те-ка на эту и вот эту красоту. И это может быть нашим, если мы дадим себе труд выйти из дому и позаботиться о собственных интересах».
Но если эти люди достигли подобного успеха, то, думаю, только благодаря мудрости и благоразумию, проявленным в этом трудном и деликатном предприятии: ибо волей-неволей это Общество вступило на рискованный путь дарителей и филантропов. Я сказал,что этот путь опасен, ибо дарение — тоже искусство, и при нарушении его правил дар приносит вред и тому, кто дает, и тому, кто принимает, — нередко оказываясь поводом для их ссоры. Беспечность, корыстолюбие, жажда покровительства — вот ловушки, которые здесь подстерегают, но, мне кажется, наше Общество сумело их благополучно избежать, и доказательство этому — подлинная открытость сердца, с которой его дары были приняты: в выигрыше оказались обе стороны.
Может быть, члены этого Общества позволят мне высказать одно предостерегающее замечание дарителям: «Если вы даете другому что-то, что для вас самих не имеет цены, то это едва ли можно считать подарком». Это всем очень хорошо известно. Но все же так приятно бывает что-то создать и преподнести как подарок, это такое большое удовольствие, что иногда восхищение собственной работой становится слишком велико и ослепляет. Короче говоря, нам следует очень опасаться, чтобы декоративные изделия, создаваемые нашими руками, не приближались к уровню ходких товаров, нам следует стараться, насколько возможно, чтобы они были подальше от рыночного уровня. Мы не должны думать, будто изделия наших рук достаточно хороши для широкого круга людей только потому, что они, неискушенные в искусстве, принимают то, что им предлагается. Поистине только подлинное искусство приносит благо всем.
Но значительная часть осуществляемой Обществом деятельности такова, что почти каждый сочтет ее полезной, хотя, насколько она полезна здесь, в Ноттингеме, я не могу сказать — здесь я почти чужеземец. Я имею в виду усилия Общества, направленные на то, чтобы дать больше света и воздуха нашим большим городам, и особенно нашему любимому, но столь повинному в дурных деяниях Лондону. Отрадно видеть, что в целом общественное мнение по этому вопросу заодно с нами. Можно утверждать, что широкие круги населения твердо решились освободиться от копоти и создать множество открытых озелененных мест, — во всяком случае, если этого можно добиться без особых забот и без больших затрат. Но я не представляю себе, как это может быть сделано без того и другого, и потому я против создания Обществом подкомитета, цель которого — решить вопрос, каким образом можно провести в жизнь невозможное. И все же я признаю, что сделан значительный шаг вперед, если люди вообще начали задумываться и стали в той или иной мере стыдиться копоти и убожества наших больших городов. Было время, когда мы даже гордились этим. Будем же надеяться, что следующий шаг в не очень отдаленном будущем приведет большое число людей к готовности принести значительные жертвы в смысле затрат времени и денег для достижения благоустроенной жизни. А еще следующий шаг, и, вероятно, очень еще от нас не близкий, приведет к тому, что только незначительное меньшинство откажется принести эти жертвы — такое незначительное меньшинство, что народ попросит своих представителей установить законы, предоставляющие этому меньшинству право пользоваться подобным преимуществом и находить для себя слуг, которые бы заботились о его существовании, лишь при условии не причинять при этом вред ни единому человеку.
Что же, я знаю, нам придется пройти долгий путь, прежде чем подойти к этому, но к тому времени, когда такие законы будут провозглашены, во всяком случае, лишь очень немногие обнаружат склонность нарушать эти законы. Задолго до этого любой капиталист будет так же стыдиться коптить трубами своей фабрики небо, как теперь он стыдился бы грабить на большой дороге. Железнодорожные компании будут не больше стремиться проводить дороги через места, где люди отдыхают, чем теперь через Букингемский дворец{1}. На площадях сады будут цвести без всяких оград, и никто не будет их портить, — мало того, даже в самых бедных кварталах будут разбиты большие или маленькие сады, общественные или частные, но доступные всем. Ни один землевладелец не станет ругать гуляющих по его парку или полям, лишь бы они не топтали посевы и не вредили его стаду. Никому в голову не придет ходить там, где можно нанести какой-либо ущерб. Строитель не срубит ни единого деревца, пока он не истощит своей изобретательности, стараясь при проектировании дома избежать порубки деревьев.
Я уверен, что такой день наступит, как я уверен, впрочем, и в том, что не увижу его собственными глазами. К тому времени деятельность нашего Общества будет исчерпана, хотя и не будет забыта. Но забудут его или нет, по-моему, не очень-то важно, ибо как бы ни обстояло дело с памятью о нем, его дела, во всяком случае, будут жить, и они останутся бесплодными для нас, ныне живущих, когда надежды этого Общества все еще настолько далеки от осуществления, что некоторым покажется глупостью вообще питать их. Дела его не бесплодны не только для общего блага, но также и для нас самих, хотя мы способны внести лишь небольшой вклад в их осуществление. Это верно, что зло, которого мы не видим, нас не печалит, но зато как горестно то зло, которое мы видим собственными глазами и с которым боимся сразиться! Мы не можем выбросить из головы мысль о нем, и даже нашу повседневную речь оно просто превращает в брань. Но стоит нам только приступить к работе, и все меняется: раздражительность и недовольство уступают место бодрости, решимости бороться, убеждать — и не без успеха — своих противников. Скука уступает место почти подлинному наслаждению, слепота заменяется проницательностью, и, по мере того как день за днем зло уменьшается, нам удается что-то разглядеть сквозь его некогда черную и непроницаемую пелену. И тогда перед нашим взором начинает заниматься прекрасная заря надежды, в которой продолжает жить и приносить плоды все, что в наших делах исполнено истины и силы.
