Какие ценности являются второстепенными, если свобода и выбор имеют первостепенное значение? Я не могу предсказать, каким был бы ответ, но, по крайней мере, этот вопрос позволил бы ему понять, что свобода не так важна, как эффективность или экономия, когда речь идёт о лампочках и энергопотреблении. Как ни странно, я знаю, что мой отец сам согласился бы с этим, если бы рассуждал самостоятельно. Выросший в условиях недостатка средств, он привык экономить. Он носил одну и ту же пару обуви в течение сорока лет, ремонтируя её по мере необходимости. Он носил одну и ту же пару брюк долгое время, несмотря на то что они износились. Когда я была ребёнком, он ненавидел расточительство, и особенным расточительством было не выключать свет. Когда много лет назад в продаже появились энергосберегающие люминесцентные лампы, он одним из первых купил их. Но это было менее политически поляризованное время и до того, как он начал слушать купленные говорящие головы, которые так любил.
Подобная иерархия ценностей не только заставила моего отца потратить те небольшие деньги, которые у него были, на лампочки. Она также вынудила его потратить просто астрономическую сумму на оплату электроэнергии. Мои родители платили за электричество в своей небольшой квартирке несколько сотен долларов в месяц, что более чем в два раза превышало среднюю сумму для отдельно стоящего дома на одну семью в их городе. По одной из оценок, потребители потратили 14 миллиардов долларов на оплату электроэнергии, используя лампы накаливания, на которых настаивал мой отец[164].
Не нужно быть учёным, чтобы понять, кто выиграл благодаря такой иерархии. Энергетические компании получили огромную прибыль, максимально укрепив веру людей, подобных моему отцу, в то, что, тратя свои последние деньги на лампочки и платя сотни долларов в месяц за электричество, они самом деле реализуют свою свободу. Эту идею продвигали определённые заинтересованные группы и комитеты политических действий через продажных политиков и «экспертов», защищающих их интересы[165]. Эти политики и эксперты, возможно, разделяли взгляды моего отца, но они действовали уж точно не в его интересах.
Похожий способ ранжирования ценностей имел место во время пандемии COVID-19. В битве, развернувшейся в соцсетях между Александрией Окасио-Кортес[166] и Кэти Вильямс[167], ценность здоровья противопоставлялась ценности свободы. Кортес писала: «Жителям Нью-Йорка, особенно здоровым людям и людям до 40 лет (мне кажется, именно им нужно услышать это ещё раз): пожалуйста, перестаньте посещать бары, рестораны и общественные места. Ешьте дома. Даже если вы здоровы, вы можете распространять COVID». Кэти Вильямс сделала ретвит и, напротив, заявила: «Я только что побывала в переполненном ресторане, а мне тридцать. Было вкусно, и я не торопилась уйти. Потому что мы живём Америке. И я буду делать то, что хочу». Другими словами, если вы цените здоровье, то вы остаётесь дома, избегаете скопления людей в общественных местах, ограничиваете распространение вируса. Если вы цените свободу, то вы «делаете что хотите».
В данном случае разница заключалась между двумя ценностями – личной свободой и здоровьем отдельного человека и общества в целом.
Обратите внимание, что беспокойство Кортес по поводу распространения вируса и желание Вильямс делать то, что она хочет, свидетельствуют о более глубоком различии в ценностной иерархии двух женщин: коллективное целое или отдельный человек.
Легко понять, как риторика, ставящая на первое место индивидуальную свободу, а не общество и здоровье, привела к борьбе с мерами общественного здравоохранения, такими как вакцинация, локдаун и т. д. Когда речь идёт о благе многих, требуются определённые жертвы со стороны индивида. Ценность человеческой жизни была не просто абстрактно поставлена выше свободы и личной независимости; она стала важнее всего в реальной жизни. В разгар пандемии, унёсшей жизни почти 7 миллионов человек по всему миру (и это число продолжает расти!), отношение к свободе как к абсолютной ценности означает увеличение смертей от болезни почти на 1800 %. Когда люди относятся к абсолютной ценности так, как будто ничего другого не существует, вам стоит задуматься, не спряталась ли где-то очередная манипуляция.
Вот ещё одно хорошее правило на все случаи жизни: любая риторика, в рамках которой одна ценность (и только она одна) значение имеет, заслуживает сомнений. То, как ранжируются ценности, определяет позицию человека по любому вопросу, но нет гарантии, что будет легко определить, какая ценность стоит выше других. Возможно, её и не должно быть. Вероятно, в отношении самых сложных и противоречивых вопросов современности, когда наши глубочайшие ценности находятся в конфликте друг с другом, не должно быть возможности просто занять определённую однозначную позицию или придать одной ценности такой вес, что она перечеркнёт остальные.
