[5].
Фотокинокомитет (Сергиевская ул., 32). Группа членов комитета в зале у буржуйки. Январь 1920-го
Не ведал проблем со зрителем и благополучно переживал кризисное время (если не считать технической беспомощности) разве что «великий немой»: к примеру, в справочнике «Весь Ленинград» на 1924 год указывается более семи десятков кинотеатров — 14 государственных и 58 сданных в аренду. Не случайно в период становления советской культуры крайне популярными оказываются агитки и массовые театрализованные зрелища, «наглядно» представляющие исторические события двух-, трехлетней давности. Возрождая традиции народного театра времен Великой французской революции, со сложной режиссурой и крупными сценическими символами, представления разворачивались прямо под открытым небом, на площадях, на фоне естественных декораций, собирая многотысячные толпы зрителей и становясь событиями в культурной жизни города. Так, в постановке А. А. Мгеброва Ареной пролетарского театрального творчества к первой годовщине Октября разыгрывалось «стихийное соборное действо» «Взятие Бастилии» по пьесе Р. Роллана «Четырнадцатое июля». При огромном скоплении народа (более 40 тысяч) шла в первомайские праздники 1919 года постановка К. А. Марджанова, Н. В. Петрова и С. Э. Радлова «Действо о III Интернационале». 1920 год обрушился целым рядом инсценировок: «Блокада России», «Взятие Зимнего дворца» (с участием «Авроры» и шести тысяч человек), «К мировой коммуне» (с четырьмя тысячами участников), «9 января» («Гапон»)...
Правда, эти празднества, в которых первоначально усматривались «здоровые тенденции развития будущего театра», не оправдали надежд. Но именно так, доступными средствами, приобщались петроградцы к культуре, истории и политике. «Массовость» (счастливо дошедшая до наших дней) была совершенно в духе военного коммунизма: по мановению руки «вождей» можно было не только тысячи «буржуев» гнать на рытье окопов, но и отвоевавших уже на фронте людей организовывать в новые, теперь трудовые армии и даже набивать богомольными старушками школы ликбеза.
Потребность в коллективном действе резко проявляла себя и в других ситуациях, из которых сложился целый процесс нового жизнеустроения, захвативший огромные человеческие массы и ставший, несомненно, принадлежностью советского образа жизни. В ряду этих явлений и Всероссийский коммунистический субботник 1 мая 1920 года (да и все последующие), когда усилиями энтузиастов город преображался буквально на глазах. Равные по сути и по размаху театрализованным представлениям, работы кипели и на окраине (в этот день, например, был разбит новый Детский парк им. 9 января), и в самом центре, где, по воспоминаниям очевидцев, «с раннего утра по пушечному выстрелу и под музыку военных оркестров десятитысячная толпа начала разбирать ограду Зимнего дворца. К двум часам работа была закончена. Самое действо разрушения ограды имело ясный и всем понятный символический смысл»[6].
Собрание художников — членов общества им. Куинджи. Ноябрь 1928-го
Все более массовый характер к концу 1920-х годов приобретают и занятия спортом — естественно, уже не конные бега и парусные регаты, а более доступные в смысле оснащения: гимнастика, поднятие тяжестей, городки, пинг-понг, футбол и т. д. Причем наряду с популярными еще в начале века видами спорта появляются новые увлечения, к числу которых безусловно можно отнести шахматы (если на 1924 год в Ленинграде было зарегистрировано около 1000 шахматистов, то к 1927 году эта цифра поднялась до 24 тысяч).
Но все же одним из главных, если не сказать важнейших, элементов культурной жизни и отдыха горожан оставались народные гулянья, получившие особое распространение еще во второй половине XIX века. Вспоминая время своего детства, А. Н. Бенуа сожалел потом, что их «постигла участь всего земного — эта подлинная радость народная умерла, исчезла и вся ее специфическая «культура»; забылись навыки, забылись традиции. Особенно это обидно за русских детей позднейшего времени, которые уже не могли в истории своего воспитания и знакомства с Родиной «приобщиться к этой форме народного веселья». Уже для наших детей слово «балаганы», от которого я трепетал, превратилось в мертвый звук или в туманный дедовский рассказ»[7].
