Задавая вопросы, Аспасия однажды разрешила спор между мужем и женой, Ксенофонтом и Филесией. Никто не знает, из-за чего начался спор между супругами, потому что Аспасия направила свои вопросы в другое русло. Вначале она спросила Филесию: «Скажи мне, пожалуйста, госпожа, если бы у твоей соседки золотое украшение было лучше, чем у тебя, ты бы выбрала её украшение или своё?» – «Её». – «А если бы у неё были платья и другие женские вещи дороже, чем у тебя, ты бы предпочла свои вещицы или её?» – «Её, конечно». – «А если бы у неё был лучший муж, чем у тебя, ты бы хотела своего мужа или её?» Услышав этот вопрос, женщина покраснела. Своими вопросами Аспасия косвенно намекнула, что мы всегда выбираем лучшую вещь, а не худшую.
На этом Аспасия не остановилась. Она обратилась к Ксенофонту и повторила серию вопросов: «Скажи мне, Ксенофонт, если бы у твоего соседа была лошадь лучше, чем у тебя, ты бы предпочёл свою лошадь или его?» – «Его». – «А если бы у него был дом лучше, чем у тебя, какой дом ты бы выбрал?» – «Лучший, естественно» – «А если бы у него была жена лучше, чем у тебя, ты бы хотел свою жену или его?» На этот вопрос Ксенофонт не ответил. Возможно, Филесия и Ксенофонт и не хотели открыто признавать, что тот же принцип желания лучшего, а не худшего применим и к ним, но их одинаковые ответы были прямым доказательством того, что они разделяли общую точку зрения. Своим молчанием Филесия и Ксенофонт признавали, что хотят иметь лучших из возможных мужей и жён. Какой бы ни была причина спора, Аспасия разрешила его тем, что помогла Филесии и Ксенофонту понять, что в итоге они хотят одного и того же: быть женатыми на лучшем из возможных супругов. И если они оба хотят состоять в браке с лучшим супругом, то, возможно, они также хотят быть лучшими супругами друг для друга.
Это был тонкий ход. Вместо того чтобы атаковать одного или другого или принимать чью-то сторону в споре, она с помощью вопросов заставила их понять, что в целом они согласны друг с другом. Аспасия подытожила эффект от своего риторического приёма: «Я скажу вам, о чём вы думаете. Вы, госпожа, хотите иметь лучшего мужа, а вы, господин, желаете прежде всего иметь лучшую жену. Поэтому если не предполагать, что на Земле не существует лучшего мужчины и лучшей женщины, вы, конечно, всегда будете отчаянно хотеть лучшего, а именно: чтобы вы были мужем лучшей жены, а она была замужем за лучшим из мужчин»[190]. Задавая вопросы, чтобы выяснить, в чём Филесия и Ксенофонт согласны, а не разжигая, обостряя или иным образом усиливая их разногласия, Аспасия побудила их понять, что они хотят одного и того же: иметь лучшего супруга и, следовательно, быть лучшим супругом. Аспасия подтолкнула их принять точку зрения друг друга благодаря тому, что помогла им осознать, что эта точка зрения уже общая. Она разрешила их разногласия тем, что подчинила их более высокому принципу, который они разделяли. Из-за чего бы они ни ссорились, взаимное согласие эффективно свело на нет их первоначальные разногласия.
Со временем этот простой метод Аспасии задавать вопросы перерос в особый риторический приём.
О важности разногласий
Несмотря на малоупотребительность, метод Аспасии задавать вопросы остаётся мощным инструментом для решения некоторых острых разногласий и самых больших проблем с определением правды. Задавание вопросов в риторике также даёт нам возможность по-иному задуматься о важности разногласия (и важности согласия!).
Обычно, думая в ключе «мы против них», мы воспринимаем разногласия как противодействующие силы. Мы враждебно относимся к тем, с кем не согласны, и поэтому стремимся их победить. В то же время мы считаем, что согласие – это гармоничное отсутствие конфликта: мы соглашаемся с теми, кто придерживается наших взглядов, не бросая им вызов. Но в риторическом мышлении, воплощённом в вопросах Аспасии, разногласия вовсе не враждебные или противодействующие. Они скорее агонистические.
Сегодня мы почти не смотрим на разногласия через призму агонизма. Однако древние риторы считали, что у разногласий есть две противоположные формы: разрушительная и продуктивная, антагонизм и агонизм. Греки любили противоположности – сильно! Даже их идеи о противоположностях были противоположными! Для древних риторов антагонизм и агонизм были столь же противоположны друг другу, как белое и чёрное. Антагонизм разрушителен: его смысл в том, чтобы уничтожить противника. Агонизм, напротив, продуктивен: его смысл в том, чтобы стимулировать новый рост. Поэтому древнегреческий поэт Гесиод говорит, что подобное противодействие заложено в «корнях земли»[191]. Так за счёт ударной и вибрационной нагрузки бег укрепляет кости, сопротивление при силовых тренировках укрепляет мышцы, а сильный ветер заставляет деревья пускать более крепкие корни. По этой причине два борца греко-римского стиля, находясь в агонистическом противостоянии во время боя, взаимно укрепляют, а не разрушают друг друга. А в греческой риторике агонизм давал жизнь новым взглядам и идеям и позволял решать общественные проблемы[192]. Оппозиция – агонистическое несогласие – порождает новый рост.
