— Мы и предполагаем в рамках рубрики «Вечный спутник» обращаться к этим вопросам. Однако предварительно хотелось бы проследить исторически (пусть в общих чертах), какое место занимал Пушкин в общественном сознании менявшихся поколений, какие изменения претерпевал его образ, в первую очередь гражданина. Может быть, нагляднее сделать это на примере юбилеев поэта?
— Сейчас мы как-то почти не осознаем, что после смерти Пушкина имя его стало общественно значимым довольно поздно: первые пушкинские торжества, вызвавшие в свою очередь широкий общественный разговор о нем, прошли только в 1880 году — по случаю открытия опекушинского памятника Пушкину в Москве...
— Но ведь на тот год не приходилось никаких «круглых» дат пушкинской биографии...
— Более того, и само открытие памятника хоть и было событием неординарным, но не первым в этом роде, ведь памятники писателям уже существовали: Крылову в Летнем саду, Карамзину в Симбирске. О памятнике Пушкину говорили к тому времени уже лет двадцать, и все же его открытие вылилось в «юбилей». Почему?
Вспомним, что 1880 год — конец очень драматического, напряженного царствования Александра II, закат в своем роде «дней александровых прекрасного начала», когда передовые и необходимые реформы из-за запущенности государственного устройства стали буксовать, множить противоречия... В пору этих страшных событий, жесткого правления и народовольческого террора, со всеми охотами за царем, за сановниками, открылась лорик-меликовская прогалина, оттепель. Возникло ощущение возврата к мирному ходу жизни. Оно-то и стало главным нервом пушкинского торжества. Возьмем любую речь, присмотримся к любому эпизоду. Вот, к примеру, выступление И. С. Тургенева на литературно-музыкальном вечере в Благородном собрании в день открытия памятника. Его вызывают (словно артиста) семь раз. И «на шумный бис» он читает «весьма прочувствованные стихи»: «Последняя туча рассеянной бури! Одна ты несешься по ясной лазури... (...) Довольно, сокройся! Пора миновалась, Земля освежилась, и буря промчалась, И ветер, лаская листочки древес, Тебя с успокоенных гонит небес». Стихотворение Пушкина приобретало определенный общественный смысл: прошли тяжелые времена и перед Россией — мирный путь реформ, путь примирения.
А что, например, говорил митрополит Макарий в храме Страстного монастыря? «Сыны России! Освящая ныне памятник знаменитейшему из наших поэтов как дань признательности к его необыкновенным талантам и необыкновенным творениям, которые он нам оставил, можем ли мы удержаться, чтобы не вознести живейшей благодарности к Тому, кто даровал нам такого поэта, кто наделил его такими талантами, кто помог ему исполнить свое призвание. А с этою столь естественною для нас в настоящую минуту благодарностию, можем ли не соединить и теплые молитвы от лица всей земли Русской. Да посылает Господь еще и еще гениальных людей и великих деятелей не на литературном только, но на всех поприщах общественного и государственного служения! Да украсится она, наша родная, во всех краях достойными памятниками в честь достойнейших сынов своих. Аминь».
— Именем Пушкина утверждалось общественное значение литературы, труда писателя...
— Да, при отсутствии партий, демократических начинаний общественные функции принимало на себя литературное слово. Отсюда, кстати, и столь заметная в русской литературе роль критики (Белинский. Добролюбов, Писарев и т. д., и т. и.). Впрочем, наиболее определенно по этому поводу высказался Герцен, подчеркнувший, что русская словесность была не только собственно литературой, но и единственной трибуной, с которой народ мог услышать голос своей совести.
А. М. Опекушин. Пушкин. 1875
— Вы упомянули Писарева...
— Догадываюсь, о чем вы хотели спросить. Он-то отрицал общественную значимость Пушкина, относил его творчество к разряду чтения для девиц. Почему же в 1865 году его выступление не вызвало широкого протеста? Ведь прочли и проглотили! А через пятнадцать лет все изумились, как, мол, Писарев смел поднять руку? А где же они сами были? На эти вопросы не ответишь в двух словах, но обращает на себя внимание, что в кризисной ситуации 80-го года люди искали опору в вечном, а не сиюминутном. Не случайно в это время громко заявлена и «русская идея», которая тогда и вплоть до Бердяева, до Позова (выпустившего в 1957 году книгу «Метафизика Пушкина») сопрягалась с именем великого поэта. Достоевский в своей знаменитой речи через Пушкина выразил идею всемирного значения России, поставил вопрос: с чем же пришла Россия в мир, чтобы преобразить его?
— И при всем размахе исторической и философской мысли торжества 80-го года были достаточно элитарны.
