Разумеется, нередко возникает необходимость восстановления утраченной градостроительной доминанты, чтобы снова «собрать» город. В Старой Ладоге, к примеру, предлагается завершить фасад крепости, обращенный к селению. Крепость с высокими шатрами башен зримо выражала значение ядра древнего города на Волхове и хорошо была видна издали. Однако как воссоздать градоформирующую роль крепости, избегая при этом иллюзии подлинности? На этот счет обсуждаются разные предложения, но пока еще ни одно не нашло своего воплощения.
Что же касается Сухаревой башни или Спаса-на-Сенной в Ленинграде, имевших особое градостроительное значение и снесенных уже в наше время, пока разумным представляется лишь один выход: там, где еще возможно, не застраивать подлинное место, обозначить его каким-либо символом, оставив решение вопроса для будущего.
Сейчас главное — спасти настоящие памятники, сохранить их доминантные функции.
Игнорирование исторической подлинности неизбежно приводит к попыткам «исправить» историю, переписать ее задним числом, что чаще всего проявляется в отношении к мемориальным местам, связанным с жизнью великих людей. Это сродни антиисторическому, почти средневеково-мистическому представлению о том, что мы властны над прошлым. Что мы можем его не просто изучать, судить, оценивать, извлекать уроки, а... изменять. Тут явно слышны отзвуки идеологии тоталитаризма. Так «Краткий курс» утверждал единственно правильное понимание истории партии, упраздняя ее реальную историю. Так министерство правды в антиутопии Дж. Оруэлла «уточняло» старые номера «Таймса». Прошлое подгонялось под настоящее. «Историю, как старый пергамент, выскабливали начисто и писали заново». И вот мы уже читаем о посмертном восстановлении Пастернака в Союзе писателей (а как быть со многими сотнями других несправедливо исключенных?), в партии — Бухарина (а как быть с миллионами других?). Раздаются настойчивые предложения об исключении оттуда Сталина и его приближенных, об изъятии их праха с Красной площади. Все это — не что иное, как наивная попытка привести историю в соответствие с нашими сегодняшними представлениями. Попытка, не имеющая ничего общего с подлинным историзмом.
Однако вернемся к сходному вопросу о правомерности воссоздания мемориальных зданий. Никто не спорит: увековечение памяти великих людей необходимо, однако одно дело — восстановление после войны репинских Пенат, в чем-то близкое по подходу с пригородными дворцами Ленинграда или Нередицей, другое — строительство заново, к примеру, усадьбы Александра Блока в Шахматове, гибель которой была осознана и пережита самим поэтом как историческая необходимость, как возмездие. С этим обстоятельством нельзя не считаться, если мы хотим понять Блока, а не просто с помощью его имени создать еще один туристский объект. В таком случае все окрест, и в первую очередь природа, способно сказать многое: «Ландшафт, тропинки, пока по ним идут экскурсанты, само очарование местности, которая на протяжении всей экскурсии как бы освещена поэзией, то есть пребывание в течение нескольких часов в атмосфере Блока,— писал Владимир Солоухин, —...удивительным образом удовлетворяют приехавших... А если разобраться потом: что же видели такого — музейного, конкретного, вещественного? Да по сути дела — ничего!» И дальше писатель, словно не веря в реальность только что сказанного, восклицает: «А если бы они (туристы) посещали восстановленное Шахматово, с его домом, с его живописным садом, флигелем, амбаром!..»
Возведение блоковской усадьбы заново, «как ни в чем не бывало», будет наивной попыткой переписать биографию поэта по нашему желанию. Будет, наверное, построен усадебный дом в Шахматове, хотя он никогда не обретет то труднопередаваемое очарование подлинности, которое еще недавно так привлекало в тютчевском Муранове. Но главное все же заключается в ином: погрешив против исторической правды, не затрудним ли мы невольно постижение трагических глубин поэзии Блока? Да так ли уж необходимо для этого непременно «вещественное»?
Тихвин. Большой Успенский монастырь. Звонница (1600 г., с завершением конца 7770-х гг.). Фотография конца 1960-х гг.
Звонница Большого Успенского монастыря после реставрации. Фотография начала 1980-х гг.
Новгород. Часозвоня в Кремле (1670-е гг.). Фотография 1920-х гг.
Часозвоня после восстановления. Фотография 1970-х гг.
Нет, из сказанного вовсе не следует, что на Шахматово и иные дорогие нашему сердцу места остается махнуть рукой. Как раз наоборот: они остро нуждаются в тактичном выявлении и сохранении подлинного. В. Солоухин справедливо ратует за создание в Шахматове историко-культурного ландшафтного заповедника, за реставрацию Таракановской церкви (она в своем основном объеме сохранилась), парков в Шахматове и соседнем Боблове — имении Д. И. Менделеева. Можно и нужно обозначить места домов и иных строений, чтобы помочь посетителям зримо представить себе все, что окружало поэта, но о самих домах, их интерьерах, о подробностях быта расскажет музей, где будут фотографии, копии, макеты, и их никто не станет выдавать за подлинники, коли таковые до наших дней не дошли. Само исчезновение их — уже строка трагической истории, той истории, которую так великолепно умел слышать Блок.
