Что касается образования Кора или содержания мамы, то и другое не пострадает, даже если ты станешь художником. А что касается тебя самого: твоей еды, питья, места для сна, твоей мастерской, твоей модели – они не недосягаемы, если в тебе пробудится желание рисовать, все устроится, вот увидишь.
Тем не менее, чтобы ты не заподозрил меня в пренебрежении к финансовым вопросам, скажу следующее: при всем уважении к твоей нынешней должности продавца, если человек не владеет определенным ремеслом и не умеет ничего делать своими руками, я сомневаюсь в стабильности его заработка.
Так, например, положение Япа Мариса представляется мне более надежным и независимым, чем Х. Г. Т. Я очень ценю способность мыслить и интеллект: если их нет, человек не сможет добиться никакого успеха, вне зависимости от своего ремесла, потому что он не способен проявлять стойкость и защищать собственное дело, – это ты можешь наблюдать на примере Маттейса Мариса. Логично, что люди, способные мыслить и обладающие интеллектом, демонстрируют исключительные таланты в ремесле, и, разумеется, я причисляю нас с тобой к таковым.
Резюмирую: если ты начнешь рисовать, у тебя все получится, и к своим тридцати годам ты как художник добьешься не меньшего успеха, чем добился на сегодняшний день в том, чем занимаешься сейчас. Слово «посредственность» в худшем его значении совершенно не будет относиться к тебе, если ты начнешь рисовать.
Относительно живописи есть две манеры рассуждения: «how not to do it» и «how to do it». How to do it: максимум рисования и минимум красок. How not to do it: максимум красок и минимум рисования.
Теперь у меня будет шанс свести концы с концами, если в этом месяце ты сможешь устроить все так, как говоришь: а именно к середине месяца выслать мне еще 100 франков, на которые я буду жить до начала мая. Я не смог заплатить Терстеху из присланных тобой сейчас 100 франков – у меня было много трат, и я не смог дольше ждать с покупкой брюк и арендной платой. Если ты вновь пришлешь [денег] в середине апреля, я смогу вернуть ему долг и сделаю это, если ты пожелаешь. Но мне бы больше подошло, если бы однажды я нарисовал что-нибудь в счет этих денег. Именно так я должен вести дела – не возвращая наличные продавцам. Мой долг тебе – это другой вопрос. Мы не знаем, как пойдут твои дела. Если ты продолжишь торговать предметами искусства, то получишь [в счет долга] рисунки и картины, а если станешь художником – то деньги, и тогда уж с процентами.
Что касается денег Терстеха: когда я только прибыл сюда, он и Мауве были очень добры ко мне и уверяли, что мне совершенно не о чем беспокоиться, но меньше чем через месяц они полностью переменили настроение и стали рассуждать совершенно иначе. Вероятно, полагая, что я сломаюсь.
Поначалу меня это огорчило, но потом я потерял к этому интерес и решил больше не горевать по этому поводу.
Брейтнер в больнице, я навещаю его иногда, чтобы занести то книги, то принадлежности для рисования. К. М. мне заплатил и сделал новый заказ, но он довольно сложен: 6 заранее определенных городских видов со множеством деталей. Как бы то ни было, я их выполню, потому что, как я понял, за 6 я получу столько же, сколько получил за первые 12. И потом, может быть, нарисую еще Амстердам.
Ко мне заходил Бломмерс, чтобы обсудить показ ксилографий. Просидел три часа, рассматривая гравюры, и был при этом зол, потому что совет Пульхри счел подобные вещи «пригодными для „Южно-Голландского кафе“». Если это все, что они знают о гравюре на дереве, то они поистине большие специалисты! Как бы то ни было, совет Пульхри был не в восторге. Бломмерс все же собирается настоять на своем и попросил меня держать их наготове к следующей субботе. Весьма занятно слышать рассуждения некоторых местных художников о тех, кого они именуют «иллюстраторами», например о Гаварни или о Херкомере!! ОТСУТСТВИЕ знаний в этой области некоторые называют частью своего «общего образования». Удачи им в этом!
Ладно, жму руку.
Прими мою благодарность за прекрасную пачку бумаги энгр и за этюды.
В один прекрасный день, когда начнут поговаривать о том, будто я способен лишь рисовать, но не писать маслом, я создам картину – вероятно, в ту самую минуту, когда никто этого не будет ожидать; но пока это преподносится так, будто я обязан это сделать и будто мне нельзя заниматься ничем иным, я не буду браться за это.
220 (190). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 23 апреля 1882, или около этой даты
Тео,
с тех пор, как я написал Мауве: «Знаете ли Вы, что те два месяца уже давно прошли, давайте пожмем друг другу руки и пойдем каждый своей дорогой, это лучше, лучше, чем ссора между нами», – так вот, с тех пор, как я это написал и не получил ни слова, ни знака в ответ, я будто начал страдать от удушья.
