То, что Каллий не смог получить благодаря выгодным бракам, он получил, воруя золото. Согласно одной из историй, после победы Афин в битве при Марафоне[144] один юноша привёл Каллия к куче золота, которую обнаружил спрятанной в городе. Формально золото принадлежало победителю, Афинам, и Каллий должен был отдать его полководцу. Вместо этого он убил юношу и забрал всё золото себе.
При этом он тратил большие деньги. Каллий был азартным игроком и любил петушиные бои, используя поместья своей семьи в качестве залога по своим долгам. Он был частым гостем в судах. В одном случае его судили за супружескую измену, в других за неуплату по кредитам. Некоторые истцы подавали против Каллия фиктивные иски, полагая, что смогут легко залезть в его глубокие карманы, которые с каждым годом становились всё мельче. Поскольку кредиторы не могли доверять ему в возврате займов, Каллия однажды заклеймили в качестве залога за долги: такая практика обычно применялась к беглым рабам, но к самому богатому человеку в Греции никогда.
Каллий вложил целое состояние в войну со Спартой и, вероятно, больше всего – в неудачную сицилийскую экспедицию. К концу войны всё наследство его семьи сократилось до «двух талантов», а к концу жизни он был бездомным и умирал с голоду[145].
Самая большая ирония в истории богатства Каллия заключалась в том, что, помимо азартных игр, женщин, вина, петушиных боев и скачек, Каллий тратил деньги на софистов. Он платил им не только за то, чтобы они научили его быть убедительным, чему он, видимо, так и не научился: произнося речь перед спартанцами, чтобы заключить мир, он всю первую половину речи рассказывал им, какой он замечательный![146] Он платил им за то, чтобы они научили его мудрости[147].
Мудрость в данном контексте означала разумно вести домашние дела и добродетельную жизнь гражданина. Протагор утверждал, что его курс поможет приобрести «навык принятия умных решений в домашних делах, уменье наилучшим образом управлять своим домом, а также в делах общественных»[148]. Говорят, что одному из будущих учеников, который сказал, что охотно отдал бы всё богатство своей семьи, если бы мог стать таким, как он, Протагор пообещал: «В тот же день, как станешь моим учеником, ты уйдёшь домой, сделавшись лучше, и назавтра то же самое; и каждый день будешь ты получать что-нибудь, от чего станешь совершеннее»[149]. (Для контекста: Протагор произнёс эти бахвальные речи на вечеринке в доме Каллия.)
Каллий, хваставшийся тем, что заплатил софистам больше денег, чем кто-либо другой, был безнадёжен в делах мудрости, ведения домашнего хозяйства, управления делами города настолько, насколько это возможно. Вместо того чтобы становиться лучше день ото дня, он становился хуже, скупее, расточительнее, невнимательнее, корыстнее, безнравственнее и прожорливее, пока не был безвозвратно уничтожен своей алчностью и аморальностью.
Отчасти это было связано со способностью софистов перевернуть любой аргумент с ног на голову. Как мы уже видели, софист мог легко снабдить Каллия словесным оружием, чтобы убедить себя и других, что жадность – это хорошо, корысть – это общий интерес, расточительность – это бережливость и т. д. Поскольку софисты славились умением приводить убедительные аргументы практически по любому вопросу, даже тому, который, согласно здравому смыслу или традиционной мудрости, внимания не заслуживал, Каллия можно было убедить более слабым аргументом, а не более сильным. Но дело было и в социальном влиянии софистов.
Софисты были международными знаменитостями. Когда Протагор или Горгий приезжали в Афины, новости об их прибытии быстро распространялись, и преданные поклонники дежурили у домов, где они останавливались, в надежде получить шанс поговорить с ними и поучиться у них. Во время одной из встреч Протагор ошеломил самого Сократа, который назвал Протагора «мудрейшим из живущих сегодня» и даже более красивым, чем Алкивиад[150]. А речи Горгия были ещё и зрелищными. Для Древнего мира они были эквивалентом шоу в перерыве Супербоула[151]. (Я не преувеличиваю. Он действительно произносил речи на Олимпийских играх в перерывах между соревнованиями.)
В культуре, где речи управляли массами, люди шли к софистам, потому что они пользовались авторитетом, внушали уважение и, казалось, обладали сверхъестественной силой. Когда Горгий произносил речь, люди замирали, заворожённые его словами. На вечеринке в доме Каллия Протагор был окружён своими поклонниками и последователями, которые «внимательно слушали звук его голоса… Протагор увлекает их за собою подобно Орфею, а они идут на его голос, завороженные»[152]. Горгий и Протагор, возможно, считали, что учили людей принимать правильные решения, мудрости и добродетели в личных и общественных делах, но их ученики думали, что получают нечто совершенно иное: привилегию быть последователями Протагора и Горгия. И они, скорее всего, знали об этом. Возможно, именно это имел в виду Протагор, когда говорил Сократу: «Толпа ничего не понимает и повторяет то, что диктуют им сильные мир сего»[153]. А Горгий утверждал, что не несёт никакой ответственности за то, что его ученики делают с теми знаниями, которые он им передал. «Ученики пользуются своей силой и своим искусством неправильно. Стало быть, учителей нельзя называть негодяями, а искусство нельзя винить по этой причине; негодяи – это те, кто им злоупотребляет… Стало быть, ненависти, изгнания и казни по справедливости заслуживает тот, кто злоупотребляет риторикой, а не учителя»[154]. Как оказалось, к концу войны ненависть, изгнание и казнь ожидали тех, кто был введён в заблуждение софистами.
