образ бедного сельского священника, который навещает больного. То же самое – с парой, двумя людьми, стоящими рука об руку у живой изгороди: если мои надежды оправдаются и родители согласятся позировать мне, то, скорее всего, это будет не их портрет, а образ мужчины и женщины, которые вместе состарились и сохранили любовь и верность. Только нужно будет объяснить им серьезность моего замысла, ибо сами они вряд ли поймут его, заметив отсутствие явного сходства с собой.
Если все устроится, нужно будет подготовить их к тому, что придется позировать мне так, как я попрошу, ничего не меняя. Ну что же, все должно пройти гладко, и я работаю не настолько медленно, чтобы это доставило им неудобство. Что до меня, то я мечтаю это сделать. Идея упрощать фигуры чрезвычайно захватила меня. Как бы то ни было, ты найдешь похожие вещи среди тех, что я тебе покажу, и сам все увидишь. Если я отправлюсь в Брабант, то уж точно не ради того, чтобы попутешествовать или развеяться: это будет чрезвычайно короткая поездка, во время которой я буду усердно трудиться. Кстати, о выразительности фигур: чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что она заключается не в чертах лица, а во внешности в целом. Мало что вызывает у меня такое же отвращение, как большинство лиц, нарисованных в академической манере. Мне гораздо приятнее видеть «Ночь» Микеланджело, «Пьяницу» Домье, «Землекопов» Милле, его же большую гравюру на дереве «Пастушка» или старую лошадь на картине Мауве и т. д.
363 (301). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 22 июля 1883
Дорогой Тео,
благодарю тебя за письмо и то, что к нему прилагалось. Тем не менее я не могу побороть печаль, которую вызвали во мне твои слова: «Я не хочу давать тебе ложных надежд на будущее». Если ты говоришь о финансовой стороне дела, я не стану огорчаться, но если ты имеешь в виду мою работу, то не знаю, чем я это заслужил. Тем более сейчас я могу тебе выслать обещанные ранее фотографии моих последних рисунков, которые я все не мог забрать, потому что был на мели.
Я не понимаю, что означают для тебя эти слова, да и как мне понять, ведь твое письмо так коротко, – но оно нанесло мне неожиданный укол в сердце.
Мне бы хотелось знать, как так вышло? Тебе показалось, что я не делаю успехов?
Что касается финансовых вопросов, то, если помнишь, много месяцев тому назад ты предупредил меня, что грядут сложные времена, и я ответил: «Хорошо, это отличный повод для нас обоих приложить как можно больше усилий: ты будешь присылать мне такую сумму, без которой я никак не могу обойтись, а я постараюсь преуспеть настолько, чтобы мы смогли предложить мои работы в качестве иллюстраций». С тех пор я начал рисовать всевозможные крупные композиции с более выраженным сюжетом, чем в этюдах с отдельными фигурами.
И сейчас я готов отправить свои первые фотографии, чтобы ты мог при случае кому-нибудь показать их, но это совпало с твоим заявлением: «Я не хочу давать тебе ложных надежд на будущее». В чем именно???
Я несколько обеспокоен этим, будь добр, ответь мне поскорее. Итак, фотографии: как ты видишь, это «Сеятель», «Уборка картофеля», «Резчики торфа». Но у меня есть и другие рисунки: «Песчаный карьер», «Сжигание сорняков», «Свалка», «Уборка картофеля» с одной-единственной фигурой, «Погрузка угля»; на этой неделе я работал в Схевенингене над «Починкой сетей» (с изображением жен рыбаков из Схевенингена). А также над двумя большими композициями с рабочими в дюнах (одну я показал Терстеху), которые я очень хотел бы довести до конца, хотя для этого потребуется немало усилий.
Длинные ряды землекопов – бедняки, привлеченные к работе городскими властями, – перед участком земли в дюнах, который нужно перекопать. Но нарисовать это чрезвычайно сложно.
Ты поймешь мой замысел, если посмотришь на «Резчиков торфа». Я бы не впадал в такое уныние, брат, если бы ты не написал то, что меня очень обеспокоило. Ты пишешь: «Давай надеяться на лучшее будущее».
Видишь ли, по-моему, нам надо обратить свое внимание вот на что: нужно не просто питать надежду на лучшее будущее, а делать что-нибудь в настоящем.
Мои действия настолько зависят от твоих, что, если ты урежешь посылаемые мне средства, я не смогу продолжать работать, и мое положение станет отчаянным.
Именно потому, что я ощущал в себе надежду на лучшее будущее, я продолжал вкладывать всю свою душу в работу В НАСТОЯЩЕМ, хотя мне приходилось постоянно, из недели в неделю, урезать расходы на пропитание и одежду, ведь я верил, что грядущее принесет заслуженную награду за труды. Передо мной стояла задача: отправиться в Схевенинген для занятий живописью. Я думал: «Ну давай же, поднажми», но теперь жалею, что затеял это дело, старина, ибо оно потребует новых расходов, а денег у меня нет. В прошедшие недели – многие и многие недели и месяцы – мои расходы с каждым разом немного увеличивались, и это не позволяло мне держаться на плаву, хотя я без роздыха трудился, был осторожен и экономил. Поэтому, когда ты присылаешь мне деньги, мне не просто нужно растянуть их на треть месяца, но и тотчас же оплатить долги, так что с первого же дня из десяти со средствами становится очень туго. Кроме того, Христина все еще кормит грудью, а ребенок полон сил и растет, но у нее часто пропадает молоко.
