И хотя впечатления не помогут нам получить полное представление о реальности, Протагор утверждал, что не все они равноценны. Некоторые из них лучше, выгоднее или полезнее.
История Протагора о Прометее не только убеждала его слушателей думать о добродетели как о чём-то, чему можно научиться. Она ещё заставляла их думать о добродетели как о чём-то, чем добродетель не является. Миф исподволь приравнивал добродетель к огню и интеллекту. Он ставил её в один ряд с ценнейшими человеческими качествами, которые отличают нас от других животных и обеспечивают наше выживание. Поскольку Протагор оказывал образовательные услуги, легко понять, почему такой взгляд на добродетель был ему выгоден. Связав добродетель с важнейшими человеческими качествами, Протагор повышал вероятность своего успеха: люди хотели купить добродетель, которую он продавал.
Когда мы говорим об одном предмете в терминах другого: о добродетели как об огне, о машине как о лошадиной силе, о нации как о семье, о семье как о команде, о детях как о цветах и т. д., мы выражаемся метафорически. Осознаём мы это или нет, но подобные метафоры окружают нас повсюду и очень убедительно формируют наш взгляд на мир.
Мы не склонны видеть в метафоре средство убеждения, поскольку привыкли воспринимать её как литературный приём или поэтическое украшение. Например, «уносит буря нежный майский цвет»[95] – это метафорический способ Шекспира описать жизненный цикл человека, состоящий из рождения, старения и смерти. Но ещё задолго до Шекспира (и даже во времена Шекспира) метафоры считались мощным риторическим приёмом. На самом деле метафоры используются в риторике почти столько же времени, сколько существует риторика как дисциплина.
Более двух тысяч лет назад Аристотель определил метафору как риторический приём, в котором атрибуты одной вещи переносятся на другую. С греческого языка «метафора» переводится буквально как «перенос, переносное значение». (Даже определение метафоры метафорично!) По мнению Аристотеля, метафоры, в отличие от остальных риторических приёмов, «дают нам знание… [и] позволяют нам учиться», поскольку благодаря им мы «видим сходство в вещах, непохожих друг на друга»[96].
Метафора содержит два компонента: основной и вспомогательный субъекты, к которым применяются парные термины – буквальная рамка и метафорический фокус, тема и «контейнер», референт и коррелят. В сонете 18 Уильяма Шекспира («Сравню ли я тебя с весенним днём?») речь идёт об эфемерной красоте и молодости возлюбленной, это и есть основной субъект метафоры. А весенний день – вспомогательный субъект. Шекспир просит читателя представить одно (возлюбленную девушку) как другое (весенний день)[97].
При поэтическом использовании метафоры маловероятно, что вы случайно перепутаете сравниваемый субъект с субъектом сравнения. То есть, читая сонет 18, вы не вообразите, что поэт безумно влюблён в весенний день. (Если вам вдруг так показалось, то я рекомендую вам записаться на курс литературной критики!) Но как вы уже догадались, с использованием метафоры в риторике дело обстоит немного сложнее. Метафоры особенно сильны как риторические инструменты именно потому, что мы не осознаем их как метафоры. Когда это случается, трудно отличить субъект, который сравнивается, от того, с чем мы его сравниваем, буквальное от образного, одно от другого.
В такие моменты метафора становится чрезвычайно убедительной. В то время как в поэзии цель метафоры – предложить красочное описание, в риторике метафора делает гораздо больше. Она является мощным средством формирования наших представлений о субъекте сравнения, при этом зачастую мы этого не замечаем. А поскольку метафора влияет на наше мышление, она также формирует наше поведение. Некоторые критики, например Джордж Лакофф и Марк Джонсон, считают, что метафора вовсе не стилистический приём. Напротив, они утверждают, что почти весь язык функционирует с помощью метафор, обозначения одного предмета другим, и это оказывает огромное всепроникающее, но незаметное влияние почти на всё, о чём мы думаем, и, следовательно, на всё, что мы делаем[98].
Можно привести бесчисленное количество примеров, демонстрирующих, насколько широко метафоры распространены в повседневном языке. Например, Лакофф и Джонсон отмечают, что мы говорим о времени сквозь призму метафоры «Время – деньги». Мы используем такие фразы, как:
• Не отнимай моё время.
• Как вы планируете потратить своё время?
• Я потерял время.
• Я сэкономил немного времени.
Однако мы не осознаем метафоричности этих фраз, потому что используем подобные сравнения постоянно. Сами того не понимая, мы думаем и, соответственно, действуем так, как будто время – это товар, который мы можем сэкономить, потратить или потерять, хотя на самом деле ни одно из этих действий не относится к времени в действительности.
