видимое пробуждает эмоцию косвенно, благодаря интерпретации и присовокупленным идеям. Звук будоражит прямо, сотрясая сам организм. Слух и зрение часто относят к двум так называемым интеллектуальным чувствам. На самом же деле интеллектуальный диапазон слуха, хотя он и весьма велик, является приобретенным – само по себе ухо является эмоциональным органом чувства. Его интеллектуальный диапазон и глубина объясняются связью с речью, то есть они вторичное и, так сказать, искусственное достижение, обусловленное учреждением языка и конвенциональных средств коммуникации. Зрение получает прямое расширение смысла благодаря связи с другими чувствами, особенно с осязанием. Но это различие работает в обе стороны. То, что можно сказать о слухе в интеллектуальном плане, приложимо к зрению в плане эмоциональном. Архитектура, скульптура, живопись – все они способны глубоко волновать нас. От «того самого» фермерского дома, встреченного в подходящем настроении, может перехватить дыхание, а глаза – увлажняться так же, как от поэтического пассажа. Однако эффект объясняется духом и атмосферой, обусловленными ассоциацией с человеческой жизнью. Если не считать эмоционального воздействия формальных отношений, пластические искусства вызывают эмоции за счет того, что они выражают. Звуки же обладают способностью к непосредственному выражению эмоций. Звук сам по себе, по своему собственному качеству может быть грозным, плачущим, умиротворяющим, гнетущим, жестоким, мягким, убаюкивающим.
В силу этой непосредственности эмоционального воздействия музыку причисляли одновременно и к самым низким, и к самым высоким искусствам. С определенной точки зрения ее прямая органическая зависимость, способность резонировать представлялась доказательством ее близости к животной жизни; сторонники этого взгляда указывают на то, что музыку значительного уровня сложности могли успешно исполнять люди с ненормально низким интеллектом. Музыка определенных жанров способна к намного более широкому воздействию, значительно более независимому от специального образования, чем любое другое искусство. Достаточно понаблюдать за некоторыми меломанами на концертах, чтобы понять, что они наслаждаются эмоциональной разнузданностью, освобождением от обычных ограничений, позволяющим им проникнуть в царство ничем не сдерживаемого возбуждения. Так, Хэвлок Эллис отметил, что некоторые ходят на музыкальные выступления для достижения оргазма. С другой стороны, музыка другого типа более всего ценится знатоками и требует особого обучения, чтобы ее можно было воспринимать и наслаждаться ею, поэтому ее поклонники образуют особый культ, а их искусство – наиболее эзотеричное.
В силу связей слуха со всеми частями организма звук порождает больше резонансов и реакций, чем любое другое чувство. Вполне вероятно, что органические причины, определяющие немузыкальность человека, обусловлены разрывами в этих связях, а не внутренними дефектами самого слухового аппарата. То, что было сказано на общем уровне о способности искусства брать естественный сырой материал и путем отбора и организации превращать его в усиленный и сконцентрированный медиум построения опыта, особенно верно в отношении к музыке. Благодаря использованию инструментов звук освобождается от определенности, приобретенной им ассоциацией с речью. А потому он возвращается к своему первичному качеству страстности. Он достигает общности, оторванности от конкретных событий и объектов. В то же время организация звука множеством средств, находящихся в распоряжении музыкантов (а их в техническом плане у них больше, чем в любом другом искусстве, не считая архитектуры), лишает звук его обычной непосредственной способности вызывать то или иное очевидное действие. Реакции становятся внутренними и скрытыми, а потому обогащают содержимое восприятия, вместо того чтобы рассеиваться в явной разрядке. Шопенгауэр как-то сказал: «Струны мучают не себя, а нас».
Особенность музыки, как и ее величие, в том, что она может использовать качество чувства, являющегося предельно непосредственным и для всех телесных органов как нельзя более практичным (поскольку оно сильнее остальных побуждает к непроизвольной реакции), и благодаря формальным отношениям превратить этот материал в искусство, как нельзя более далекое от практических забот. Она сохраняет первичную способность звука обозначать столкновение атакующих и сопротивляющихся сил, как и все сопровождающие фазы эмоционального движения. Однако применение гармонии и тональной мелодии позволяет ей создать невероятно разнообразную сложность озадаченности, неуверенности и приостановки, когда каждый тон упорядочивается по отношению к другим, а потому каждый сводит в себе все предшествующее и предсказывает грядущее.
