По крайней мере, в течение некоторого времени после терактов метафора войны ещё не доминировала над тем, как люди говорили и, соответственно, думали о них. Потребовалось некоторое время, чтобы метафора стала повсеместной. Шестнадцатого сентября Джордж Буш-младший назвал теракты объявлением войны, но он не имел это в виду буквально:
Люди объявили Америке войну, и они совершили ужасную ошибку… Этот крестовый поход, эта война с терроризмом займёт некоторое время. И американский народ должен быть терпеливым. Я буду терпеливым. Настало время выиграть первую войну XXI в., чтобы наши дети и внуки могли мирно жить в XXI в.[107]
Говоря, что террористы «объявили войну», чего они не делали, Буш использовал метафору: он воспринял нападения как метафорическое, а не реальное объявление войны. Он развил эту метафору четыре дня спустя в своём обращении к Конгрессу 20 сентября 2001 г., когда провёл параллель между терактами и реальными войнами.
11 сентября враги свободы совершили акт агрессии против нашей страны. Американцы знают, что такое война, но за последние 136 лет это была война на чужой территории, за исключением одного воскресенья в 1941 г.[108] Американцы знают, что такое жертвы войны, но только не в центре большого города в мирное утро. Американцам знакомы внезапные нападения, но только не на тысячи мирных жителей. Беда обрушилось на нас в один день, и уже в совершенно другой Америке наступила ночь, в той Америке, где сама свобода находится под угрозой[109].
Такие фразы, как враги, акт агрессии против нашей страны, войны на чужой территории, жертвы войны, внезапные атаки и т. д., – это элементы, которые неявно заставляют слушателя рассматривать одно явление (теракты) в терминах другого (войны), а именно бомбардировок Пёрл-Харбора суверенным государством Япония. Подобные фразы заставляют нас рассматривать незаконную организацию «Аль-Каиду» как вражеское государство, теракты – как объявление войны этим вражеским государством, а смерти и человеческие жертвы, произошедшие 11 сентября, – как жертвы войны.
В то время метафора войны из речи Буша ещё не стала привычной и всепроникающей. Буш также сказал о террористах: они «группа условно связанных между собой террористических организаций, известная под общим названием “Аль-Каида”. Они просто убийцы, ответственные за взрывы американских посольств[110]… “Аль-Каида” – это та же мафия в мире преступности». Такие слова, как «организации», «убийцы», «мафия» и «преступность», показывают, что Буш колеблется между метафорическим восприятием терактов как войны и тем, чем они были в прямом смысле, – как преступлений.
Как изменилась бы наша история после 11 сентября, если бы теракты описывали как преступные действия, которыми они, по сути, были, а не метафорически как акты войны? Что, если бы мы мыслили риторически и спрашивали себя, является ли метафора войны лучшей метафорой для описания этих трагических событий?
Возможно, мы обратили бы внимание на то, что это преступление совершило не какое-то суверенное государство, а отдельные люди или группы людей – как выразился Буш, «группа условно связанных между собой террористических организаций». Реакцией США должно было быть не объявление войны, а расследование. Следователи не вторгаются на чужие территории; они опрашивают свидетелей, собирают факты, информацию и доказательства. Когда они считают, что у них достаточно доказательств для обвинения, они не вводят войска, а производят аресты и строят судебное дело. Противостояние завершается не капитуляцией одной из сторон, а судебным разбирательством, в ходе которого выносится решение и, в случае обвинительного приговора, назначается наказание.
Язык речей, публичных выступлений, статей и пр. не являлся буквальным описанием преступлений 11 сентября. Вместо этого он строился вокруг метафоры войны, результатом чего были вторжение и долгосрочная оккупация чужих стран. В условиях войны эти действия предпринимаются для того, чтобы установить контроль над территорией противника и заставить его сдаться, тем самым положив конец войне. Однако подобный исход недостижим, если война не буквальная, а метафорическая.
Нет необходимости ждать, пока метафора станет привычной и лишится своего символического смысла или создаст глобальные социальные и политические проблемы, чтобы думать о ней критически. Можно начать относиться к ней критически в любой момент, даже когда она находится в зачаточном состоянии. Например, в последние годы мы стали использовать метафору войны при обсуждении проблемы изменения климата. Мы рассуждаем о борьбе с изменением климата с помощью метафоры войны таким образом, что врагом становится климат, не замечая, что это идёт вразрез с политикой в области экологии, которую многие люди, использующие метафору войны, стараются проводить. Например, такие политики, как Берни Сандерс, Элизабет Уоррен и Пит Буттиджич, неоднократно использовали метафору войны во время обсуждения проблемы изменения климата. Они говорили:
• Вместо того чтобы тратить 1,8 триллиона долларов на оружие уничтожения, предназначенное для убийства людей, может быть, стоит объединить наши ресурсы и бороться с общим врагом – изменением климата[111] (Б. Сандерс).
