Со мной самим все время происходят совершенно немыслимые и неуместные романтические истории, заканчивающиеся для меня, как правило, стыдом и позором.
И все же я считаю, что, влюбляясь, поступаю правильно, потому что говорю себе, что в прежние годы, когда мне полагалось влюбляться, я был погружен в религию и в социализм и считал искусство чем-то святым больше, чем теперь. Кто сказал, что религия, или справедливость, или искусство – это святое? В людях, которые только и делают, что влюбляются, возможно, больше серьезности и святости, чем в тех, кто приносит любовь и сердце в жертву идее. Как бы то ни было, чтобы писать книги, совершать поступки, создавать картины, полные жизни, мы сами должны быть живыми людьми. Так что для тебя получать образование, если ты не собираешься всю жизнь топтаться на одном месте, – дело десятое. Развлекайся как можно больше, веселись вовсю и знай, что в наши дни людям хочется, чтобы в искусстве все было живым, ярким, бурным. Так что запасайся силами и здоровьем, живи полной жизнью, это будет лучшее образование.
Буду рад, если ты напишешь мне, как поживает Марго Бегеманн и как дела у де Гроотов. Чем закончилась та история, вышла ли Син де Гроот за своего кузена? И остался ли жив ее ребенок? Мне сейчас кажется, что написанная в Нюэнене картина с крестьянами, которые едят КАРТОФЕЛЬ, в итоге – лучшее из всего, что я создал. С тех пор у меня не было возможности брать моделей, зато я лучше изучил вопросы цвета. И если я в будущем найду модели для фигур на картинах, то еще покажу, что умею писать не только зеленые пейзажики и цветы. В прошлом году я писал почти одни только цветы, чтобы привыкнуть к другим краскам, кроме серого, а именно к розовому, светло- или ярко-зеленому, голубому, фиолетовому, желтому, оранжевому, ярко-красному. И когда я этим летом писал в Аньере пейзаж, то видел намного большее цветовое разнообразие, чем раньше. Теперь я стараюсь применять это в портретах. И должен сказать, что от этого явно не стал писать хуже, возможно, потому, что мог бы рассказать тебе, если бы захотел, много плохого и про художников, и про картины с тем же успехом, с каким мог бы рассказать тебе о них много хорошего.
Я не хочу, чтобы меня считали меланхоликом или одним из тех, кто источает горечь или желчь. Понять – значит простить, и я думаю, что если бы мы знали все, то достигли бы мира и спокойствия. Как можно больше тишины и мира, даже если известно далеко не все, – это лучшее средство от всех недугов, лучше, чем можно купить в аптеке. Многое получается само по себе, человек растет и развивается естественным образом.
Так что не учись, не зубри слишком много, это подавляет творческое начало. Развлекайся, лучше побольше, чем поменьше, но и к любви не относись чересчур серьезно, здесь от нашей воли мало что зависит, это в основном вопрос темперамента. Если бы я был поблизости от тебя, то смог бы тебе объяснить, что тебе надо бы заниматься вместе со мной живописью, а не писать, что с помощью живописи ты легче смогла бы выразить свои чувства. Во всяком случае, в живописи я мог бы тебе помочь, а что касается писательства, то это не моя область. Впрочем, я одобряю твое желание стать человеком искусства, ведь если в ком-то горит огонь и есть душа, загнать их под спуд невозможно; лучше обжечься, чем задохнуться. То, что скрыто внутри, надо выпустить наружу. Например, я сам, когда пишу картину, могу дышать полной грудью, без этого я был бы намного более несчастным, чем теперь. Передай маме самый сердечный привет.
Сильнейшее впечатление на меня произвело «В поисках счастья». Недавно прочитал «Монт-Ориоль» Ги де Мопассана. Искусство часто заключает в себе нечто возвышенное и, как ты пишешь, нечто святое. Но с любовью ведь то же самое. Трудность лишь в том, что не все так думают, а тот, кто ощущает эту святость и поддается чувству, вынужден глубоко страдать, прежде всего из-за непонимания окружающих, но также потому, что наше вдохновение часто оказывается недостаточным, либо оттого, что работать становится невозможно в силу обстоятельств. Надо, чтобы человек мог делать одновременно две вещи, а лучше – еще больше.
Кроме того, временами для нас совсем не так ясно, что искусство – нечто святое и прекрасное.
В любом случае подумай хорошенько о том, не лучше ли сказать так: человек остро чувствует искусство и хочет им заниматься, потому что с этим умением он родился, и теперь иначе не может, и просто следует своей природе, – а не утверждать, что он делает это ради благой цели.
Ведь в книге «В поисках счастья» так и написано: зло заложено в нашей природе, а природу нашу создали не мы.
Мне очень нравится в современных писателях то, что они не такие моралисты, как писатели прежних времен.
А многим это кажется чрезмерным, их шокируют, например, слова: «Порок и добродетель – такие же химические продукты, как сахар и медный купорос».