Ведь – ты это знаешь – я очень люблю Мауве, и ужасно, что из всего счастья, которое он мне напророчил, мало что осуществится. Ибо я опасаюсь, что чем лучше рисую, тем больше сложностей и препятствий будет встречаться на моем пути. Мне предстоит испытать многие страдания именно из-за многочисленных личных особенностей, которые я не могу изменить. В первую очередь из-за своей внешности и манеры говорить и одеваться, а также потому, что в будущем, когда я стану больше зарабатывать, я продолжу вращаться в иных кругах, чем большинство художников, потому что этого неминуемо потребуют мои взгляды на определенные вещи, сюжеты, которые я захочу запечатлеть.
К письму прилагаю рисунок с землекопами и объясняю почему.
Терстех говорит мне: «У тебя и раньше дела шли из рук вон плохо, все было неудачно и теперь будет точно так же. Погодите-ка! Нет! Сейчас совершенно иначе, чем тогда, и подобные рассуждения просто ошибочны. То, что я не способен заниматься торговлей или учебой, совершенно не доказывает, что я не способен рисовать. Наоборот, если бы я мог стать священником или продавать работы других, то не был бы уволен и не преуспел бы как художник и рисовальщик.
Именно потому, что у меня хватка художника, я не могу бросить рисование и спрашиваю тебя: с того дня, как я начал рисовать, разве я сомневался, колебался или был нерешительным? Мне думается, ты прекрасно знаешь, что я продолжал прокладывать себе путь и, разумеется, постепенно становился все более страстным в борьбе.
Теперь об этом рисунке: я выполнил его на Геесте в моросящий дождь, на улице, стоя в грязи, посреди гама и суматохи, и посылаю его, желая продемонстрировать тебе то, чему служит доказательством мой альбом с рисунками, – я стараюсь запечатлеть моменты, свидетелем которых являюсь. Поставь, например, Итерсона или самого Х. Г. Т. перед ямой с песком на Геесте, где работают землекопы, прокладывая водопровод или газовую трубу, – я бы посмотрел на выражения их лиц и на то, как они нарисовали бы это. Бродить по верфям, переулкам и улочкам, заходить в дома, залы ожидания, даже кабаки – не самое приятное занятие, если ты не художник. Если ты являешься им, тебе больше по нраву посещать самый грязный район – было бы только что зарисовать, – чем чаепитие с приятными дамами. Если только ты не примешься рисовать дам: тогда даже для художника чаепитие будет приятным.
Я просто хочу сказать, что поиск сюжетов, посещение самого места событий, пребывание среди рабочего люда, мучения и хлопоты с моделями, рисование с натуры – это довольно тяжкий труд, порой даже грязный, и на самом деле внешний облик и одежда продавца в магазине не слишком подходят мне и вообще тому, кому не приходится уделять внимание прекрасным дамам и богатым господам, продавая им дорогие вещи и зарабатывая (c. à. d. gagner[108]) деньги, а нужно рисовать землекопов, например в канаве на Геесте.
Если бы я мог делать то же, что Х. Г. Т. или Итерсон, если бы я был на это способен, то не годился бы для своего ремесла, и для моего ремесла лучше, чтобы я оставался таким, как есть, а не подгонял себя под образцы, которые мне не подходят. Я тот, кому не было и не будет удобно в хорошем сюртуке, кто чувствует себя неуютно в респектабельном магазине, особенно сейчас: по всей вероятности, мне было бы там скучно и я был бы скучен для остальных; но я становлюсь совершенно иным, когда попадаю на улицу Геест или работаю в степи или в дюнах. Тогда мое уродливое лицо и мой заношенный пиджак идеально соответствуют окружающей обстановке и я могу быть собой и работаю с удовольствием.
Что бы ни принес с собой [принцип] «how to do it», я надеюсь все преодолеть. Когда на мне презентабельный сюртук, необходимые мне в качестве моделей рабочие или очень боятся меня и относятся ко мне с недоверием, будто я дьявол, или запрашивают высокую плату.
Сейчас я продолжу трудиться так, как трудился до сих пор, и, думается, я не принадлежу к числу тех, кто жалуется, что «в Гааге совсем нет моделей». В общем, когда в мой адрес звучат замечания относительно соблюдений правил приличия – в том, что касается манеры одеваться и говорить, внешнего вида, – что мне на это ответить? Только то, что подобные разговоры для меня скучны.
Разве я не соблюдаю правил приличия в ином смысле: а именно разве я груб и неделикатен? Видишь ли, по моему мнению, вежливость основывается на доброжелательности по отношению ко всем, в особенности по отношению к тем, кого мы знаем, на потребности, которую испытывает любой человек, имеющий сердце, – быть важным для других и полезным; в конечном счете она основывается на человеческой потребности жить в обществе и не быть одиноким. Поэтому я делаю все от меня зависящее: я рисую не для того, чтобы надоедать людям, а чтобы их развлекать, или для того, чтобы привлечь их внимание к вещам, на которые стоит смотреть и о которых не все знают. Я не могу поверить, Тео, что я такое грубое или неотесанное животное, которое заслуживает быть исключенным из общества или, по крайней мере, как говорит Терстех, которое «не должно оставаться в Гааге».