И вот теперь практика подтвердила бессмысленность задуманного: по ходу осуществления проекта уничтожен фундамент — единственное, что еще сохранялось от старого усадебного дома. Уничтожен, чтобы не мешал на его месте возводить новый, с железобетонной арматурой. Так рабочие СМУ при поддержке директора музеи-заповедника довели до логического конца идею строительства заново блоковского дома, идею, отвергающую подлинность как единственную и безусловную мемориальную ценность.
Да и возможно ли вообще воссоздание мемориальных памятников? Ведь главная их ценность (точнее — бесценность) заключается в том, что великий человек жил именно в этих комнатах, касался именно этих вещей, входил именно в эту дверь... Потому-то скрипучие половицы дома в Муранове, затесненность его комнат, разностильность мебели несравненно дороже, чем экспозиционная правильность строклассицистических интерьеров пушкинских домов-музеев, где почти ничего, кроме разве что планировки и объемов помещений, не имеет отношения к великому поэту. В них, в многочисленных заново возводимых усадьбах, отражаются наши представления об эпохе, наш сегодняшний уровень знаний, а главное — наше вольное или невольное желание «приподнять» того, с чьим именем связано воссоздаваемое сооружение. Давно пора бы осознать эту суровую истину, чтобы не растрачивать и без того малые реставрационные силы на усадебное строительство, а сосредоточить их на сбережении исчезающих подлинных, а потому неповторимых ценностей.
Конечно же, душе нашей станет легче, когда снова будет возвышаться Сухарева башня, словно ее никто не разрушал, когда будут стоять усадьбы поэтов и композиторов, словно все они сразу были окружены любовной заботой, а их обитатели справедливо оценены еще при жизни благодарными соотечественниками. Так перед нами появляются мнимости, жалкие подобия исчезнувшего: ничего страшного — следующее поколение забудет, как мы уже почти забыли о том, что дом Пушкина в Михайловском дважды сгорал дотла, и ложь наконец-то превратится в спасительную правду. Вот какие опасные метаморфозы скрыты в недрах столь угодных нашему сердцу новоделов! Метаморфозы, таящие в себе возможность новых исторических заблуждений, трагических заблуждений.
Реставрация в немалой степени затрагивает наши интересы, да и обходится она недешево, а потому ей, как и всему обществу, нужна гласность. Проекты, касающиеся памятников республиканского и союзного значения, должны обсуждаться в печати, на широко открытых заседаниях ВООПИК и Союза архитекторов, так же, как и проекты новых монументов или реконструкции исторических городов. И тут самое время сказать, что такая великая страна, как наша, с ее богатой историей, со многими тысячами памятников, до сих пор не имеет ежемесячного журнала по вопросам охраны и реставрации памятников. Это ли не свидетельство серьезной недооценки роли культурного наследия?!
Назрела необходимость договориться наконец и о содержании терминов, чтобы не расширить до бесконечности само понятие реставрации, чтобы не путать ее с реконструкцией, которая, при достаточном научном обосновании, может быть допустима, но, конечно, лишь до тех пор, пока способствует сохранению подлинных частей, пусть даже и не первоначальных. И если этот принцип станет определяющим при выборе реставрационного метода, то окажется возможным избежать непоправимых ошибок. Сохранение подлинного — или, при недавней гибели памятника, имевшего особое градостроительное значение, создание его точной копии на основе сохранившихся обмеров и иной документации — будет всегда предпочтительнее любых самых интересных гипотез. Место последних — в музеях и статьях на страницах еще не существующего журнала.
Почему реставрация, продлевая физическое существование памятника, нередко лишает его какого-то особого очарования? Нет, речь тут не о романтике руин или горькой красоте разрушения, а о многообразных связях старого здания с историей города или села, о приметах быстротекущего времени, отражавшихся в смене вкусов и стилей, в признаках упадка или возвышения, а подчас и в изменениях функций на разных этапах своей долгой жизни. Все это и делает памятник памятником, не сводимым лишь к эпохе его возникновения, все это и придает ему ту неповторимость, какой отмечена судьба каждого человека. Потому-то не только вкус архитектора, но и чувство истории должно стать первейшей профессиональной добродетелью реставратора. Сегодня же это зачастую молодой человек, не имеющий достаточного опыта и кругозора, но рвущийся дерзать во что бы то ни стало. Его стремление «возводить старину» отвечает желаниям производственников, у которых пресловутый вал все еще «правит бал». Если к сказанному добавить отсутствие жесткой системы утверждения проектов и контроля за их осуществлением, контроля не по бумагам, а с выездами на место, некомпетентность многих руководителей, то уже не приходится удивляться обилию реставрационных ошибок и необоснованности принимаемых решений.