Например, уже несколько лет во Франции ведутся активные дебаты о том, следует ли разрешить мусульманкам носить в общественных местах бурки. Центральное место в дебатах занимает французская ценность laïcité, то есть модель светского общества, в котором права и обязанности гражданина должны быть отделены и отличны от личных убеждений и практик, связанных с религией, этнической принадлежностью и т. д. Граждане вольны придерживаться любых религиозных убеждений по своему выбору, в том числе не иметь никаких религиозных убеждений, но это скорее частный, чем общественный вопрос. В публичном пространстве господствуют светский подход и равенство граждан.
Приоритет laïcité и второочерёдность религии в спорах о ношении бурок связаны с более глубокой иерархией ценностей: первенством общественного над частным. Важность laïcité обусловлена тем, что она относится к общественной сфере, а религия – к частной. Однако, согласно этой логике, в общественных местах должны быть запрещены не только покрывала, но и любые религиозные символы, украшения или одежда.
Таким образом, теоретически те, кто выступает за запрет бурки, делают это, ставя религию ниже laïcité, светского республиканизма, то есть частное ниже общественного.
Однако в этом вопросе действует и другая иерархия ценностей. Некоторые сторонники запрета, например лидер политической партии «Национальный фронт» Марин Ле Пен, подчиняют религию французской идентичности. В иерархии Ле Пен не вся религия стоит ниже laïcité. Скорее речь идёт только об «исламском сепаратизме», для которого покрывала служат «исламистской униформой», антизападным символом религиозного экстремизма, что, по её мнению, противоречит французской национальной идентичности.
Одна иерархия ставит выше светскость общества и общественную сферу, чем религию и частную жизнь. Другая ставит французскую национальную идентичность выше ислама, хотя laïcité отрицает смысл придания особого значения какой-либо конкретной идентичности или этнической принадлежности, включая французскую.
В то же время те, кто выступает против запретов, не просто отрицают одну модель иерархии, ставя религию выше laïcité или частное выше общественного. Скорее они выдвигают на первый план совсем другие ценности: выбор, свободу вероисповедания и феминизм. Критикуя запрет, президент Франции Эммануэль Макрон спросил женщину в бурке: «Вы феминистка? Вы за равенство мужчин и женщин?» Когда женщина ответила «да», он сказал, что это «лучший ответ на все те глупости, которые я постоянно слышу»[168]. Значит, выбор, равенство, феминизм и свобода важнее, чем светскость французского общества.
Таким образом, противники запрета действуют с опорой на либеральные ценности светского общества, даже если они выступают против самого laïcité.
Как предсказывали Перельман и Ольбрехт-Титека, две ценности, доведённые до крайности, в конце концов станут непримиримыми врагами. Когда свобода личности расположена на одной стороне, а светскость, или La France, – на другой, они становятся несовместимыми. Единственный способ устранить эту несовместимость – выяснить, как вновь примирить эти ценности между собой: «Причина, по которой человек чувствует себя обязанным упорядочивать ценности в иерархии, заключается в том, что одновременное стремление к этим ценностям невозможно, что обязывает человека делать выбор»[169]. Невозможно одновременно отдавать предпочтение свободе выбора и экономии, светскому республиканизму и идентичности. Приходится выбирать. Это требует целенаправленного рассмотрения того, как эти ценности не только противоречат друг другу, но и как они взаимосвязаны.
Перельман и Ольбрехт-Титека сказали бы, что если дебаты становятся непримиримыми или не допускают сомнений, то это связано с тем, что заинтересованные стороны отказываются пересмотреть вопрос ранжирования ценностей – не то, какую политику продвигать и какая ценность должна главенствовать, а то, как одна важная ценность связана с другой и сдерживается ею. Каким образом ценность свободы должна быть смягчена ценностью laïcité? Как ценность laïcité должна учитывать ценность свободы? Мы помним, что если только одна ценность рассматривается как абсолютная, мы должны сразу же насторожиться.
Анализ ценностей не всегда даёт простые решения. Некоторые случаи сложнее. В каком-то смысле острые вопросы должны вызывать трудность в решении, поскольку приходится искать компромисс между двумя абсолютными ценностями. Но и в этом случае конечный результат во многом зависит от системы, в которую выстроены ценности. Определить, какие ценности пытается задействовать риторика, задаться вопросом, являются ли эти ценности наиболее значимыми в данном контексте, или, возможно, есть другие, менее важные, которые на самом деле должны быть приоритетными, – это первые шаги к тому, чтобы защитить себя от манипуляций. В более непримиримых случаях постановка подобных вопросов даёт надежду на то, что мы начнём видеть множество общих ценностей и в то же время станем более внимательными к тому, как выбор в пользу одной ценности всегда приводит к принижению другой. Пристальное внимание к манипуляциям с нашими ценностями поможет вам заметить, как на вас пытаются воздействовать.