Порой на меня накатывает слабость из-за пустого желудка, когда я бываю в дюнах или где-нибудь еще.
У нас у всех прохудились и требовали починки башмаки, и произошли прочие petites misères[183], из-за которых у людей обычно появляются морщины на лице. Как бы то ни было, Тео, это не страшно, пока я могу думать: «Все наладится, просто продолжай трудиться». Однако твои слова: «Я не хочу давать тебе ложных надежд на будущее» – стали для меня «the hair that breaks the camels back at last»[184]. Ноша мгновенно становится непосильной, и одной тростинки достаточно, чтобы животное подкосилось и рухнуло на землю.
Но что поделаешь! В Схевенингене я уже дважды виделся и говорил с Бломмерсом, он посмотрел несколько моих работ и попросил как-нибудь навестить его.
Там же я выполнил несколько этюдов маслом: фрагмент моря, картофельное поле, другое поле, на котором чинят рыболовные сети; по возвращении домой я написал этюд, где мужчина на картофельном поле занимается посадкой капусты между картофельными грядками, кроме того, сейчас я работаю над сюжетом, который там назвали бы «латанием сетей». Но я чувствую, что у меня пропало желание этим всем заниматься, – мне не хватает ощущения твердой почвы под ногами. Пойми, когда ты говоришь мне: «Уповай на будущее», для меня это звучит так, будто у тебя самого не осталось никаких надежд на мой счет. Это так? Я ничего не могу поделать и волнуюсь так, что мне становится дурно, и мне хотелось бы, чтобы ты приехал сюда.
Ты пишешь, что автолитографии немного скудны по эффектам – меня это совершенно не удивляет, ибо я думаю, что физическое состояние человека влияет на его произведения, а моя жизнь слишком бедна и скудна. В самом деле, Тео, ради работы нам стоило бы лучше питаться, но мы не могли себе этого позволить, и так продолжится, пока я тем или иным образом не добьюсь относительной свободы действий. Поэтому, будь любезен, покажи фотографии Бюго или попроси кого-нибудь сделать это, если сам не сможешь, и попробуй устроить через него сбыт, если получится.
Я почти сожалею о том, что опять принялся писать маслом, ведь если я не преуспею в этом, выйдет, что лучше было и не начинать. Этим невозможно заниматься без красок, которые стоят дорого, и так как я должен Лейрсу и Стаму, я не могу брать у них товары в долг. А я так люблю живопись! Теперь, когда я снова обратился к ней, я опять начал получать удовольствие от тех же вещей, что и в прошлом году, и вновь развесил в мастерской работы, выполненные маслом. Море, которое я нежно люблю, требует живописного исполнения, иначе с ним не совладать.
Понимаешь, Тео, я питаю надежду, что ты не утратишь присутствия духа, но когда ты начинаешь говорить, что «не хочешь давать мне ложных надежд на будущее», то мной овладевает тоска, ведь ты должен быть полон решительности и энергии, чтобы посылать мне деньги, иначе я увязну и буду бессилен двигаться дальше, ибо те, кто мог быть моими друзьями, теперь настроены враждебно и, похоже, не желают ничего менять.
Надо иметь в виду: я не сделал ничего, что могло бы дать повод к этому, по крайней мере ничего такого, чтобы такие личности, как Мауве, Терстех или К. М., охладели бы ко мне, не желая видеть моих работ и перемолвиться со мной парой слов. На мой взгляд, охлаждение в отношениях – обычное дело, это свойственно человеческой природе, но намеренно сохранять дистанцию сейчас, когда прошло больше года, после моих постоянных попыток растопить лед, нехорошо с их стороны.
Поэтому сегодня я задаюсь вопросом: в самом начале, Тео, ты обсуждал со мной занятия живописью, и, если бы мы могли предвидеть, чем обернется эта работа сейчас, сомневались бы мы в том, что мне стоит стать художником (или рисовальщиком – не важно)? Вряд ли мы усомнились бы в том, что стоит продолжать, если бы предвидели, например, появление этих фотографий, не правда ли? Ведь для воссоздания подобной сцены в дюнах, в том или ином виде, нужны рука и взгляд художника. Однако в нынешних обстоятельствах я испытываю такую досаду, когда вижу, что люди испытывают ко мне антипатию и холодно со мной обращаются, что совершенно теряю присутствие духа. Оправившись, я вновь принимаюсь за работу и начинаю посмеиваться над всем этим; полагаю, из-за того, что в настоящее время я работаю и ни одного дня не провожу в праздности, во мне живет стойкая надежда на будущее, хотя я и не испытываю этого чувства, ибо, уверяю тебя, в моей голове нет места для философских мыслей о грядущем – ни печальных, ни утешительных. Держаться за настоящее и не упускать возможности извлечь из него уроки – вот моя главная задача.
Поэтому в отношении меня тебе тоже следует держаться за настоящее, давай же упорно добиваться того, чего мы можем достичь сегодня, а не завтра.