Художнику было с чем сравнивать. А новые жители города — вчерашние крестьяне или провинциалы, не имевшие ни такой возможности, ни особо тонкого вкуса, с удовольствием спешили по выходным и праздничным дням к простым, но веселым развлечениям. Наибольшее число гуляющих собирал, пожалуй, Александровский парк — рядом с Зоосадом и целым городком увеселений, где даже после революции довольно долгое время работали американские горы и множество аттракционов. Никогда не пустовали Александровский общественный сад перед Адмиралтейством, Михайловский и Измайловский сады. Развлекательные зрелищные сооружения, эстрада, цирк шапито были организованы (уже в советское время) в Таврическом саду. Праздничные гулянья проводились и в Екатерингофском парке — месте отдыха мастеровых и рабочих Нарвской заставы еще с конца XIX века. Здесь размещались театр эстрады на 1000 мест, летние кинотеатры, цирк шапито, аттракционы, к 1930 году вырос целый физкультурный городок. На территории парка находился и первый в Петербурге дом-музей — Екатерингофский дворец, хранилище предметов быта Петровской эпохи, ставший после революции резиденцией молодежного клуба и в 1924 году сгоревший.
Носившие добровольный, непринудительный характер и дававшие некоторую иллюзию свободы и раскованности (особенно после отмены в 1924 году сухого закона), эти народные гулянья становились одной из немногих отдушин, которые позволяли и отрешиться хоть на время от совсем не легкого быта, и просто расслабиться во все более закрепощающем человека мире.
Л. ПРОЦАЙ, Е. ШЕЛАЕВА
«ПОДКАТЫВАЕТ ПРАВДА...»
ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ
ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ
Я заходил по грудь во мхи
и так стоял на дне ледовом,
студя кромешные стихи,
сочившиеся
в мозгу бредовом.
И душно пахло масло трав,
вплетался в жимолость багульник.
Рой насекомистых орав,
поправших небо,
шумел огульно.
Но был в те дни мой дух открыт
для красоты и смысла жизни.
И смерти серный ангидрид
не выделялся
от вечных истин.
Еще являла явь восторг,
еще олень на горизонте
ронял рога под птичий порх!
И небо было,
как синий зонтик —
не пострадавший от ракет,
не продырявленный, надежный...
И друг-художник — мних, аскет —
писал не Бога,
а мир тревожный.
1990
* * *
Остаться в погребе — иль выйти из норы
до срока? До указа? Либо — либо...
Вновь ручейком асфальтовым с горы
мой путь уперся в сочный лед залива.
Вновь потянуло... сталью — не весной,
таблицей Менделеева, структурой.
Готовясь к жизни вечной, затяжной,
вдруг ощутить озноб под волчьей шкурой
безверия... И не смахнуть, не сдуть,
размазать пальцем — путь слезы бездарный,
вдохнув иридий, магний, хром и ртуть,
чтоб сделаться ясней, элементарней.
Подкатывает правда, будто крах,
и возникает трепет, мерзкий ужас.
И если с кровью прочь изыдет страх —
я отворяю кровь: пусть бьет наружу!
Но медлит, медлит потная рука,
но, подлая, не режет бритва — лижет...
И вот уже в обличье старика
я возвращаюсь в сущее, как в нишу.
И вновь стою, наращивая пыль,
и вновь живу в предчувствии озноба,
в сомненьях: а была ли былью Быль?
Она и я? Иль — эфемерны оба?
1990
НЬЮ-ЙОРКСКИЙ ТРИПТИХ
Константину Кузьминскому
I
Мне в голову ударило вино
раскрепощенья! Алкоголь свободы...
И в сердце сделалось щекотно и тесно,
как где-нибудь в желудке... И смешно:
отрыжка сытости и памяти икота.
Я вспомнил, чтоб вы думали, друзья,—
нет, не распад российского острога,
не факт, что баснями не кормят соловья,
не дьявола, с кем связь держать,— дивья!—
я вспомнил улетающего Бога.
Он был старик... Куда его везли
в том самолете деловые внуки?
Скорей всего — сюда, на край земли,
где правят балом золотые короли,
точнее — золотые руки.
Бог отвернулся, глядя за окно,
в иллюминатор, бескорыстно плача...
И стюардесса поднесла стаканчик,
и было в нем земли моей вино...
И горький смысл: иссякнет и оно.
1/III-90, Нью-Йорк
II
Какая б над миром ни корчилась вьюга —
слепцы продолжают держаться друг друга.
...Без нищих Россий и расстанных истерик,
без жертвенных слез — не откроешь Америк.
Под грохот метро и сердечные стуки —
прощаясь друг с другом — молитесь о друге.
Изгои, скитальцы, искатели правды,
не вы у Кремля принимали парады.
А коль помирали — не завы, не замы,—
не ваши тела окунали в бальзамы...
О, души людские стыкуются туго.
Оставшись без Бога, держитесь друг друга.
Пускай на брегах золотого Гудзона
детсадом вам будет земля, а не зоной.