• [Мы должны] нанести ответный удар по последствиям изменения климата, спасти планету и спасти наших людей… Изменение климата – это очевидная и невыдуманная опасность[112] (Э. Уоррен).
• Мы говорим об угрозах, о срочности, соревнуемся в том, какая из наших целей точнее. Для нас это как заново выиграть Вторую мировую войну[113] (П. Буттиджич).
Метафора войны является понятной и естественной палочкой-выручалочкой во время проведения предвыборной кампании, когда кандидаты хотят убедить избирателей в том, что обладают навыками, необходимыми для руководства страной в условиях военного времени. И как мы видели на примере с Кассандрой, отсылка ко Второй мировой войне способна вызывать чувства патриотизма. Но в данном случае метафора войны работает в ущерб борьбе с изменением климата. Когда она применяется по отношению к климату, кто является врагом? На чьей мы стороне? Какие действия мы совершаем для борьбы с врагом? Подходит ли метафора войны к проблеме изменения климата? Какую политику и действия диктует метафора войны?
Начнём с того, что борьба с изменением климата подразумевает, что мы противостоим нашему врагу, то есть изменению климата. В этом случае мы – положительные герои, и изменение климата, а не человеческая жизнедеятельность (!) – наш враг. Следовательно, вряд ли мы станем рассматривать изменение климата как проблему, которую сами же создаём – своими действиями или бездействием, – а значит, мы не будем менять или ограничивать свою деятельность. Скорее мы обвиним вражескую сторону, то есть климат, который представляет для нас явную и настоящую опасность, а не наоборот.
Очевидно, что Б. Сандерс, Э. Уоррен и П. Буттиджич не хотят, чтобы их аудитория считала себя героем, а климат – врагом. На самом деле они выступают за меры, предполагающие радикальные изменения в человеческой жизнедеятельности, а также в законодательстве, чтобы минимизировать вред для климата и планеты. Однако то, как они говорят об изменении климата, не способствует такому образу мыслей и действий. Как бы всё изменилось, если бы они обсуждали изменение климата, используя метафору, скажем, исчезающего вида, а не войны? Как бы это изменило наше мышление и, соответственно, поступки?
Если метафора бизнеса заставляет нас думать об Америке как о компании, то как это сравнение влияет на нашу реакцию на такие проблемы, как пандемия коронавируса? Если метафора войны преобладает в наших рассуждениях о глобальном терроризме и изменении климата, как она меняет наши мысли и, соответственно, действия? А если бы мы думали и действовали, опираясь на более реалистичное сравнение? Какие проблемные места скрывают эти метафоры? Что они мешают нам видеть? От каких мыслей они нас отвлекают? Как они формируют наше восприятие реальности?
Протагор хотел бы, чтобы мы поняли: если мы меняем язык, то меняем способ восприятия реальности. Это объясняет самое известное изречение Протагора, открывающее его трактат «Истина»: «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют». Если вам кажется, что это радикальный релятивизм[114], то вам кажется. Напротив, слова Протагора обращают внимание на то, что всякий раз, когда мы замечаем эффективность влияния риторики на наше восприятие мира, мы лучше осознаём наши впечатления, их отличие от реальности и то, как мы выражаем их в словах. Они являются мерой (притом неточной) реальности, но не самой реальностью. Всякий раз, замечая это, мы проделываем тяжёлую работу по отделению реальности от риторики, которая её формирует.
Глава 4. Глубинная идеология
Что скрывается в словах Алкивиада?
Мы, вероятно, никогда не узнаем, какие риторические уловки использовал Горгий, чтобы убедить Афины одобрить сицилийскую кампанию, которая привела к концу афинской демократии и началу правления Тридцати тиранов. Речи, которые достигли столь разрушительного эффекта, не сохранились. Зато до нас дошла другая речь, призывавшая послать корабли в Сицилию. Она была написана одним из учеников Горгия, Алкивиадом.
Алкивиада ненавидели. Он потакал всем своим прихотям: любил азартные игры, пирушки, лошадей, плавать, а больше всего – заниматься сексом. Один древний писатель написал о нём так: «Когда он был юношей, ради него мужья бросали жён, когда стал мужчиной – жёны бросали мужей»