Как я был бы рад видеть тебя здесь зимой! Хотя, по правде говоря, поездка дороговата. Но разве нельзя рискнуть и возместить расходы, работая? Зимой на севере работать очень нелегко. Может, и здесь тоже, я еще не пробовал: посмотрим.
Но увидеть юг чертовски полезно, здесь жизнь больше проходит на свежем воздухе, отчего лучше понимаешь японцев.
Затем, есть нечто величественное и благородное в некоторых здешних местах, что весьма сгодится для твоей книги. В «Красном закате» солнце должно помещаться выше, за пределами картины, или хотя бы на уровне рамы. Ибо за час или полтора до заката все на земле сохраняет именно такие цвета. Позже синий и фиолетовый сообщают им больше черного, поскольку лучи солнца становятся горизонтальнее. Еще раз спасибо за твою посылку, которая действительно согрела мне душу.
Мысленно крепко жму руку; напиши мне, когда уезжаешь, чтобы я знал, когда ты будешь в Париже. Парижский адрес прежний: авеню Болье, 5, так ведь?
702. Br. 1990: 707, CL: 550. Тео Ван Гогу. Арль, среда, 10 октября, или четверг, 11 октября 1888
Дорогой Тео,
в эти дни я часто думаю о том, что все расходы на живопись ложатся на тебя, – ты не можешь себе представить, как это беспокоит меня. Когда с нами случается то, о чем ты рассказываешь в своем последнем письме, насчет Бага, это означает, что мы, должно быть, вот-вот начнем продавать. Или, скорее, мы вот-вот найдем поддержку – у Тома или другого полуторговца-полуколлекционера. К. М.[259], даже не помогая нам иначе, может купить у нас еще один этюд. Не знаю, читал ли ты у Гонкуров «Братьев Земгано», где они, возможно, излагают в общих чертах собственную историю. Если ты знаком с этим, то поймешь: я боюсь, сильнее, чем могу это выразить, того, что усилия по добыванию для нас денег слишком изнурят тебя.
Не будь я так страшно измучен – именно этим беспокойством, – то сказал бы, что все хорошо, так как работа идет лучше, а здоровье стало крепче, чем было в Париже. Я все больше понимаю, что работа двигается намного лучше, когда ты хорошо питаешься, у тебя есть краски, своя мастерская и все такое. Но разве я настолько сильно желаю, чтобы моя работа шла хорошо? Нет, тысячу раз нет. Я хотел бы как следует внушить тебе ту истину, что, давая деньги художникам, ты сам трудишься как художник и что я желал бы одного – пусть мои полотна станут такими, чтобы ты не слишком расстраивался из-за твоей работы.
Это не все – я хотел бы также, чтобы ты понял: передавая деньги, мы зарабатываем, и, делая это, мы добьемся такой независимости, какой не даст торговля сама по себе.
А позже, чтобы оживить торговлю, мы сделаем именно так, чтобы торговцы жили вместе с художниками: один займется, так сказать, хозяйственными делами, станет добывать мастерскую, пропитание, краски и так далее, другой будет производить. Увы, мы пока не пришли к этому с торговлей старого образца, которая ничего не дает живым и не приносит никаких благ мертвым. Что ж, мы могли бы остаться более или менее равнодушны к этому, не будь необходимости менять существующий порядок или проламывать стену. Словом, следует занять свое место под солнцем, не оттесняя никого. Мне постоянно кажется, что ты не занял подобающего места под солнцем, ибо парижская работа у Гупиля слишком изнуряет тебя. И когда я думаю об этом, меня охватывает коммерческий азарт, я хочу тогда заработать денег, чтобы ты мог ездить куда хочешь и делать что хочешь. Я чувствую, что мы вот-вот начнем продавать или найдем поддержку, отчего вздохнем свободнее.
Может быть, мне кажется близким то, что еще очень далеко; и меня охватывает беспокойство оттого, что я слишком много трачу.
Но ведь картины выходят лучше, когда ты заботишься о себе и чувствуешь себя хорошо. Тебя также не должны одолевать заботы – это нужно ради тебя самого, твоей работы, твоей жизни. Как твои боли в спине – прошли?
Так или иначе, ты очень поможешь мне, если будешь чувствовать себя хорошо, жить хорошо – даже если присылка красок пострадает от этого, – вместо того чтобы жить в нужде из-за меня. Думаю, настанет день, когда люди будут работать с охотой, и прекрасно, но он, пожалуй, еще далек, а пока что не слишком стесняй себя.
Ибо дела наладятся сами, как в сказке, быстрее и лучше, если будешь заботиться о себе, а не стеснять себя. В нашем возрасте мы можем наконец обрести кое-какое спокойствие и понимание того, как вести дела. Сейчас я страшусь (и избегаю их) бедности и плохого здоровья, и надеюсь, что ты испытываешь те же чувства.
Я почти раскаиваюсь в том, что купил сегодня мебель, хоть она и хороша, так как мне пришлось попросить тебя выслать деньги раньше срока.
Хочу, чтобы ты знал об этом. Если бы ты заболел или стал бы чрезмерно страдать и мучиться, все заглохло бы. Если же ты будешь чувствовать себя хорошо, дела рано или поздно наладятся сами, а идеи насчет того, как их вести, появятся в изобилии, только нужно питаться как следует, вместо того чтобы недоедать.
