Америка = бизнес?
Вспомните, как люди говорили о Соединённых Штатах Америки во время пандемии COVID-19. И политики, и специалисты в области здравоохранения рассуждали о стране как о бизнесе или компании: Америка «закрывается» или «возвращается к работе». Трамп особенно любит эту метафору, что видно из его многочисленных высказываний:
• Мы уже говорим: «открываем Америку» и добавляем «снова». Я думаю, что это вполне правомерно. Мы снова открываем Америку… Страна хочет вернуться к работе[100].
• Скоро мы снова откроемся и будем такими же сильными или даже сильнее.
• К Пасхе страна должна быть готова к работе[101].
• Так что когда мы откроемся, надеюсь, в скором времени, мы будем готовы вернуться к работе.
Даже люди, не согласные с политикой Трампа, опирались на эту же метафору. Иммунолог и инфекционист доктор Энтони Фаучи использовал метафору «страна – бизнес», когда предостерегал общественность от «опасности преждевременных попыток открыть страну»[102]. Хотя они не разделяли единую точку зрения на то, как бороться с вирусом, они опирались на одну и ту же метафору и оба относились к стране и гражданам в терминах бизнеса. И эта метафора косвенным образом поощряла определённые способы мышления и действия и препятствовала другим способам мышления и действиям.
Для обывателя эти фразы звучали как буквальное описание, ведь из-за ограничений, связанных с пандемией, многие предприятия были вынуждены закрыться. Но эти фразы не относились к магазинам, ресторанам и офисам. Они использовались для описания граждан, штатов и городов, то есть гражданских институтов. В таком метафорическом понимании карантин держал страну и её многочисленные города «закрытыми», а окончание карантина означало, что страна снова «открыта».
«Распаковывая» эту метафору, мы понимаем, какие аспекты реальности она подчёркивает, а какие скрывает. Начнём с того, что если Америка – это бизнес, то кто в ней босс? Кто является работниками? Если страна – это бизнес, получается, что политики и чиновники, в том числе в области здравоохранения, – работодатели, а не государственные служащие, сограждане и выборные должностные лица, трудящиеся во имя общего блага. Мы думаем о себе и окружающих как о служащих, а не как об избирателях, которые выбрали этих политиков, чтобы они представляли наши интересы. Поэтому мы с недоверием и даже недовольством относимся к решениям политиков, законодателей или экспертов по аналогии с тем, как мы негодуем на нашего начальника, требующего от нас работать сверхурочно, или сомневаемся в разумности его решения, когда он реструктурирует наш отдел, назначает нового завотделом, вводит дресс-код или добавляет новые обязанности в нашу должностную инструкцию.
Если предприятие долгое время не ведёт коммерческую деятельность, оно рано или поздно неизбежно закроется. Хотя то же самое нельзя сказать о стране или её гражданах, мы всё равно невольно переносим этот образ на себя и поступаем соответствующе. Метафора «страна – бизнес» внушает нам неосознанный страх и беспокойство о той судьбе, которая нас постигнет, если мы останемся «закрыты» для бизнеса. Перестанем ли мы существовать? Мы, вероятно, полагаем, что если не возобновим нормальную работу как можно скорее, то разоримся. Возможно, мы даже будем тратить больше времени на размышления и разговоры о том, как быстрее вернуться к работе, чем на любые другие аспекты борьбы с пандемией, например политику в области общественного здравоохранения, обеспечение медикаментами и медицинским оборудованием, предоставление экстренных медицинских услуг и т. д. Вместо того чтобы заставить наших законодателей разработать эффективные решения, опираясь на твёрдую уверенность в том, что Америка как богатейшая страна в истории мира продолжит существовать, даже если её экономика пойдёт на спад, мы ощущаем необходимость как можно быстрее вернуться к обычным делам, потому что нам кажется, что в противном случае мы «обанкротимся».
Подумайте, насколько по-иному мы мыслили и действовали бы, если бы говорили о стране как о семье. Мы отдавали бы приоритет заботе о наиболее уязвимых согражданах так же, как заботимся о наших самых уязвимых членах семьи – детях и пожилых родственниках. Мы больше доверяли бы экспертам или верили, что их мотивы направлены на защиту наших интересов и благополучия, относясь к ним как к более осведомлённым или опытным членам нашей семьи. С другой стороны, если бы мы думали о стране как о команде, мы лучше понимали бы важность скоординированных усилий и совместной работы. Мы думали бы об экспертах и выборных госслужащих как о тренерах, разрабатывающих стратегию и план игры, и осознавали важность собственной роли в общих усилиях. В любом случае новая метафора может поменять наше мышление, а новое мышление может изменить наши действия. Это более верно в отношении метафор, которые стали повсеместными и лишились своего символического смысла.
