Когда-нибудь, корчась в раздорах и мучась,
найдут континенты единую участь.
В тектонике вечных сближений наука.
А я заклинаю: держитесь друг друга.
2/III-90, Нью-Йорк
III
Бродвеем — в наркоплен,
отведать белены.
У негра до колен
приспущены штаны.
Улыбка до ушей
кейфует старина.
На черном — мельче вшей,
как гниды — седина.
Из урны — сибарит! —
надкусанный банан.
...И мягко бьется стрит
лбом
в мраморный туман.
6/III-90, Нью-Йорк
НЕСЛУЧАЙНЫЙ ПРОХОЖИЙ
В термитнике людском —
движенья посреди —
его и мой — пересеклись пути.
И я увидел,
как могильник в поле,
рельеф лица,
отчетливый до боли,
лицо-пейзаж
без флёра, без прикрас —
с пещерой рта,
с тоской в озерах глаз...
Но — разминулись.
Как с водой вода,
с землей земля.
Сравнялись навсегда.
Лишь где-то в мироздании
без толку —
тянуло гарью...
Да и то — недолго.
1990
* * *
Он товарищу отдавал наказ...
И. 3. Суриков
Я слышу эхо пражской перестрелки.
Их было трое в этой переделке.
Как в печке — в танке,
от жары — без пульса.
Вернулись двое.
Третий не вернулся.
Двоим жена отправила письмишко:
«Что перед смертью говорил мой Гришка?»
Но — промолчали.
Не до
описаний:
домой вернувшись — онемели сами.
...Стояла год за годом у ракиты —
традиция:
без мысли и обиды
стоять и ждать
от жизни,
кроме смеха,
утешных слов
врачующее эхо...
1969
* * *
Над развороченною крышей
России — нимб!
Сиянья бред...
Благодарю тебя, Всевышний,
что дал дожить до этих лет.
Как только грустную Отчизну
не обзывали шут и хам:
тюрьмой,
оплотом коммунизма...
Для нас она и ныне — храм.
Повсюду мерзость запустенья,
бурьян, крапива, лопухи...
Но возвращается, как зренье,
свет покаяния
в стихи,
в стихию духа, в песню, в знамя,
в кимвал и медь,
в хорал и стон!
И все, что было с миром, с нами,—
дымится в нас, как страшный сон...
1990
* * *
На станции Золотушка изуродован бюст Ленина.
Из газет
С душевным скрежетом и хрустом,
с испепеляющей тоской
его бесчувственные бюсты
теперь казнят слепой рукой.
Как будто все еще не поздно
вернуть глухим... колокола —
ту медь, ту нравственную бронзу,
что Русь на бюсты извела...
1990
РЕКВИЕМ
АНЦИФЕРОВ Николай Павлович
(1889—1958)
Историк, культуролог, краевед. Родился в Киевской губернии. В 1909 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, по окончании которого (1915 г.) оставлен на кафедре всеобщей истории. В 1920-х гг. сотрудничал в Петроградском экскурсионном институте, музейном отделе Наркомпроса, Центральном бюро краеведения. Публиковал работы по методике экскурсионного дела, основам краеведения, истории Петербурга. Одновременно с И. М. Гревсом стоял у истоков русской культурологии. Центральное место в его трудах тех лет заняла книга «Душа Петербурга» (1922). В 1929 г. арестован по делу кружка философа А. А. Мейера и отправлен на Соловки. В 1930 г. получил новый срок по «делу Академии наук» и этапирован на строительство Беломорско-Балтийского канала. Освобожден осенью 1933 г. Работал в Ленинграде, с 1936 г.— в Москве, где в 1937 г. был вновь арестован и отправлен в уссурийский лагерь. Вернулся после пересмотра дела в конце 1939 г. В 1944 г. защитил кандидатскую диссертацию, в 1943 г. вступил в Союз писателей. Умер в Москве.
СТАРК Леонид Николаевич
(1889—1937 *)
Поэт, публицист, дипломат. Родился в Петербурге. Учился в Морском кадетском корпусе, затем на историко-филологическом факультете Университета. В 1908 г. арестован за участие в студенческой революционной деятельности. В 1912 г. выслан из России на два года. На Капри сошелся с М. Горьким, сотрудничал в журналах «Просвещение», «Вестник Европы», газетах «Правда», «Звезда» и др. По возвращении на родину — секретарь издательства «Огни», редактор газеты «Волна». В 1918 г. возглавил ПТА (преобразовано в РОСТА) и был организатором Союза журналистов. С 1919 г. на дипломатической работе в Грузии, Эстонии, Афганистане. С 1936 г.—уполномоченный Наркоминдела в Грузии. Продолжал печататься под псевдонимами. Н. И. Вавилов посвятил ему книгу, С. Есенин — стихотворение. В июне 1937 г. арестован в Тбилиси. Тройкой при НКВД СССР 13 ноября 1937 г. был приговорен к расстрелу.
