И в данном случае интересно, что Мунк, во-первых, публично куря в своем портрете, провоцирует современного интеллектуала на разговор об упадке и вырождении. В это время есть интеллектуальный бестселлер, книга Макса Нордау, которая так и называется «Вырождение». Ее читают все. Речь идет не просто об упадке, декадансе цивилизации. Эта тема старая и никого уже не волнующая. А это такое позитивистское восприятие декаданса, наша человеческая натура в условиях индустриальной цивилизации и современного нервозного, неврастенического общества, которое еще раздражается разными извращениями, в том числе излишествами вроде алкоголя, наркотиков и сигарет, ведет к физической деградации человеческого рода.
Успех у книжки был бешеный. И вот в числе некоторых признаков, свидетельствующих об этой деградации, курение занимало не последнее место. Это был не самый яркий порок конца XIX столетия, но очень отчетливо маркированный. Маркированный в том числе социально.
На плакате французского графика Теофиля Александра Стейнлена, анонсирующем театральное шоу, денди дает прикурить работяге или некоему деклассированному персонажу. У денди сигара, у работяги сигарета. Сигарета в XIX веке вошла в моду. Она вошла в моду после наполеоновских войн. Ее, в общем, вывезли, этот плебейский род курения, из Испании. Следующей волной была Крымская война, когда турецкие сигареты попали в руки европейцев. Но сигареты были дорогим удовольствием. Вручную-то сворачивать это все дорого стоит.
Они так же были в бумаге, как сейчас?
Да. И вот в 1880 году один американский инженер изобретает машинку для сворачивания сигарет. И все переворачивается с ног на голову. Теперь это относительно дешево. Ровно в год, когда Мунк написал свой «Автопортрет», крупнейшая норвежская табачная компания, отягощенная бешеным совершенно налогом на табак, 23 % в Норвегии, в первый раз вышла в профит именно на продаже сигарет. До этого курили трубку и сигару. И вот тут оказывается, что сигареты маркируются социально и гендерно. Социально теперь, как курево низших слоев общества, и в том числе богемы. Гендерно, как отчасти женский элемент. Если мы посмотрим, допустим, на полотно Кристиана Крога, тоже норвежского живописца, изображающего Герхарда Монте, то этот пижон стоит перед нами с палочкой сигаретной.
А вот представитель старшего поколения, пейзажист, маринист, который читает газету, там, на заднем плане, у него сигара. А если мы поглядим на рекламу Альфонса Мухи, который, в общем, сделал знаменитой эту компанию, Джоб или Йоб, там дама томно курит сигарету.
Если говорить об ар-нуво, то мундштук – это просто неотъемлемая уже деталь этого силуэта.
А вот тут начинаются, в общем, рискованные очень вещи. Потому что курение сигареты – это процесс еще менее осмысленный, то есть завязанный сам на себя, чем курение трубки. Для современников Мунка женщина, курящая сигарету, мускулинизируется и в то же время эротизируется. И я уж не говорю о фрейдовских ассоциациях, которые возникают в случае курения сигарет довольно часто. А поэтому мы получаем в случае с Мунком, который решил изобразить себя между затяжками, социально-психологический дерзкий портрет. Потому что я богема. Я горжусь тем, что я богема. В манере Рембрандта я показываю вам себя как человека практически порочного.
А кроме этого, с чисто живописной точки зрения даже не сам акцент огонька. Это неважно здесь, дымок важнее. А Мунк включает непредвиденное, временное измерение. Между затяжками он создает очень плотное время и заставляет нас почувствовать мгновение. С одной стороны, это процесс тянущийся и бесплодный. У Уайльда очень хорошо сказано именно о вот этой прелестной бессмысленности курения. А с другой стороны, упакованный в минуту, в секунду. Вот, пожалуй, что такое сообщение вписал сюда Мунк.
Оно о вреде курения, конечно. Современники, очевидно, это очень правильно поняли. Но он спровоцировал их на то, чтобы они его дружно осудили. Ему это было очень по нраву.
Я понял, на что это похоже. Портрет Бакста работы Серова. С нижним освещением. Не знаю по датам, но, во всяком случае, там нет никакого курения, но сам подход, поворот, освещение и настроение очень схоже.
Я обязательно проверю, видел ли Серов эту выставку. Потому что она была событием для русского художественного мира. Причем таким, не очень в тот момент явно осознанным.
Михаил Майзульс
Цензура в Средние века
Цензура была, есть и, скорее всего, будет. Меняются инструменты работы. То урезается рукопись, то целиком хоронится книга и даже автор. То на фотографии с Ильичом вымарывается Троцкий. В общем, вариантов масса. Средние века тоже оставили свои следы в этом деле. А как это происходило в эпоху до книгопечатания?