В отличие от уже упомянутых искусств, литература обладает одной уникальной чертой. Звуки, представляющиеся ее медиумом – непосредственно или в печатной форме, – являются не звуками как таковыми, как в музыке, а звуками, обработанными искусством еще до того, как ими занялась литература. Ведь слова существуют до искусства словесности, они были сформированы из сырых звуков искусством коммуникации. Было бы бессмысленно пытаться свести в один список функции речи до появления литературы – ими были, в частности, приказ, руководство, побуждение, поучение и предупреждение. Только восклицание и междометие сохраняют свой первичный характер собственно звуков. То есть искусство литературы работает с игральной костью, налитой свинцом, – ее материал нагружен смыслами, накапливавшимися им с незапамятных времен. Следовательно, ее материал по своей интеллектуальной силе превосходит любое иное искусство и в то же время он не уступает архитектуре в способности представлять ценности коллективной жизни.
В словесности не существует такого же разрыва между сырым материалом и материалом как медиумом, что есть в других искусствах. Герой Мольера не знал, что он всю жизнь говорил прозой. И люди в целом не осознают то, что начали заниматься искусством, как только вступили в речевое общение друг с другом. Одна из причин сложности проведения границы между прозой и поэзией состоит, несомненно, в том, что материя обеих уже претерпела преобразующее влияние искусства. Применение в качестве уничижительного термина слова «литературный» означает то, что формальное искусство слишком далеко отошло от языка прежнего искусства, из которого оно добывает себе пропитание. Все так называемые изящные искусства, чтобы не стать слишком рафинированными, должны время от времени обновляться тесным соприкосновением с материалами, находящимися за пределами эстетической традиции. Но литература в особенности нуждается в постоянной подпитке от этого источника, поскольку она распоряжается материалом, уже являющимся красноречивым, полным смысла и изобразительным, общим по своему воздействию и при этом наиболее подверженным условностям и стереотипам.
Непрерывность смысла и значения – сущность языка. Ведь иначе он не мог бы поддерживать непрерывность культуры. По этой причине слова несут в себе почти бесконечный заряд обертонов и резонансов. К ним относятся и «перенесенные ценности» эмоций, пережитых в детстве и не поддающихся осознанию. Речь – это и в самом деле родной, материнский язык. На ней сказывается темперамент, способ видения и интерпретации жизни, характерные для культуры непрерывно существующей социальной группы. Поскольку наука стремится говорить на языке, из которого все эти черты исключены, только научная литература в полной мере переводима. Все из нас в какой-то мере пользуются привилегией поэтов, которые:
Ведь такая непрерывность и преемственность не ограничивается словесностью в ее письменной и печатной форме. Бабушка, рассказывающая детям, сидящим у нее на коленях, сказки, передает им прошлое и окрашивает его в определенный цвет; она подготавливает материал для литературы, да и сама может быть художником. Способность звуков сохранять и сообщать ценности всего многообразного опыта прошлого и точно следовать за каждой переменчивой тенью чувства и идеи наделяет их сочетания и перестановки способностью создавать новый опыт, проживаемый подчас острее, чем тот, причиной которого являются сами вещи. Соприкосновение с последними осталось бы на чисто физическом уровне столкновения, если бы вещи не вобрали в себя смыслы, развитые искусством коммуникации. Живое и интенсивное понимание смыслов событий и ситуаций универсума достижимо только благодаря медиуму, уже наделенному смыслом. Все архитектурное, изобразительное и скульптурное всегда бессознательно окружено и обогащено ценностями, позаимствованными из речи. Этот эффект невозможно исключить в силу природы самого нашего органического строения.
И хотя нет точно определимого различия между поэзией и прозой, существует пропасть между прозаическим и поэтическим как крайними, граничными терминами определенных тенденций опыта. Одна из них реализует способность слов выражать все сущее экстенсивно, другая – интенсивно. Задача прозы – описание и повествование, собирание подробностей и проработка отношений. Она разворачивается как юридический документ или каталог. Поэзия обращает этот процесс вспять. Она сгущает и сокращает, наделяя слова энергией расширения, способной подвести к взрыву. Стихотворение представляет материал так, что он становится самостоятельным универсумом, который, даже если это миниатюрное целое, не представляется зачаточным, хотя он и не поддерживается аргументами. В стихотворении есть нечто замкнутое и ограничивающее само себя, и эта самодостаточность является причиной (как и гармония звуков и их ритм) того, почему поэзия наряду с музыкой – это самое гипнотическое из искусств.
Каждое слово в поэзии причастно к воображению, что было верно и для прозы, пока слова не были стерты употреблением до простых фишек.