БРОННИКОВ Михаил Дмитриевич
(1896—1942 *)
Поэт, переводчик, музыкант, искусствовед. Родился в Петербурге. Дед — профессор Консерватории, отец — морской офицер, сестра Надежда — пианистка, жена К. И. Элиасберга, дирижера Ленинградской филармонии. Окончил Александровский императорский лицей в 1917 г. (последний выпуск). В начале 1920-х гг. посещал стиховедческий семинарий М. Л. Лозинского в Доме Искусств. Переводил сонеты Ж.-М. де Эредиа, произведения Ф. Жамма. В середине 1920-х годов увлекался киноведением. Издал книжку о Мэри Пикфорд, написал работу «Кино как мироощущение» (1924; не публиковалась). Рукописи погибли при аресте в 1932 г. Два года провел на Беломорско-Балтийском канале. С 1934 по 1941 г.— пианист Ленинградского радио. Вновь арестован летом 1941 г. Погиб не позже 1942 г.
МАЛАХОВСКИЙ Бронислав Брониславович
(1902—1941 *)
Художник-график. Родился в Петербурге в семье известного инженера-путейца. В 1926 г. окончил архитектурный факультет Академии художеств. Уже в студенческие годы проявился яркий сатирический дар будущего карикатуриста. С 1926 г. сотрудничал в ленинградских журналах «Бегемот», «Смехач», «Чудак», «Пушка», позднее — на страницах «Крокодила» и в детских журналах «Чиж» и «Еж». С 1933 г. в «Литературном Ленинграде» публиковались его шаржи на писателей и художников (в 1935 г. лучшие вошли в книгу литературных пародий А. Флита «Братья-писатели»). Работал в жанре книжной графики (иллюстрации к произведениям Н. Асеева, М. Зощенко, М. Салтыкова-Щедрина, А. Н. Толстого). В 1937 г. арестован по стандартному обвинению в шпионаже. Приговорен к «десяти годам без права переписки». Погиб в застенках НКВД, предположительно в 1941 г.
Напоминаем нашим читателям, что знаком * отмечаются предположительные даты смерти.
МУЗЫКА ПОВЕРХНОСТИ
Владимир Духовлинов — неизменный экспонент ленинградских и зарубежных выставок. Однако если его присутствие в выставочной жизни постоянно ощутимо, то в качестве фигуры общественной (а едва ли не все представители независимого искусства чрезвычайно активны в социальном плане) он малозаметен. Пожалуй, это почти загадочный персонаж: не витийствует, равнодушен к паблисити, не дорожит престижными социальными контактами. В его мастерской редко встретишь галерейщиков и желанных для большинства художников западных визитеров, он редко и весьма неохотно выступает на арт-рынке. Чрезвычайно активно, напряженно работая, он стремится не расставаться с собственными полотнами, ибо, последовательно разрешая новые пластические задачи, возвращается к уже, казалось, реализованным,— словом, мыслит большими, развернутыми во временном пространстве сериями. «По сюжету и прием», — говаривал П. П. Чистяков: по сюжету жизни художника и его живопись — лирически самоуглубленная, чуждая внешних эффектов, обладающая внутренним потенциалом саморазвития.
В. Духовлинов родился в 1950 году в Даугавпилсе, учился в художественной школе в Феодосии, окончил Серовское училище как реставратор и в 1976-м — Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им. В. И. Мухиной как дизайнер. Словом, профессиональное образование, полученное Духовлиновым, было достаточно серьезным, однако, так сказать, не специализированным. Ибо очень скоро, поработав дизайнером на Ижорском заводе, он полностью отдается живописи, а здесь пришлось — может быть, и к лучшему, благо художник не вынес из института профессиональных стереотипов — развиваться самостоятельно, без оглядки на «крепкую школу», которая в 1970-е годы (речь идет о преподавании живописи) все чаще напоминала не котурны, а своего рода испанский сапог. Первые работы Духовлинова, появившиеся на выставках в 1980 году, носили фигуративный характер и являли собой достаточно странный сплав спокойной, безмятежно ясной трактовки пластической формы, идущей от изучения раннего Возрождения, и драматической экспрессии сюрреалистического толка, выдающей хорошо усвоенные уроки С. Дали.
Самостоятельные подходы Духовлинов нащупывал довольно долго. Зато и результат был весом: ему удалось найти «сумму приемов», скорее, живописную методологию, на редкость органично отвечающую душевным движениям художника, его эмоциональному состоянию. В 1920-е годы в советском искусствоведении бытовал термин, введенный, кажется, H. Н. Луниным, — «шум поверхности». Он, мне думается, очень точно характеризует поэтику Духовлинова: одухотворенная поверхность его полотен глубоко содержательна, именно она концентрирует эмоциональный потенциал образа. Если у К. С. Петрова-Водкина, по его собственному выражению, «главным рассказчиком картины» являлось пространство, то здесь функции повествования, характеристики, драматургии обретает поверхность. Разумеется, эта повышенная «образная нагрузка» требует от поверхности совершенно особых качеств. Дело не в технических приемах — хотя, если ему это необходимо, художник применяет самые разнообразные средства — экспериментирует с грунтами, употребляет рельефные подкладки и т. д. Важнее иное — торжествующее ощущение единства цвета и фактуры, позволяющее цвету обрести почти тактильную, осязательную материальность, а фактуре стать своего рода «опредмеченным», материализованным цветом. В результате возникает совершенно особая цветопластическая среда — даже не «шум поверхности», а, скорее, музыка поверхности...