[37]. Меня поражает за границей энергия русских. Сколько работают. Какое большое количество различных выступлений по сравнению с довоенным временем. Вся Россия старая не делала того, что сейчас делают русские за границей. Этот год в Париже был исключителен по количеству и качеству различных выступлений, выставок, концертов, театра и проч. (...) Какое-то беличье колесо с шумом, гамом. Так выматываешься за зиму, что весной себя чувствуешь выжатым лимоном, и поехать летом на море — насущная необходимость. Я не так плох, но Вера Федоровна окончательно вымоталась и в смысле здоровья сильно захромала.
Ксаверий Павлович просил прислать маленькую фильму, я сделал так, как он просил: 30 метров снимков с меня, Яковлева и Веры Федоровны. На днях их посылаю с большой радостью от сознания, что будем в Москве и с экрана Вас увидим на Вашем празднике.
Я загодя Вас поздравляю с наступлением Вашего праздника; буду Вас очень просить написать мне месяц и день, когда будет Ваш юбилей, чтобы к тому дню послать Вам поздравление[38]. Мне особенно приятно будет это сделать, т. к. я многим Вам обязан, Вы — единственный человек, о ком я постоянно вспоминаю.
Годы, прошедшие с тех пор, как мы расстались, ничего не изменили в моих чувствах к Вам.
Я был бы очень рад от Вас получить письмо. Хотелось бы, чтобы Вы подробно рассказали, как Вы живете, что делаете — все доходящие сюда сведения о Вас очень неточные и совсем не подробные. Хотелось бы побеседовать обо всем, в особенности об искусстве, ведь так много воды утекло, и возможно, что во мне увидите другого человека с другими, может быть, взглядами в искусстве, про жизнь и не говорю — во взглядах все изменилось. Буду кончать письмо. Крепко Вас обнимаю, прошу передать привет Ольге Людвиговне, Вашей дочери передайте привет, правда, я мало ее знал. У меня ведь тоже есть дочь, и великовозрастная[39]. Может статься, что и я пойду по Вашим стопам и превращусь в скорости в дедушку. Вера Федоровна кланяется.
В. Шухаев
15
В. И. ШУХАЕВ — Д. Н. КАРДОВСКОМУ
[Париж] 8.Х.1928
Дорогой Дмитрий Николаевич!
Несказанно был обрадован Вашим милым письмом. Я с месяц, как вернулся в Париж, уже успел отгореть и завертеться в парижском беличьем колесе. Лето у меня вышло средним, не очень удачным и не совсем бесплодным. Сделал штук 20 пейзажей маслом. Считаю не работой, а рукодельем. Очень хочется сделать большую работу, да не представляется в настоящее время такого случая. Какой-то мелочью все приходится заниматься.
На днях писали в наших здешних газетах об открытии в Москве выставки французской живописи[40]. Очевидно, это та выставка, на которой и наши работы имеются. Очень досадно, что выставка так опоздала с открытием. Предполагалось открытие весной. Фильму Вам я послал с Сарой Дмитриевной Лебедевой (скульпторшей)[41]. Она живет в Москве. К сожалению, я не знаю ее адреса. Послал я с наказом доставить фильму Вам и дал Ваш адрес. Надеюсь, что Вы уже получили. Если нет, то черкните Лебедевой, чтобы она прислала. Сара Дмитриевна говорила, что она с Вами знакома, и за поручение взялась охотно.
Желаю Вам доброго здоровья, дорогой Дмитрий Николаевич, и прошу передать мой сердечный привет Ольге Людвиговне.
В. Шухаев.
Вера Федоровна кланяется.
16
В. И. ШУХАЕВ — Д. Н. КАРДОВСКОМУ [42]
Paris. 12.I.1929
Дорогой Дмитрий Николаевич, поздравляю Вас с днем Вашего юбилея.
Я сетовал в своих редких к Вам письмах на невозможность принять личное участие в чествовании и еще раз жалею, что непреодолимые препятствия не дали возможности Вас обнять и поздравить.
Я часто вспоминаю о времени, проведенном на Литейном дворе, в мастерской под Вашим руководством. В связи с Вашим юбилеем особенно выпукло встает в памяти все связанное с Вашей мастерской, начиная с первого с Вами знакомства на Алексеевской улице. Я пришел туда с просьбой принять меня в Вашу мастерскую, т. к. наступило время перехода из классов.
Просьба моя была преждевременна, меня не перевели, по причине нехватки разрядов по эскизам, которые я надеялся получить на рождественском экзамене. Надежда была большая, я дал на экзамен около 20-ти эскизов, рассчитывая угодить всем экзаменаторам.
Ваш прием был очень вежлив. Вы согласились принять меня в свою мастерскую, но окончательный ответ я должен был получить после рождественских экзаменов и по ознакомлении Вашем с моими работами.
После экзамена мы столкнулись в знаменитых академических коридорах, где произошел короткий разговор. «Ведь вы еще не имеете всех разрядов для перехода?» — «Да, не получил».
С тех пор я считал себя почти принятым к Вам в мастерскую и старался к каждому экзамену приготовить как можно больше эскизов, чтобы заработать нужные разряды.