Каллий заплатил больше, чем кто-либо другой, за уроки принятия правильных решений, и тем не менее он потерял всё в результате своих ужасных решений как в личных, так и в общественных делах. Он – пример того, как риторика обманывает нас.
Мы уже видели, что функция фактов в риторике противоположна той, которую мы могли бы предположить. Факты по определению фальсифицируемы, поэтому если что-то утверждается как факт, то, по крайней мере теоретически, это можно опровергнуть или доказать, что этого не было. Это делает факты очень уязвимыми, когда они используются в риторике. Присущая фактам фальсифицируемость придаёт отрицанию фактов неявную риторическую силу, так что факты, которые кажутся непреложными истинами, на самом деле риторически весьма уязвимы.
Подобный парадокс присущ риторическому использованию ценностей и эмоций. В отличие от фактов, ценности и эмоции воспринимаются нами как весьма относительные или субъективные. Мы носим их в себе и думаем о них как о личном, как о том, чем мы обладаем или владеем. Эмоции накатывают непроизвольно. Они иллюзорны. Зависят от контекста и культуры. Они варьируются от человека к человеку, от общества к обществу. Наши семьи, сообщества, учителя и т. д. прививают нам ценности с самого раннего возраста. Из-за относительности и субъективности ценностей и эмоций мы, естественно, предполагаем, что они столь же относительны, субъективны и податливы, когда используются в риторике. Но на самом деле всё обстоит с точностью до наоборот. По сравнению с фактами ценности и эмоции приобретают устойчивость, как только их вводят в риторику. И именно эта невероятная риторическая устойчивость ценностей и эмоций делает их слишком лёгким инструментом для эксплуатации и манипулирования.
И хотя я не знаю, какие именно слова были произнесены с целью использовать жадность Каллия и разлучить его с деньгами, я готова поспорить, что они надавили на его ценности и эмоции.
Ценности, лежащие в основе неверных решений
Мой отец не был Каллием. Но под влиянием агрессивной риторики он принял ряд ошибочных решений, так что к моменту смерти остался почти без гроша в кармане.
Всё могло бы пойти по-другому. В юности ему казалось, что он обязательно преодолеет все трудности. Он родился во времена Великой депрессии с деревянной ложкой во рту[155] и воспитывался в бедной семье в захолустном городке Южной Каролины. Он никогда не оканчивал учебный год в школе, в которой его начинал, потому что они с матерью переезжали из города в город, оставаясь на одном месте в течение максимум нескольких месяцев, а их единственное имущество умещалось на заднем сиденье их автомобиля Buick 1939 г. Как только мой отец достиг совершеннолетия, он ушёл в армию, а затем, получив пособие[156], стал первым в семье, кто поступил в колледж. По окончании колледжа он устроился инженером на хорошо оплачиваемую работу и со временем занялся собственным бизнесом. Вскоре последовало несколько успешных предприятий.
Его удача длилась недолго. Наступила череда неудачных решений и провалов в бизнесе, и к тому времени, когда мне исполнилось 9 лет, отец заложил наш дом. Когда он не выплатил кредит, банк забрал дом. Мы дважды переезжали в разные города. Мои родители объявили себя банкротами через суд. К концу жизни у отца не было ни накоплений, ни пенсии, ни дома: родители жили на ежемесячное мизерное пособие от правительства США, как делала его мать до этого.
До того как социальное пособие стало для него единственным средством выживания и, вероятно, даже в то время, когда оно стало таковым, он его ненавидел. Этот парадокс между тем, что мой отец полагался на государственное пособие как средство выживания, и тем, что ненавидел это пособие, показывал, что он отрицал свой статус бедняка, хотя на самом деле был им. У него было меньше денег, чем у 75 % американцев, но тем не менее он связывал себя с нуждами, заботами и приоритетами самых богатых людей. Его увольняли с работы, которую он мог бы сохранить, если бы состоял в профсоюзе, но он их ненавидел. Его доходы позволяли ему попасть в более низкую налоговую категорию, но тем не менее он поддерживал налоговую политику, которая благоприятствовала крупным корпорациям, а не рабочим и представителям среднего и низшего классов, к которым он относился. Сплошное противоречие: человек, который ненавидит государственную социальную поддержку и полностью зависит от неё. Это яркий пример того, как риторика легко создаёт ложный образ жизни человека. Хотя мой отец, бесспорно, был беден, он считал себя богатым, по крайней мере в будущем. Он был маленьким богатеньким бедняком. Таким его сделала риторика.