Итак, прикрикни на меня, чтобы я остановился, если я зайду слишком далеко. Если же этого не случится, тем лучше, ибо в достатке мне работается куда лучше, чем в нужде. Но не думай, будто работа мне дороже нашего благополучия или, по крайней мере, нашего спокойствия. Когда-нибудь Гоген почувствует то же самое – и воспрянет.
Может быть, придет день, когда он захочет и сможет вновь стать семейным человеком, тем, кем он и является в действительности. Мне очень любопытно знать, что он делает в Бретани. Бернар сообщал об этом много хорошего. Но до чего тяжело писать роскошные картины в холоде и нужде – его настоящим домом может после всего оказаться юг, куда более теплый и счастливый.
Видел бы ты виноградники! Там есть даже килограммовые грозди – в этом году виноград великолепен, и прекрасные осенние дни приходят на смену посредственному лету.
Жалею, что потратился на этот комод, но иначе он обошелся бы нам дороже – не меньше 35-ти. А когда приедет Гоген, нужно ведь, чтобы ему было куда складывать белье, и, кроме того, его комната будет выглядеть более законченной. (Я заметил, что стенки у этого шкафа точно такие же, на каких писал Монтичелли.)
Когда мы станем побогаче, я возьму его себе, а он купит тот, за 35 франков. За эту цену их всегда можно найти, а за ту, которую заплатил я, – не всегда.
Я подумал, что, если у тебя скопились этюды, которые занимают слишком много места и стесняют тебя, их можно снять с подрамников и отправить сюда, где для них достаточно места. Я имею в виду кое-что написанное в прошлом году и вообще все, что может стеснить тебя. Париж между тем осенью будет прекрасен. Здешний город ночью – ничто, все черно.
По-моему, обилие газового света, в сущности желтого и оранжевого, делает синий более интенсивным, так как ночное небо здесь мне кажется, как ни странно, более темным, чем в Париже. Если я вновь увижу Париж, то попытаюсь изобразить эффект газового освещения на бульваре.
А в Марселе, наверное, наоборот: мне представляется, что Канебьер[260] прекраснее Парижа.
Я очень часто думаю о Монтичелли, и когда размышляю о том, как описывают его смерть, мне кажется, что не только следует отбросить мысль о том, что он умер пропойцей – то есть отупевшим от выпивки, – но нужно также знать, что здесь естественным образом гораздо больше времени проходит на воздухе и в кафе, чем на севере. Мой друг-почтальон проводит немалую часть жизни в этих кафе – и, конечно, он более-менее пропойца и был им всю жизнь. Но он – полная противоположность отупевшим, его восторженность настолько естественна, настолько толкова, а рассуждает он настолько в духе Гарибальди, что я готов урезать легенду о Монтичелли, пьющем абсент, до тех же пропорций, что и в случае с моим почтальоном. Лист бумаги уже заполнен, напиши как можно скорее. Жму руку и удачи.
Когда-нибудь я, может, разузнаю подробнее о последних днях Монтичелли.
Как-то раз госпожа Ларебе ла Рокетт сказала мне: «Монтичелли, Монтичелли! Но он ведь должен был создать великую школу на юге!»
Как ты помнишь, я писал сестре и тебе, что иногда считаю себя продолжателем Монтичелли здесь, в Арле. Это так – но ты видишь теперь, что мы создаем эту самую мастерскую.
То, что сделает Гоген, то, что сделаю я, будет в ладу с прекрасными творениями Монтичелли, и мы постараемся доказать всем порядочным людям, что Монтичелли, сгорбившись над столом какого-нибудь кафе на Канебьер, не умер совсем, что этот славный малый еще жив.
Более того, это дело переживет и нас – мы дадим ему прочную основу.
703. Br. 1990: 708, CL: 552. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 13 октября 1888
Дорогой Тео,
я даже не осмеливался надеяться получить так рано новый перевод на 50 франков, за который очень благодарен тебе.
У меня много расходов, что порой сильно удручает: я все больше сознаю, что живопись – ремесло, которым, вероятно, занимаются очень бедные люди, поскольку оно влечет большие траты.
Но осень по-прежнему так прекрасна! Удивительная страна эта родина Тартарена. Да, я доволен своей судьбой: великолепная и впечатляющая страна, прямо-таки ожившие работы Домье! Ты уже перечитал «Тартарена»? Не забывай об этом! Помнишь ли ты в «Тартарене» жалобы старого тарасконского дилижанса? Превосходный отрывок! А я только что написал этот красно-зеленый экипаж, стоящий во дворе гостиницы. Вот посмотри [иллюстрация на с. 773].
По этому торопливому наброску ты можешь оценить композицию.
Простой передний план – цвета серого песка.
Фон тоже очень простой: розовые и желтые стены, окна с зелеными ставнями, кусочек синего неба.
Два экипажа, самых разных цветов – зеленый, красный, желтые колеса, черный, синий, оранжевый. Все тот же холст 30-го размера. Экипажи написаны в манере Монтичелли, толстым слоем краски. Когда-то у тебя была прекрасная картина Клода Моне: 4 разноцветные лодки на пляже. А здесь – экипажи, но композиция в том же духе.