Мне не везло: выше третьего разряда за эскизы я не получал. Я не мог понять, что требовалось, и, не полагаясь на свое чутье, давал на экзамены эскизы, сработанные или подправленные моими товарищами по классам; результат был все тот же. Конец второго семестра приближался, я был в отчаянии от мысли, что меня или оставят еще на полгода в классах, либо предложат уйти из Академии. Все кончилось благополучно; меня перевели в мастерскую, невзирая на недостачу в разрядах за эскизы, я думаю, потому, что у меня был излишек по живописи и рисованию.
С осени я уже был у Вас в мастерской, и началось — по ходячему выражению Ваших учеников — «сшибание рогов».
В классах мы считали себя уже сформировавшимися художниками, мастерская, казалось, нам нужна была как необходимая выслуга лет, чтобы и свет тоже стал бы считать нас сформировавшимися.
С первых же этюдов и рисунков Вы дали понять, что ни о каком самостоятельном творчестве и речи не могло быть, ибо надо было учиться грамоте, которую мы не постигли за двухлетнее пребывание в классах у профессоров (прошу извинения), которые и сами грамоты не знали. Было больно самолюбию; к счастью, нашлась решимость спрятать самолюбие и действительно засесть за грамоту... Самолюбию же было место — как Вам известно, я с 12-ти летнего возраста начал учиться рисовать, до Академии кончил Строгановское училище в Москве[43], а учителями моими до Академии были Вроблевский, Чумаков, Щербиновский, Коровин, Иванов, скульптор Андреев, Нивинский, Овчинников, Изразцов, Скалон, архитектор Браиловский, Жолтовский, Ноаковский. В Академии в классах: Ционглинский, Мясоедов, Творожников, Бруни, Залеман, Савинский. И Вы первый и единственный в России учили грамоте и ремеслу в искусстве, постоянно твердили, что из ученика своего Вы не делаете художника, а мастера. Я согласился и стал исповедовать то же учение. Действительно, как можно угадать степень талантливости в молодом художнике,— правильнее школа должна дать голые знания, базу для дальнейшей творческой работы.
На самом деле: не единичны были явления, когда молодой художник проявлял известное дарование, в результате не развившееся или ошибочно понятое как дарование. Так пусть же прежде художник будет мастером.
Из этой идеи, как Вы помните, вышло желание создать цех, подобный цехам средневековым. Мы назвали его цехом Св. Луки[44], из которого, правда, ничего не вышло (теперь понятно почему).
Идея мастерства меня поглотила целиком на протяжении всей работы в Вашей мастерской — только эта одна идея была целью всей работы. По окончании Вашей мастерской передо мной встала дилемма в конкурсной картине, «что писать?». Картину ли, в которой попытаться выявить себя как художника, или отказаться от этой попытки и написать картину, суммирующую знания, приобретенные в Вашей мастерской. Казалась логичной вторая задача, в соответствии с которой я и начал работу над эскизом к «Вакханалии» с дерзкой мыслью показать мастерство класса старых мастеров; я взял за образец искусство Рубенса.
Между нами произошла небольшая борьба. Вам было ясно, что я не могу рассчитывать на поощрение от Совета Академии, и Вы склонялись к мысли написания картины более приемлемой для Совета. Взяло верх мое упорство и в Рождественские каникулы холст был мною весь прописан по неутвержденному Вами эскизу. Вам пришлось со мной согласиться и поддержать мое начинание. Вы сказали: «Будем делать то, что нам надо». Картина, как Вы помните, была событием в жизни Академии, не получившая поощрения Академии, но встретившая огромную поддержку в прессе, а поощрение я получил от Русского общества в Риме в виде двухлетнего пенсиона в Италии.
Ваша мастерская, работавшая под Вашим руководством, была образцом дисциплины. Мне вспоминаются понедельники — постановка новой модели. Мы в чайной тянули билеты с номерами, в то время как Вы ставили модель,— порядок, соблюдавшийся строго на протяжении всего моего пребывания в мастерской. Я вспоминаю об этой мелочи, характерной для всего внутреннего распорядка мастерской. По окончании разбора мест начиналось грунтование холстов, набивание их на подрамники. Во вторник уже все на местах и работа кипела; в среду оживление вторника сменялось ожиданием Вашей корректуры. Меня всегда поражала ровность и одинаковая внимательность к каждому этюду. Ученики в своих работах делились, разумеется, на способных и менее способных. И одинаковое внимание к этюду талантливому и бездарному! Казалось, зачем было тратить время на работу, заранее обреченную на неуспех? И каждый раз повторялась одинаковая внимательность к каждой работе, никогда не было субъективного отношения, казалось, что все одинаково способны и одинаково достойны равного внимания и указаний. Подобная система создавала равенство, среди занимающихся не было любимцев, все чувствовали себя в Ваших глазах одинаково талантливыми; между нами, разумеется, различие было, нами очень хорошо сознаваемое. Ваша система равного отношения ко всем нас приводила в недоумение: «Различает ли профессор степени способностей своих учеников?» Впоследствии я уверовал в правильность и целесообразность Вашей системы, когда сам взялся за преподавательское дело.