Бой военным метафорам
Есть метафора, которая проникла во все сферы жизни и потеряла своё переносное значение, – это метафора войны.
Что такое война? Как правило, войну ведут между собой два или более суверенных государства. Одно государство объявляет войну другому и с помощью военной силы пытается заставить противника подчиниться. Оно вторгается на территорию противника, чтобы взять её под контроль. А если две армии сталкиваются, происходит сражение. Бывают бомбардировки, ракетные удары или захват пленных. В конце концов одна сторона капитулирует, а другая становится победителем. Когда война заканчивается, стороны соблюдают условия капитуляции, перемирия и мирных договоров.
Когда в 1971 г. Ричард Никсон объявил наркоманию «врагом общества номер один», «война с наркотиками» стала центральной метафорой, определяющей политику Соединённых Штатов в отношении употребления наркотиков[103]. Как мы видели выше, когда метафора становится повсеместной и постоянно повторяющейся, она определяет, что мы думаем и как действуем. Это, безусловно, относится и к войне с наркотиками, и к войне с преступностью – война стала основным способом говорить и думать об употреблении наркотиков и преступности.
Война с наркотиками была практически неотличимой от обычных военных действий, включая слежку, силовые ответные действия, конфискацию товаров и захват территорий. Наркозависимых людей считали «участниками боевых действий на стороне противника», выслеживали и заключали в тюрьму, вместо того чтобы предлагать им лечение, необходимое для преодоления зависимости, что усугубляло, а не устраняло проблему употребления наркотиков. И это несмотря на то, что наркотики не являются врагами в прямом смысле этого слова: здесь нет чётких границ, враг никогда не сдастся, а победа никогда не будет полной и окончательной.
С 1970 г. были «захвачены» более 37 миллионов «врагов» за преступления, связанные с наркотиками. Это очень много. Всё население Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Чикаго составляет менее половины от этого числа. Однако за всё это время, несмотря на все аресты и деньги, потраченные на «борьбу» с наркотиками, их употребление не уменьшилось.
«Наркотики выигрывают войну с наркотиками». Поворотный момент в войне с наркотиками, 10 января 1998 г.
В наши дни метафора войны уже не используется для описания борьбы с наркотиками во многом потому, что люди начали понимать, что она плохо подходит для решения этой социальной проблемы и даже усугубляет её. Около десяти лет назад политики и общественные деятели начали проводить параллель между социальными проблемами, вызываемыми огромным количеством тюремных заключений, и метафорой войны, употребляемой в отношении наркотиков. Экспоненциальный рост числа заключённых за преступления, связанные с наркотиками, в последние два десятилетия ХХ в., переполненность тюрем и расовая дискриминация[104] при арестах и вынесении приговоров стали одними из многочисленных катастрофических последствий использования метафоры войны. Сегодня мы лучше понимаем, что наркомания – это болезнь, а не война, и осознаём негативные результаты, к которым привела метафора войны, вызвав ещё более серьёзные проблемы, а не решив старые[105].
Пример войны с наркотиками показывает, насколько вездесущей и мощной может стать метафора до того, как мы осознаем её влияние на наши мысли и действия. В примере с наркотиками люди начали замечать противоречие, создаваемое метафорой, только когда социальные проблемы стали настолько серьёзными, что их больше нельзя было игнорировать. Но метафора войны до сих пор используется в других сферах жизни, в отношении которых мы ещё не задались вопросом, актуально ли вообще подобное сравнение. Например, метафора войны продолжает применятся касательно войны с терроризмом. Вы, возможно, подумали: «Подождите! Это же реальная война, а не метафорическая!» Но так ли это? А может быть, метафора войны настолько сформировала наше представление об одном явлении (терроризме) в терминах другого (войны), что метафорическая война превратилась в реальную?
Словосочетание «война с терроризмом» стало использоваться после терактов 11 сентября 2001 г.[106] для описания ответа США глобальному терроризму. Многие склонны считать это войной в буквальном смысле, а не в метафорическом, потому что события 11 сентября были очень похожи на войну: жестокие атаки на знаковые американские здания и сооружения и убийства американских граждан. Но террористические атаки 11 сентября не были реальной войной. Они были совершены независимой группой людей, а не суверенным государством. Эти люди, захватив самолёты, совершили преступление, но не военный манёвр. Они проникли на территорию Соединённых Штатов законно: они пересекли границы по легальным визам, а не в результате военного вторжения. Не было ни официального объявления войны, ни спорной территории, ни линии фронта, ни боевых действий.