Письма
Авранш, Нормандия
10 августа 1855
Я еще не совсем про тебя забыл, хотя и не писал очень давно. Я в сильном смущении, — пишу тебе это письмо и не знаю, о чем и писать. Полагаю, тебя вряд ли удовлетворят простые названия мест, где мы побывали, но едва ли я смогу что-нибудь добавить к ним. Почему ты не приехал, Кром? О, мы видели славу церквей! Мы только что повидали самую знаменитую из них. Вчера мы расстались с Монт Сен-Мишель, а теперь находимся здесь (это очень живописное место) до вечера субботы или до утра воскресенья, когда мы тронемся снова на Гранвиль и сядем на пароход, идущий на Джерси и Саутгемптон. Кром, мы повидали семь кафедральных соборов, а сколько обыкновенных церквей! Я должен сосчитать их на пальцах. Часть церквей я пропустил, мне кажется, но я насчитал двадцать четыре великолепные церкви, и некоторые из них затмевают первоклассные соборы Англии.
Я рад, что Фулфорд облегчил до известной степени мою задачу, рассказав тебе, что мы делали в Шартре. Так что я начну с увиденного нами уже после того, как мы покинули этот город. Мы думали, что будем вынуждены возвратиться в Париж и проследовать в Руан и что мы должны будем ехать все время по железной дороге, и это показалось нам по прошествии некоторого времени настолько неприятным, что мы приложили кое-какие усилия и узнали о возможности проделать весь этот путь, лишь изредка пользуясь железной дорогой. Итак, мы отправились. Путешествие доставляло мне очень большое удовольствие, как и другим, хотя у Тэда на солнце все время болели глаза. Большую часть пути мы ехали в любопытной колымаге с запряженной в нее лошадью. Вот наш маршрут. Ранним утром мы выехали из Шартра — было около шести утра. Моросил дождь, который почти закрывали шпили кафедрального собора. Они великолепны посреди города! Мы должны были покинуть и их, и прекрасные статуи, и витражи, и громадные крутые контрфорсы — и, боюсь, мы покинули этот город надолго. Мы проехали около двадцати миль по железной дороге до местечка Мэнтнон, где, водрузившись в небольшой и необычный экипаж, отправились дальше. Дождь все еще понемногу накрапывал, и мы проехали красивыми местами через Дрё около семнадцати миль. По дороге было много интересного. Пожалуй, мне понравилась эта часть нашего пути больше, чем что-либо другое, в том прекрасном крае, который мы увидели во Франции. В прекрасных рощах деревья, причем самые разные, в особенности же тополя и осины. Без всяких оград раскинулись поля пшеницы. Красивые травы, названия которых я не знаю, — корм для скота. Таких красивых полей я в жизни не видел. Казалось, они не принадлежат человеку и посеяны не для того, чтобы в конце концов их косили, собирали в амбары и кормили скот. Казалось, что сеяли их только для красоты, дабы они расцветали среди деревьев, смешавшись с цветами, с алым чертополохом, синими васильками и красными маками вместе с пшеницей — вблизи фруктовых деревьев, в их тени, густо покрывая склоны небольших холмов, доходя до самой их вершины, достигая самого неба. Иногда на этом фоне разбросаны большие виноградники или поля сочного зеленого клевера. И поля эти выглядят так, словно травы растут на них всегда, независимо от времени года, и кажется, для них существует только один месяц — август. Так ехали мы через этот край, пока не прибыли в Дрё. К тому времени дождь уже давно прекратился. Стоял прекрасный солнечный день. Поблизости от Дрё край очень сильно изменился, о чем я расскажу позже. Большая часть Пикардии и Иль-де-Франса очень напоминают этот край, а земля между Руаном и Квебеком вдоль Сены настолько походит на эти места, что мне казалось, будто я их недавно видел своими глазами. Вероятно, этот край даже еще более живописен, горы еще выше, но едва ли цветы столь же ярки, а быть может, когда мы проезжали этот край, цветы уже в значительной мере поблекли. В Дрё мы должны были остановиться на некоторое время, видели там церковь, очень красивую, в большей своей части пламенеющего стиля. Апсиды в ней принадлежат к более раннему времени, но сохранились очень плохо, фронтон трансепта тщательно украшен резьбой, пришедшей в плохое состояние и сплющенной, но все еще не реставрированной. В Дрё сохранилась до сих пор великолепная старинная башня, тоже пламенеющего стиля — крыша ее напоминает настоящий обрыв, настолько она крута. Мы оставили Дрё и двинулись в направлении к Эврё. Полчаса должны мы были, к величайшему моему негодованию, ехать по железной дороге. В Эврё у нас была очень короткая остановка, и даже это время мы были вынуждены поделить между едой (увы, на потребу нашей земной природы) и созерцанием великолепного (кафедрального) собора. Это исключительно красивый собор, хотя и не такой уж большой, как большинство уже виденных нами. Боковые нефы принадлежат к пламенеющему стилю, над ними возвышается легкое перекрытие. Все остальное в церкви относится к более раннему периоду — главный неф — норманнского стиля, а тщательно построенные хоры принадлежат к раннему готическому стилю, хотя, кстати, трансепты и фонари также принадлежат к пламенеющему стилю. В церкви этой много прекрасных витражей. Когда мы покинули Эврё,