Арль21 февраля 1888 – 3 мая 1889
Винсент отправляется на юг Франции, в Арль, который видится ему неким подобием Японии. Там он сперва живет один, сведя дружбу с несколькими местными жителями, в частности с почтальоном Руленом и его супругой. Но вскоре его вновь посещает мысль об «артистическом братстве», и в качестве компаньона он приглашает к себе парижского знакомого Поля Гогена, снимает и обустраивает для их маленькой «коммуны» небольшой дом. Первоначально их сотрудничество оказывается вполне продуктивным, но в конце накопившиеся радикальные противоречия приводят к противостоянию, спровоцировавшему, вероятно, знаменитый ментальный кризис. После возвращения из больницы дальнейшее пребывание Винсента в Арле осложняется напряженными отношениями с местными жителями.
К этому периоду, помимо серии с подсолнухами, относится целый ряд автопортретов, портретов и пейзажей, в которых нашли воплощение, в частности, поиски художника в области выразительности цвета.
Тем временем в жизни Тео происходят значительные изменения: еще в 1888 году он делает предложение Йоханне Бонгер и в апреле 1889-го женится на ней.
577. Br. 1990: 579, CL: 463. Тео Ван Гогу. Арль, вторник, 21 февраля 1888
Дорогой Тео,
во время поездки я думал о тебе не меньше, чем о новых краях, представавших передо мной.
Я говорил себе, что, может быть, когда-нибудь ты станешь часто приезжать сюда. Мне кажется, в Париже работать почти невозможно, если нет убежища, где ты восстанавливаешь силы, вновь обретаешь спокойствие и уверенность в себе. Без этого человек непременно тупеет.
Для начала скажу, что везде лежит слой снега почти в 60 сантиметров и снегопад все еще продолжается.
Арль, по-моему, ничуть не больше Бреды или Монса.
Незадолго до Тараскона я видел великолепный пейзаж: причудливое скопление громадных желтых скал самого внушительного вида.
В ложбинах между скалами растут рядами небольшие круглые деревья с оливково-зеленой или темно-зеленой листвой – вероятно, лимонные.
Но здесь, в Арле, местность выглядит плоской.
Я видел превосходные участки с красной почвой, засаженные виноградниками, и позади них – горы тончайшего лилового оттенка. И заснеженную местность с белыми горными вершинами на фоне сверкающего, как снег, неба – совсем как зимние пейзажи японцев.
Вот мой адрес:
Ресторан Карреля
30, улица Кавалери
Арль
Я лишь немного прошелся по городу, так как вчера вечером был почти без сил.
Скоро напишу тебе – антиквар, чью лавку на этой же улице я посетил вчера, говорит, что знает о Монтичелли.
Жму руку тебе и приятелям.
578. Br. 1990: 580, CL: 464. Тео Ван Гогу. Арль, пятница, 24 февраля 1888, или около этой даты
Дорогой Тео,
спасибо за твое сердечное письмо и за купюру в 50 франков.
Пока жизнь здесь не кажется мне столь плодотворной, как я надеялся, разве что я выполнил три этюда, чего за эти дни, вероятно, не сделал бы в Париже.
Рад, что из Голландии поступают более или менее утешительные известия. Касательно Рейда меня не слишком удивляет, что он расстроился (хотя и напрасно) из-за того, что я опередил его с приездом на Юг. Сказать, что знакомство с ним вовсе не принесло нам пользы, было бы несправедливо, так как: 1) он подарил нам прекрасную картину (заметим в скобках, что мы хотели ее купить); 2) Рейд заставил картины Монтичелли подняться в цене, а поскольку у нас их 5, следовательно, и они вырастут в цене; 3) в первые месяцы он был славным и приятным в общении товарищем.
Теперь мы хотим привлечь его к участию в деле более серьезном, чем предприятие с Монтичелли, а он прикидывается, что не очень-то в этом разбирается.
Мне кажется, чтобы еще более четко заявить о своем праве на территорию импрессионистов – развеяв любые сомнения в нашей недобросовестности по отношению к Рейду, – мы могли бы позволить ему поступать по своему усмотрению с марсельскими Монтичелли. Подчеркивая, что покойные художники лишь косвенно интересуют нас в смысле денег.
Если ты согласен с этим, то можешь, в конце концов, сказать ему и от моего имени, что, если он намерен приехать в Марсель для покупки Монтичелли, ему нечего бояться нас, но мы имеем право осведомиться о его намерениях, так как проникли на эту территорию раньше его.
Что до импрессионистов, мне кажется, будет справедливо, если они появятся в Англии при твоем посредничестве, а то и напрямую через тебя. Если же Рейд опередит нас, мы удостоверимся в его недобросовестном поведении, тем более что предоставили ему свободу в отношении марсельских Монтичелли.
Ты окажешь несомненную услугу нашему другу Конингу, если позволишь ему остаться с тобой, – визит к Риве должен послужить доказательством, что дурные советы давали ему отнюдь не мы.
Если же ты захочешь взять его к себе, по-моему, это будет выходом для него. Нужно лишь как следует объясниться с его отцом, чтобы на тебя не легла ответственность, пусть и косвенная.