Происходило примерно похоже и в то же время совсем иначе. Вот вы упомянули про Троцкого, исчезающего с фотографии с Ильичом. Или можно вспомнить о врагах народа, которых в сталинское время вымарывали с фотографий, плакатов. И вот одна из интереснейших сторон всей этой истории – это материальные следы, которые остаются на поверхности. На поверхности книги, рукописи, любого изображения. И когда я начинал заниматься таким давним сюжетом, средневековой демонологией, изображением демонов и вместе с ними подчиненных им грешников в средневековых рукописях, я обратил внимание на интереснейшую вещь. Что в огромном количестве средневековых манускриптов персонажи, принадлежащие к миру зла, будь то его отец – дьявол, демоны, палачи, истязавшие Христа, убивавшие раннехристианских мучеников, они явно подвергались атакам со стороны читателей. Это не была какая-то централизованная цензура, в любом смысле этого слова.
Это было, скорей всего, нечто напоминающее месть со стороны того, кто владеет рукописью или в чьи руки она попадает. Либо, возможно, в случае изображения дьявола, попытка самозащиты.
То есть страдали сами рукописи?
Страдали рукописи.
Это как в кино, когда стреляли во врагов в экран.
Да-да, совершенно верно. То есть тогда образ так идентифицируется зрителем с прообразом, тем, кто изображен, и ненависть к этому прообразу столь велика, и страх перед ним, что рука берется уже не за камень, не за винтовку, а ты слюнявишь палец и начинаешь размазывать ненавистное тебе изображение.
Чтоб победить зло.
Да. И вот как это происходит? Давайте посмотрим на несколько примеров. Вот, например, на изображении Ирод, злодей, который решил перебить всех вифлеемских младенцев. У него за спиной демон, который подсказывает ему, нашептывает злодейские помыслы. Но фигура демона кем-то из читателей, в верхней части, то есть лицо, глаза, была выскоблена. И такого рода повреждения мы встречаем. Это не уникальная история. В сотнях и тысячах рукописей – западных и византийских, греческих и армянских, русских. Встречая на изображении дьявола, человек, который верит в него не абстрактно, а реально, пытается как-то справиться с его опасным присутствием. То же самое происходило с изображениями других злодейских персонажей, уже не демонов, а людей. Ну сцены мученичества.
Например, что происходит с теми, кто издевается над апостолом Петром? Здесь, в отличие от того несчастного дьявола, кто-то не просто выскоблил ногтем, ножичком, а вырезал каким-то предметом из листа их лица. И такого рода примеры тоже встречаются регулярно. Когда получается, что если ты выскабливаешь ненавистные тебе части изображения, защищаешься от опасного взора дьявола, выкалывая ему шильцем глазки, здесь ты уничтожаешь оборот листа, где тоже может находиться какое-то изображение или чаще текст. И такие примеры мне тоже попадались регулярно. Например, в одной из рукописей «Божественной комедии» Данте – ад. В аду грешники. Грешники почти всегда в средневековом искусстве нагие. Раз они нагие, то у них должны были быть, вероятно, изображены гениталии. И кто-то из читателей почти на всех листах вырезал аккуратно прямоугольники на уровне чресл. Так что грешники стоят обезображенными.
Вот странная штука, в отличие от нашей эпохи, эпохи книгопечатания, когда есть тираж, и мало ли, какие попадутся читатели, это же все находилось в руках людей просвещенных более или менее. Или нет?
Это понятие просвещенности очень условное. Ты можешь быть сколь угодно просвещен.
Умеющий читать как минимум.
Образован.
То есть не дикие, не безграмотные крестьяне.
Нет, это мы слишком не то что оптимистично, но анахронично смотрим на просвещение других времен. Ты просвещенный богослов. Ты комментируешь писание. Ты владеешь блестяще латынью. Ты подкован в отцах Церкви и церковном праве. Но при этом ты ненавидишь князя мира сего. Ты боишься его. И ты молишься изображениям святых, это один полюс. И ты атакуешь изображение нечистого, с другой стороны.
Это какое-то высшее проявление честности и веры.
И то же самое, собственно, это не какие-то дела давно минувших лет. В старообрядческих русских рукописях, которые создавались в XIX и в начале ХХ века, мы встретим точно такие же повреждения, видимо, по тем же самым мотивам. И вот есть эта история с несчастными грешниками и не менее несчастными демонами, а есть нечто с виду похожее, но на самом деле по механизму.
Это у нас называется «Спас нерукотворный».
Абсолютно другое.
А это как называлось?
Святой лик, Santa Faz или Плат Вероники, на котором запечатлелся по преданию лик Христа. Если не вглядываться в то, что перед нами, можно подумать, что тоже кто-то по каким-то мотивам решил с ним поквитаться, специально выскоблил ему лицо. Но это на самом деле механизм противоположный.
А почему он черен лицом? Так надо?
Да, так надо. И плюс изображение темнеет, естественно.
Но не только изображение.
Вопрос, какая краска окисляется со временем, а какая нет.
А это не просто осыпалось?