просто не существует или, по крайней мере, не существует повсеместно в сознательной воле и намерениях каждого отдельного полицейского. Напротив, это утверждение мы будем трактовать как прямой отказ признать существование вполне реальной проблемы – расизма.
Мы просто говорим в сторону друг друга, не замечая, как наши скрытые идеологии руководят нашими мнениями, и редко, если вообще когда-либо, смотрим этим скрытым идеологиям в лицо. От нас также ускользает следующее: идея о том, что расизм является результатом влияния общественных структур, полностью противоречит виртуальному самосуду, учиняемому культурой отмены, которая возлагает на человека максимальную ответственность за его поступки. И напротив, правила культуры отмены укрепляют впечатление, что проблема расизма проистекает из индивидуальной воли, свободного выбора и автономных действий.
Наши глубинные убеждения влияют на нашу способность воспринимать мир: его общие принципы, законы или закономерности. Люди не высказывают свои основные убеждения об устройстве мира, когда приводят аргументы в обыденном споре, потому что, как правило, эти убеждения являются самыми непроверенными аспектами их герменевтического круга. Они настолько фундаментальны для нас, что мы едва ли осознаём, что придерживаемся их. Гораздо более смутно мы осознаём, как эти убеждения незаметно направляют и питают аргументы, которые мы обычно приводим. Тем не менее, если бы эти основополагающие убеждения стали явными, мы лучше бы понимали не только почему мы приводим определённые аргументы, но откуда берутся наши разногласия. Что ещё более важно, как станет ясно из следующей главы, более глубокое понимание этих скрытых убеждений сделает нас гораздо менее восприимчивыми к манипуляциям и поможет избежать ситуации, когда наши ценности и убеждения используются против нас другими людьми для получения личных выгод.
Через два наполненных скорбью года стало понятно, что сицилийская кампания была провальной идеей. Афины потеряли около 50 тысяч солдат, а в их некогда грозном военном флоте, который одновременно вызывал и ужас, и зависть всей Аттики, осталось, вероятно, менее 100 кораблей. Так произошло потому, что люди повелись на аргументы таких, как Алкивиад. «Ни один не выделялся как лидер среди других, но каждый стремился к превосходству и поэтому был готов, потакая народу, пожертвовать государственными интересами… В борьбе за лидерство и первенство они занимались мелкими дрязгами и не только плохо вели войну, но привели государственные дела в расстройство своими распрями»[132]. Больше заботясь о захвате власти, чем о состоянии демократии или благополучии государства, они говорили то, что люди хотели услышать, и затуманивали правду многословием.
Придя в себя, афиняне поняли, что Алкивиад, используя уловки софизма, привёл их к гибели ради личной выгоды. Они обвинили его в тяжких преступлениях и потребовали, чтобы он предстал перед судом. Он отказался, предал Афины и бежал в Спарту. Там он умолял об убежище и утверждал, что поддерживал афинскую демократию только потому, что она была инструментом для его собственного возвышения. Была ли эта измена Алкивиада неожиданностью? По его собственным рассуждениям, такой шаг был вполне оправдан. В конце концов, что хорошо для Алкивиада, хорошо для Афин, верно?
Естественно, Афины возложили на Алкивиада вину. А за ним обвинили софистов, которые научили его риторике. Они считали, что «Алкивиад – единственный виновник всех произошедших несчастий и, следовательно, является виновником ужасов, которые ожидают город впереди»[133]. Неудивительно, что одним из первых законов Тридцати тиранов стал запрет на преподавание риторики – никогда никого не должны были учить делать то, что умел Алкивиад: подрывать государственное устройство с помощью одних только слов[134].
Хотя большинство жителей Афин поняли, что слушали Алкивиада зря и «из раза в раз совершали ошибки и глупости», нашлись и те, кто отказался признать, что их обманули[135]. Даже когда Афины катились к гибели, до которой довёл их Алкивиад, некоторые граждане хотели, чтобы Алкивиад оставался их правителем. Обаяние Алкивиада не ослабевало для тех, кто хотел иметь то же, что и он: «Он снискал поистине невиданную любовь простого люда и бедняков: они мечтали лишь о том, чтобы Алкивиад сделался над ними тираном, а иные, не таясь, советовали ему презреть всяческую зависть, стать выше неё и, отбросив законы, действовать и править, не страшась клеветников»[136].
