По дальнему краю столика маршировала вереница резных деревянных слоников; некоторые были украшены стеклышками или бисером; бивни других были сделаны из слоновой кости. И отражения всех бликовали темными пятнами в заляпанном зеркале. Решив унести с собой и этих слоников, я стала их собирать и нахмурилась. Меня опять смутил навязчивый вопрос: почему никто не прибрался в комнате Виолетты после ее кончины? Может, маме было тяжело морально? Или она продолжала сердиться на свою мать? Но почему тогда этого не сделал ее сын? Что же здесь произошло?
Стряхнув пыль с рук, я снова взглянула на пашу.
В памяти всплыла строка: «Белые персидские коты лежали вальяжно на лужайке». Это была цитата из «Одной последней книги» Сьюзен Мур, которую мы с мамой читали в своем «клубе книголюбов» из двух членов – роман о женщине, обольщенной Индией, пытавшейся побороть свое влечение, а потом полюбившей ее всем сердцем. Мне книга нравилась больше, чем маме. «Может быть, потому что героиня напоминала ей мать?» Я пересекла комнату и приподняла картину – посмотреть, не спрятано ли чего-нибудь за ней. Картина оказалась очень тяжелой, а рассмотреть мне удалось лишь пыль да паутину.
– Самир, не поможешь мне?
– С удовольствием.
Совместными усилиям мы сняли картину и прислонили ее к кровати. На стене осталось пятно, заплывшее плесенью.
Но на верху деревянной рамы картины я узрела подсказку! И даже фыркнула от радости. Старый медный ключ с причудливыми завитушками и «флажком» на конце был привязан к горизонтальной перемычке рамы красной нитью. Я дернула за ее кончик, и узелок сразу же развязался.
– Я была права. Это охота за сокровищами, – сказала я, зажав ключ в руке. – Теперь бы понять, что он отпирает?
Дотронувшись до моего локтя, Самир жестом указал на массивный гардероб. Ключ действительно оказался от него, и хотя мне пришлось дернуть разбухшую дверь несколько раз, в конце концов, она поддалась.
Не знаю, что я ожидала увидеть в шкафу, но только не картины. Небольшие, аккуратно обернутые тонкой папиросной бумагой, они лежали между листами картона такого же размера. Их было пятнадцать или шестнадцать. Я понятия не имела, почему они были так тщательно упакованы. Но внутренний голос шепнул мне: это неспроста!
И все равно – почему эти картины оставили здесь, где их могли украсть грабители или погубить время?
– Мы должны забрать их отсюда, – сказала я.
Взявшись за одну из картин, я помедлила: стоит ли смотреть на них до того, как…
– Оливия! Тебе нужно на это взглянуть, – Самир поставил на пол низкую, плоскую коробку.
– Хорошо. Сейчас, – выбрав картину поменьше, я начала аккуратно разворачивать ее.
– Оливия, – повторил Самир тихим голосом.
Привлеченная его тоном, я вернула картину на место и присела рядом с парнем:
– Что это?
Самир подал мне связку фотографий. Большинство были черно-белыми, уже поблекшими. Некоторые обесцветились настолько, что разобрать изображения было крайне трудно. Но на всех снимках была запечатлена явно Индия. И на многих – плантация.
– Эта коробка тоже лежала в гардеробе?
– Да.
Я медленно просмотрела снимки. Трапеза за длинным столом для десятка гостей, как мужчин, так и женщин; игра в бадминтон, наблюдая за которой две неизвестные мне женщины вскидывали руки в победных жестах; дом с широким портиком… Фотографии были переложены письмами и всякой всячиной – программкой матча в Индии от 1943-го года; рецептом, выцветшим так, что прочитать его было невозможно, клочком записки со списком цветов или красок.
– Взгляни! Похоже, это твой дядя, – передал мне Самир пачку фотографий с русым ребенком разного возраста. На одном снимке был запечатлен худенький, уставший с виду малыш. На другом – такой же худощавый, но ухмыляющийся двенадцатилетний мальчик. На третьем – целая группа ребят с тем же подростком, стоявшим на стуле и размахивавшим над ними мечом.
– Выглядит чудесно, – сухо прокомментировала я.
– Ты была бы удивлена, если бы узнала, что все слухи о его злобной натуре были раздуты.
– А какие-нибудь журналы или дневники там есть? Они могли бы нам помочь.
– Пока не попались.
Мы вдвоем перерыли коробку в поисках новых подсказок. Почти на самом дне меня ждал «сюрприз» – припрятанная связка порнографических фото женщин.
– Что это?
Самир, перебиравший в этот момент еще одну стопку газет, даже не поднял глаза:
– А что там?
– Голые женщины…
Нет, не женщины! На снимках была одна и та же женщина. Индианка с роскошными черными волосами, струившимися по ее нагому телу, застенчиво смотрела в камеру, распластавшись на постельном покрывале. Ее пышные, налитые молодые груди притягивали взгляд.
– Какая она красивая, – вздохнула я, а через секунду меня словно током пронзило. – О, Боже, Самир! – схватила я парня за руку: – Неужели моей бабушке нравились женщины?
– О чем это ты? – наклонился ко мне Самир, когда я уже рассматривала следующий снимок. Больший по размеру и еще более прекрасный, чем прежний: на нем женщина лет двадцати с темными миндалевидными глазами смотрела в камеру с легкой улыбкой; изящная линия плеч, тонкая «осиная» талия…
– Ну и ну! – Самир, отпрянув, прикрыл руками глаза. – Это же моя бабка! – воскликнул он и рассмеялся: – Мои глаза разъело навсегда.