Например, мы ощущаем стресс и тревогу, когда нам кажется, что наше время кончается, подобно тому как мы переживаем из-за низкого баланса на банковском счете. Мы испытываем чувство вины, когда «растрачиваем» своё время впустую, а не «тратим» его с пользой. Мы переживаем, когда нас заставляют работать сверхурочно, как будто мы превышаем лимит по счёту или тратим драгоценный невосполнимый ресурс. Систематичное использование метафоры заставляет нас принимать метафоричный перенос за реальность. Метафора становится реальностью, потому что мы воспринимаем эти фразы как не фигуральное описание времени. С позиции риторики метафоры – яркий пример того, как повседневная речь неявно побуждает нас думать и действовать определённым образом, даже не осознавая этого.
Метафоры, которые мы используем в повседневном общении, обычно складываются на основе нашего физического и культурного жизненного опыта. Так, метафора о времени как товаре возникла не на пустом месте. Мы воспринимаем время как товар из-за повсеместного использования наёмного труда в нашем индустриальном обществе; до индустриализации время не воспринималось через призму денег. Подобный способ рассуждать о времени влияет на наше мышление, вынуждая нас жить с таким образом времени, которым время фактически не является.
Время не единственная категория действительности, о которой мы склонны думать в образной форме. Споры, здоровье, эмоции, национальность и многие аспекты действительности осмысливаются с помощью других вещей. Например, когда мы говорим о спорах, по наблюдениям Лакоффа и Джонсона, опираемся на метафору войны. Мы говорим:
защищать свою позицию;
разбивать аргументы;
уничтожить соперника;
• занять чью-то сторону.
Как же мы ведём себя, когда оказываемся втянутыми в спор? Защищаемся? Становимся агрессивными? Стараемся одержать победу? Насколько по-иному мы мыслили бы и, соответственно, воспринимали чужие аргументы, если бы говорили о них через призму другой метафоры.
Точно так же мы говорим о здоровье, благополучии, интеллекте, социальном статусе и многих-многих других явлениях, используя слова, описывающие пространство физического мира. Мы произносим:
• Это поднимало его дух.
• Она скатилась по наклонной.
• Я погрузился в глубокую депрессию.
• Она занимает очень высокое положение в обществе.
• Он давно сидит в яме.
• Она поднимается по карьерной лестнице.
• Это высокодуховный человек.
Подобные фразы побуждают нас думать о здоровье, богатстве, интеллекте и благополучии как о чём-то, что находится на более высоком уровне бытия. В то же время они заставляют нас думать о болезни, бедности и проблемах с психическим здоровьем как о более низком уровне бытия. И опять же, эти выражения не возникли из ниоткуда. Например, когда мы больны или в депрессии, мы зачастую находимся в лежачем положении. Тем не менее систематическое использование пространственных слов и выражений не буквально, а метафорично, и оно пронизывает нашу речь.
Если мы говорим так, то, возможно, думаем так. А если мы так думаем, то и поступаем так. Мы можем реагировать на физические или психические заболевания или бедность как на что-то, из чего нужно выбраться, или как на что-то, на что следует смотреть свысока. Мы можем вести себя так, будто богатые или здоровые люди выше или лучше нас, а бедные или нездоровые люди хуже или ниже нас. Например, недавно один медийный «эксперт» вот что написал об иммигрантах из стран третьего мира: «Мы ежегодно свозим около 2 миллионов непроверенных иммигрантов из стран третьего мира… [и] заваливаем страну миллионами психопатов и террористов»[99]. В данном случае опирающаяся на физическое пространство метафора «высокий – низкий» доведена до крайности: говорящий использует слова «свозить» и «заваливать» (как мусор, отбросы или отходы) для описания людей из более бедных стран. Когда мы слышим или читаем подобные слова, мы даже не осознаём, что они заставляют нас думать о других людях как о мусоре. Но это так.
Метафоры неизбежно скрывают некоторые аспекты этих явлений. Всё, что мы знаем, воспринимаем и понимаем об объекте сравнения, ограничено тем, с чем он сравнивается. Если вернуться к примеру со спорами, то метафора войны ограничивает наше мышление таким образом, что мы считаем целью спора нашу победу и поражение нашего оппонента. Поэтому мы не замечаем, что целью спора порой может быть, например, приятное времяпровождение, получение нового знания или интересная беседа. Метафора, которую мы используем, когда говорим и думаем о каком-то явлении, может помешать нам заметить другие его аспекты, если они не вписываются в эту метафору.
Мы по-иному вели себя в спорах, если бы думали о них как о танце или игре, а не как о войне. Мы по-иному воспринимали бы время, если бы думали о нём, скажем, как о еде. А что, если бы социальное положение осознавалось не в пространственных, а в спортивных выражениях, например через метафору команды? А если бы здоровье и благополучие мыслились во временны́х терминах, как фазы луны или времена года? Задавая подобные вопросы, вы открываете перед собой путь к иному мышлению, он начинается с умения замечать метафоры, которые прячутся у всех на виду.