— Да. Они привлекли преимущественно представителей писательской, интеллигентской среды. Но эта элитарность была естественной, а вот «народность» пушкинского праздника 1899 года выглядит натянутой, фальшивой. Хотя сразу следует оговориться, что после окончания срока действия авторских прав наследников поэта (1887 год) в течение двух лет вышло 1,5 миллиона экземпляров его произведений, а это равнозначно миллионам читателей; среди них были и люди неимущие, получившие возможность приобретать дешевые издания. И все же представьте себе, ну, скажем, Ашхабад, в ту пору — аул Асхабад, завоеванный незадолго до 100-летия со дня рождения Пушкина. Сгоняют там мусульман и с христианскими молитвами начинают чествовать великого поэта России. А потом «на средства народа» возводят ему памятник. До сих пор мы пожинаем плоды лицемерия тех лет и юбилея 1937 года. В связи с этим вспоминается, как в 1983 году на пушкинском празднике в Оренбургской области ко мне обратилась одна из местных женщин с недоумением, кто такой Пушкин, о котором так много говорят, почему он смугл лицом, а узнав, что он эфиопских кровей, и вовсе растерялась. Случай хоть и не типичный, но заставляющий о многом задуматься.
В 1899 году празднование носило официальный характер. В каждой гимназии, по всей России обязательный молебен, речи, концерт. Разумеется, коль юбилей празднует государство, то и юбиляр должен соответствовать признанной властью идеологии. Тогда и оформилась та модель жизни Пушкина, которая дожила до 1917 года: либеральная молодость, раскаяние в этих заблуждениях, любовь к царю, грех дуэли (посягнул на жизнь), раскаяние и смерть в христианском благочинии и с верноподданическими чувствами.
Все, конечно, сложнее. Вот и модель христианского Пушкина принадлежала ведь не какому-нибудь благонамеренному чиновнику, а Владимиру Соловьеву, который в статье «Судьба Пушкина» высказал мысль о провидении божьем, совершившимся в том, что Пушкину дано было три дня для раскаяния и причастия. Юбилейная волна тут же тиражировала и опошлила эту мысль.
Обратите внимание — в празднике 1899 года не принимают участия крупнейшие писатели. Разве что Кони, Случевский... Но где же Толстой, Чехов?
— Чехов, помнится, писал, что не может участвовать в торжествах, потому что не имеет фрака и испытывает страх перед юбилейными речами.
— В иронии Чехова — неприятие казенщины пушкинского праздника, таких его примет, как купеческое застолье, велеречивые кантаты, ликеры в бутылках с изображениями Пушкина и его героев и т. д., и т. п. Кстати, подобная ирония в отношении официальных мероприятий 1937 года уже тогда могла стоить человеку свободы, жизни.
— И все же 100-летний юбилей не мог, наверное, пройти уж совсем бесследно для общественно-культурной мысли?
— Разумеется. Неприятие «юбилейного» Пушкина послужило толчком к зарождению научной мысли, слилось с философскими исканиями, которые на рубеже веков развивались чрезвычайно пытливо и сложно. Что касается науки о Пушкине, то она делает первые шаги именно в это время. Академик Л. Н. Майков выпускает 1-й том академического издания, но в 1900 году умирает. Образуется комиссия по изданию — научный коллектив! Окончательно оформляется Пушкинское лицейское общество. В 1903 году начинает выходить повременное издание «Пушкин и его современники». В 1905-м при Академии наук учрежден Пушкинский Дом — для собирания и изучения «всего, что касается Пушкина как писателя и человека». Это уже не интерес отдельных лиц (вспомним, например, Павла Васильевича Анненкова, выпустившего за пятьдесят лет до того свой знаменитый биографический труд о Пушкине), а научные коллективы.
— В основе начавшегося научного движения должна была лежать какая-то цель...
— Конечно. И этой целью стала проверка сложившихся представлений о поэте как в трудах «ранних» пушкинистов-одиночек, так и в официальной легенде, закрепленной юбилеем.
— И каким способом это делалось?
— Эмпирическим. Факты, штрихи — важна любая мелочь... Радовались каждому новонайденному сведению. Несколько позднее происходит методологическое обогащение исследований. В недрах известного Пушкинского семинара профессора Петербургского университета С. А. Венгерова зарождается интерес к литературной специфике, к законам изменения формы. К Пушкину, как я уже заметил, вновь обращается и философская мысль. Бердяев, например, в «Смысле творчества» посвящает ему несколько страниц, но, заметьте,— центральных. Он напоминает, что в России в одно время жили Пушкин и Серафим Саровский. Путь Серафима — канонический путь святого. Пушкин не пошел по нему, но религиозное предназначение исполнил. «Для божественных целей мира гениальность Пушкина так же нужна,— пишет Бердяев,— как и святость Серафима. И горе, если б нам не был дан свыше гений Пушкин, и несколько святых не могли бы в этом горе утешить. С одной святостью Серафима без гениальности Пушкина не достигается творческая цель мира».
Нет возможности в обзорной беседе подробно останавливаться на всех вопросах, но и упомянутое дает, по-видимому, представление о том, какую исключительную роль играли наследие Пушкина и его судьба в умственных исканиях начала XX века, в попытках осмыслить опыт отечественного бытия.