Когда разногласия становятся агонистическими, а не антагонистическими, наше представление о согласии также меняется. Согласие больше не является гармоничным отсутствием конфликта. Напротив, оно становится результатом этого агонистического конфликта, достигаемым через противоположные взгляды, которые находятся в противостоянии друг с другом, а не через отсутствие напряжения. Преднамеренное и целенаправленное агонистическое противостояние взаимно укрепляет позиции участников.
Для политического теоретика Ханны Арендт, тоже важной фигуры в неориторике, агонизм необходим, если мы хотим найти точки соприкосновения между нашими непохожими политическими взглядами друг друга. Они необходимы именно потому, что мы по определению отличаемся друг от друга. Мы всё равно отличаемся даже от похожих на нас людей. У каждого – свои потребности, жизненный опыт, приоритеты, способы существования, вкусы и т. д., но при этом мы одинаково ценны. Не я, ты, она – человек, а мы – люди, которые «живут на земле и населяют мир»[193]. Наша неизбежная непохожесть друг на друга – это наше фундаментальное качество. Так было и так будет. История показывает, что отрицание нашей фундаментальной непохожести, разности приводит лишь к катастрофическим последствиям. И учитывая эту разность, в то же время мы должны принять нашу равную ценность. Взаимодействие друг с другом – это вопрос одновременного сохранения этой разности и равноценности, проявления своей значимости без уничтожения разности и уважения к разности без ущерба для равноценности.
Арендт считала, что агонизм – это то, что позволяет множеству разных людей на равных участвовать в политической жизни. Наше отличие друг от друга и равнозначность признаются, поддерживаются и поощряются посредством агонизма. У нас есть возможность проявлять себя как отличных друг от друга свободных личностей, которые, тем не менее, имеют равные права. В этом и заключается древнегреческое понятие свободы.
Как мы видели на примерах из предыдущих глав – теориях заговора, спорах о законности владения оружием, реакции на пандемию, разногласиях о преподавании критической расовой теории школе и даже грызне из-за лампочек, – сегодня мы отождествляем свободу с правом говорить, думать, покупать, есть и стрелять так, как нам хочется. Для древних греков свобода была чем-то совершенно иным. На самом деле наша индивидуальная свобода показалась бы им немного грустной, даже жалкой. Они увидели бы в ней сугубо частное, а не общественное явление. Поскольку наша свобода сосредоточена на желаниях, пристрастиях и аппетитах каждого из нас, а не на нуждах и заботах общества, для древних греков наша свобода была бы равносильна полному отказу от общественной жизни, а значит, и от свободы.
Для древних греков, как отмечает Арендт, свобода заключалась не в удовлетворении личных желаний и побуждений. Напротив, она подразумевала «выход из своего укромного уголка и демонстрацию себя таким, каков ты есть, без чего, по мнению греков, поступки, речь и поэтому свобода были бы вообще невозможны»[194]. Наши сегодняшние представления о свободе, полностью сосредоточенные на индивидуальных правах, показались бы древнегреческому ритору идиократией (слово «идиот» происходит от греческого idios, то есть человек, который руководствуется только своими интересами и поэтому живёт в отрыве от общественной жизни).
Без политического агонизма человеческая жизнь будет «мертва для мира», говорит Арендт, потому что ею не живут среди других разных непохожих людей. Мы будем либо избегать, либо отрицать, либо уничтожать друг друга. Если мы решаем не принимать наши различия, благодаря которым являемся индивидуальностью и частью коллектива одновременно, то мы, скорее всего, выбираем обратное: мы искореняем различия, которые делают нас людьми, а не отдельным человеком. Тем самым мы жертвуем истинной политикой, а значит, свободой.
Для теоретиков неориторики это был вопрос жизни и смерти. Бёрк считал, что критическое отношение к риторике поможет защититься от манипуляций и пропаганды и предотвратить войны и вооружённые конфликты. Тулмин полагал, что мы сможем обнаруживать скрытую логическую структуру обычных аргументов, разоблачая неочевидные мотивы, лежащие в основе мнений, порой опасных. Арендт, Перельман и Ольбрехт-Титека считали, что подобное использование агонистической риторики буквально спасёт нам жизнь, ведь мы сможем защититься от её худшей альтернативы – антагонистического насилия.
Исходя из вышесказанного, агонизм и антагонизм неразрывно связаны: в своих проявлениях как язык и насилие соответственно они имеют общую цель – заставить людей думать, действовать и вести себя определённым образом. Но чем дальше мы от риторики и аргументации, тем ближе к насилию и принуждению. И наоборот.