– Это твоя бабушка? – я быстро перетасовала фотографии. Их были десятки, и не на всех женщина была оголена полостью, но на любой выглядела непристойно, хоть и весьма соблазнительно. На одних снимках ей было всего лет четырнадцать или пятнадцать, и ее груди еще были маленькими и упругими. На других ей было уже за тридцать: руки округлившиеся, бедра широкие, выражение лица как у зрелой женщины. Часто фото были сделаны в Индии, часть – явно в бабушкиной комнате, в Розмере.
– Выходит… – выводы напрашивались трагичные, – Они были любовницами.
Самир отвел руки с глаз и, снова наклонившись над моим плечом, закрыл ладонью верхнюю фотографию. Его глаза, полные печали, встретились с моими.
– Я это подозревал, – тихо признался мне парень. – Все эти годы, – в голосе Самира послышалась хрипотца. – Так горько в этом убеждаться.
Его глаза были так близко, что я могла пересчитать ресницы, разглядеть едва видимую линию, разграничивавшую его зрачок и радужную оболочку. Мой взгляд скользнул на его губы, которые были такими мягкими и податливыми (я это помнила после нашего поцелуя!). Томительное влечение снова вспыхнуло между нами, и я заставила себя отвернуться.
– Как ее звали?
– Нандини.
– Нандини… – прошептала я, и, к моему удивлению, из глаза вытекла слезинка и покатилась по лицу вниз.
– Ты что?
Закрыв глаза, я попыталась понять свою боль:
– Не знаю. Просто сердце защемило. Так грустно почему-то стало.
– Ну-да, – вытер слезинку Самир. – Сейчас они бы поженились и жили себе счастливо. А тогда им пришлось выйти замуж. И Виолетта запила.
Рука парня – тяжелая, с длинными пальцами – легла на стопку фотографий на моем колене. Его ногти были коротко пострижены, чистые, аккуратные, даже красивые. Как и его клиновидные пальцы, широкий большой палец, изгиб запястья… Я дотронулась указательным пальцем до кончика его пальца:
– Если бы наши бабушки поженились, ни тебя, ни меня бы не было.
– А ты бы возражала, – Самир поднял руку, и наши ладони соприкоснулись; его ладонь была такой горячей, что мою руку, словно током, обожгло и защипало: – если бы меня не существовало.
– Да. Я бы возненавидела этот мир, – импульсивно я подалась вперед и, сложив ладонь домиком, обхватила его подбородок. А потом откинула волосы с его скулы, поражаясь самой себе: как же я не понимала, как много значило для меня это лицо, это необыкновенное, единственное и неповторимое лицо! Я зажала его между рук и заглянула Самиру в глаза – эти бездонные, как ночное небо, глаза, которые околдовали меня при знакомстве и завораживали снова и снова, при каждой нашей встрече. Я провела большими пальцами по его бородке – точь-в-точь, как это делал сам Самир. И на этот раз не он, а я наклонила голову, чуть помедлила в ожидании разрешения, прильнула еще ближе и поцеловала его.
Поцеловала его в губы, такие полные, такие мягкие, такие упругие. Я прижалась к Самиру всем телом; еще миг – и его руки обвились вокруг меня, притянули к себе на колени. Фотографии рассыпались по полу, но мне было уже не до них. Самир ответил мне жадным, долгим поцелуем, обхватив одной рукой мой затылок, а другую прижав к нижней части спины. Мы целовались страстно, неистово, алчно. Я зарыла руки в его волосах, он прижал мое тело к груди. Я пробежала пальцами по его плечам, широким и сильным, его руки скользнули под мой свитер, стали гладить мою спину и бока.
И вдруг Самир остановился, схватил меня за руки:
– Погоди, – сглотнул он. – Не здесь, под их взглядами…
– Ой, – прыснула я. – И правда. Ты прав. Это было бы неуместно.
Самир смахнул волосы с моих губ, проследил взглядом за своими пальцами:
– Нам нужно вести себя здесь пристойно, правильно.
– Согласна, – прикоснулась я к кончику его носа, провела пальцами по густым бровям. Боль от сильного вожделения и острой тоски пронзила все мое тело и разум. Мне не хотелось останавливаться: – Я как железо, прилипшее к магниту…
Самир улыбнулся, погладил руками мои ноги:
– Поверь, мне хорошо знакомо это чувство.
Я посмотрела на коробку, опять перевела взгляд на него:
– Ты не передумаешь?
– Нет, – Самир взял мое лицо в руки, крепко-крепко, и еще раз поцеловал меня. Сильно, глубоко. Его глаза открылись, приблизились вплотную к моим: – Нет. А ты?
Я не нашла в себе сил ответить. Лишь помотала головой.
Он осторожно отстранился:
– Ладно! Давай доведем до конца наше дело…
Я развернула одну из картин – уверенная, что увижу одну из ранних маминых работ. Но это оказался великолепный портрет молодой женщины в голубом платье шестнадцатого века; волосы уложены на бок, грудь затянута в тесный корсаж с квадратным вырезом. Художник блестяще уловил ее шаловливое настроение, а его передача света, каскадами стекающего по коже, переливающегося в волосах – была поистине волшебной.