В действительности Алкивиад был лишь симптомом более глубокого раскола в демократии. Традиционная мудрость гласила, что здоровье общества зависит от его способности отбросить индивидуальные преимущества ради общего блага. Но софисты учили, что любой аргумент можно опровергнуть. Так, Алкивиад мог доказать, и очень убедительно, что лучше отдать предпочтение личной выгоде перед общественными интересами именно на том основании, что личная выгода и есть общественный интерес, что эти два явления неотличимы друг от друга. Афины на собственном горьком опыте убедились, что риторика Алкивиада не соответствует действительности, но «они не сдавались, пока не погрязли в частных ссорах и не погубили себя»[137].
Глава 5. Бедненькие богатенькие бедняки
Язык, который обманул Каллия
Главная причина, которая побудила Афины вложить все силы в обречённую на провал сицилийскую кампанию, была очевидной. Деньги. Они искренне верили, что сицилийская кампания закончится успехом и сделает их богаче, чем они могли себе представить. Они были убеждены «завлекательными и не соответствующими действительности словами сицилийцев», и в первую очередь, вероятно, Горгия, которые говорили, «что в государственной казне и храмах эгестян[138] хранится много денег… Афины не мыслили ясно. Они объясняли свои действия хрупкими, необоснованными причинами, но их реальной целью было завоевать всю Сицилию (что весьма нелегко)»[139]. Движимые желанием лёгких денег, «большинство были влюблены в кампанию, потому что считали, что быстро разбогатеют и создадут империю с постоянным источником заработка для наёмников»[140].
К тому времени, когда корабли покинули порт, гибель Афин была предрешена. Благодаря силе слова афиняне представили себе совершенно иной исход, чем тот, который ожидал их в реальности. И только когда эта реальность предстала перед ними наяву, сотканный из слов образ победы начал рассыпаться. В последний час, перед тем как обречённые корабли направились в Сицилию, афиняне как будто увидели свою ошибку, реальность, скрытую за словами. Фукидид с чувством описал эту сцену: «Почти все Афины, сами афиняне и некоторые союзники, оставшиеся в городе, в день отплытия вышли в порт. Жители города провожали своих знакомых, друзей, родных и сыновей. Они надеялись на победу и одновременно плакали при мысли о том, что никогда больше не увидятся с отплывающими, так как сознавали, что предстоит далёкое и опасное плавание». Когда афиняне воочию увидели то, что раньше было лишь делом слов: корабли, своих близких, огромное богатство, поставленное на карту экспедиции, – для них как будто внезапно стала очевидной разница между риторикой и реальностью.
В момент разлуки и предвидения опасностей афинян охватила более сильная тревога за исход экспедиции, чем во время решающего голосования в Народном собрании… Столь дорогостоящий и великолепный флот никогда ещё не снаряжало и не спускало на воду ни одно эллинское государство… Из города уплывала баснословная сумма денег. Это была самая масштабная и самая длительная кампания, предпринятая Афинами, это была надежда Афин на усиление своей мощи[141].
Надежда, которая закончится разорением, голодом и смертью. Когда после поражения в Сицилии Спарта отняла у афинян свободу и поставила у власти Тридцать тиранов, «когда всё погибло безвозвратно, они начали приходить к соображениям, которые, будь они приняты в расчёт своевременно, могли бы их спасти»[142]. Но было слишком поздно.
Ничьи суждения не были так искажены словами софистов, как слова Каллия. Верно и то, что никто не заплатил за это более высокую цену. Каллий вошёл в историю как самый большой простофиля Древнего мира, «человек, который охотно сам расточал себе похвалы и слушал их из уст других»[143]. Он родился в семье самого богатого человека не только Афин, но и всей Греции. Прозвище его семьи было ho plousios, то есть «богатые». К тридцати годам Каллий унаследовал состояние семьи, став богатейшим человеком в Греции. Правда, длилось это недолго.
Каллий легко расставался с деньгами, и, будучи человеком непомерных страстей и аппетитов, не обладал благоразумием. Империя по добыче серебра, которую его семья создавала на протяжении нескольких поколений, стала приносить убытки почти сразу же, как только Каллий стал ею управлять. Вместо того чтобы приложить усилия к бережливому и экономному управлению, он стал прибегать к схемам быстрого обогащения, чтобы восполнить сокращающийся доход. Большинство этих схем – выгодная женитьба. После того как его первая жена умерла молодой, он женился на другой, чтобы получить её приданое и стать опекуном двух её дочерей. По афинским законам, если мужчина умирал, оставив только дочерей, их опекун имел право на доходы и имущество покойного до тех пор, пока его наследницы не произведут на свет наследника мужского пола. Иными словами, приёмные дети были для него дойной коровой. Но когда суд присудил опекунство дяде девочек, а не Каллию, последний бросил жену и женился на её матери, получив ещё одно приданое.