Вы, может быть, подумаете, что я искажаю понятие Аристотеля о здравом смысле или благоразумии, смешивая его с обычным английским понятием, и что Аристотель не считал бы phronetic, или благоразумным поступком, продажу кораблей или оружия людям, с которыми или против которых у нас не хватает смелости воевать.
Допустим вы правы; но в таком случае нам необходимо ясно определить то значение, какое Аристотель придает этому понятию. Возьмите тот пример, который я привел в прошлой лекции относительно того, как представители литературы, науки и искусства с различных точек зрения отнесутся к грозе, разразившейся у храмов Пестума.
Человек науки подумает, говорили мы, о происхождении электричества; художник – об освещении туч блеском молнии, а мыслитель – о ее отношении к могуществу Зевса и Посейдона. И вот перед вами episteme, techne и nous[26], а какова же роль phronesis’a?
Phronesis распускает свой зонтик и спешит домой. По крайней мере, так поступает phronesis Аристотеля, не имея никакого отношения к дивным вещам. Но уверены ли вы, что phronesis Аристотеля истинный? Разве не может быть здравого смысла, который как и искусства, и науки, руководим был бы мудростью? Возьмемте пример более обыденный.
26. Предположим, что две молодые леди (я предполагаю, что их нет на моей лекции и что мы можем между собой говорить о них все, что хотим; а хотим мы всегда думать, что молодые леди благоразумнее, но не мудрее нас), итак, предположим, что две молодые девушки в зимнюю ночь отправляются на обсерваторию и что одной из них так хочется посмотреть на звезды, что она нисколько не беспокоится тем, простудится ли она или нет; но другая благоразумна, заботится о своем здоровье и смотрит на звезды, лишь поскольку ей не грозит опасность простудиться. По мнению Аристотеля, только первая из них, собственно говоря, заслуживала бы названия мудрой, а вторая была бы лишь благоразумной. Но, чтоб правильно судить, мы должны предположить, что обе они действовали при совершенно одинаковых условиях. Предположите, что обе они одинаково желают любоваться звездами; в таком случае тот факт, что одна из них останавливается, когда дольше любоваться опасно для ее здоровья, – указывает не на то, что она менее мудра, т. е. менее заинтересована в превосходных и дивных вещах, а что она больше владеет собой и потому способна помнить о том, что другая упускает из виду. Она также мудра и более чутка. Но представьте себе, что две девушки эти различны по своим природным наклонностям, что одна из них обладает более пылким воображением и сильнее увлекается этими превосходными и дивными вещами, так что самообладание вполне достаточное, чтоб заставить ее подругу, менее заинтересованную звездами, перестать любоваться ими, не в состоянии заставить ее, сильно заинтересованную звездами, оторваться от созерцания их; и вы бы сказали, что обе девушки одинаково разумны, но простудившаяся более мудра.