Человек, который может произнести только то, что написано заранее, просто следует определённому сценарию. Следовательно, говорит Алкидамант, «лишив речь спонтанности, он лишил её и любого намёка на правдивость». Он не открывает правду, но просто пересказывает то, что было создано «искусственно». Тем, кто следует сценарию, Алкидамант говорит, негодуя: «Вы наполняете умы слушателей недоверием и раздражением».
Поэтому лучшие спичрайтеры стараются сделать так, чтобы написанные ими речи казались как можно более спонтанными, ведь тогда они будут звучать более правдоподобно. Если очевидно, что говорящий опирается на сценарий, нам кажется, будто он «не в своей тарелке». Он невыгодно выделяется на фоне импровизирующих «коллег», которые крайне наблюдательны и говорят «то, что требует момент». И самое главное, по мнению Алкидаманта:
Человеческому разуму трудно, а может быть, невозможно точно предвидеть отношение слушателей к продолжительности того, что говорится. Но, импровизируя, оратор может приводить аргументы с учётом влияния его слов на аудиторию, в процессе сокращая то, что длинно, и излагая подробнее то, что выходит слишком сжатым[44].
Другими словами, импровизирующие ораторы более чутко реагируют на аудиторию, которая находится непосредственно перед ними. Те, кто импровизируют, будто раскрываются перед аудиторией, а не прячутся за готовой речью.
Заранее написанная речь не может считаться эквивалентом правды. Скорее «она образец, паттерн, имитация», но не настоящая речь, поскольку «лишена какой-либо живой силы». Она не живая, как мраморная статуя. А в речи, «идущей прямо от сердца под влиянием момента, есть душа». Она является правдой – в истинном смысле этого слова, – ведь «рождается в сердце».
Платон выражает похожую точку зрения в диалоге «Федр». Он сетует, что записанные речи не могут быть правдивыми, потому что не принадлежат говорящему полностью. Напротив, они «внешние» по отношению к говорящему, то есть приходят извне его живого тела. То, что говорит оратор, может казаться правдой, но никогда не станет ею по-настоящему, потому что не исходит из тела или души того, кто говорит. Как и Алкидамант, Платон считает, что написанные слова подобны произведениям искусства.
[Они] как живые, а спроси их – они величаво и гордо молчат. То же самое и с записанными речами: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если спросить их о чем-нибудь из того, что они сказали, желая понять это лучше, они всегда отвечают одно и то же. Они не знают, с кем говорить, а с кем нет. Если их критикуют или ругают несправедливо, они нуждаются в помощи своего создателя, потому что не способны ни защититься, ни помочь себе[45].
Но «живая речь знающего человека, – пишет Платон, – умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать». Алкидамант и Платон признавали, что импровизирующий оратор реагирует на слушателей тонко и непосредственно. Он «считывает» аудиторию, знает, что сказать в каждый момент и что будет звучать наилучшим образом. Его слова – это не образы или копии идей; они – сама идея. Когда люди говорят без подготовки, их тела и слова звучат в унисон: их жесты, мимика, телодвижения и звук голоса образуют единое целое. Их голоса и тела не прячутся за сценарием. Спонтанная речь – это модель правды, в которой язык не называет объективную реальность, а обнаруживает её для нашего внимания. В этом случае наше внимание обращено на сущность оратора.
По мнению древних риторов, в том числе Платона и Алкидаманта, когда люди произносят неподготовленные слова, которые приходят к ним естественным образом, они говорят правду, потому что раскрывают перед слушателями свою сущность, неважно, хорошую или плохую. И этот аспект в конечном счёте закладывает в умы аудитории определённое мнение, часто чрезвычайно устойчивое. Это объясняет, например, как церковным проповедникам в евангелической церкви, которую я посещала с родителями в детстве, удавалось доводить нас до такого состояния, что мы были абсолютно уверены в том, что слышим голоса и видим виде́ния. Спонтанная речь умело и эффективно использует дописьменное представление о правде.
И наоборот, заранее подготовленная речь, сколько бы фактов она ни содержала, никогда не будет звучать правдиво, потому что не сможет совпасть с настроением публики и не раскроет личность оратора. На ум приходят Тед Круз, которого Дональд Трамп называл «лживым Тедом», или Эл Гор в 2000 г.[46] Диссонанс между словами ораторов и их движениями, голосами и жестами породил некое ощущение неискренности и, за неимением лучшего слова, неправды. Трамп понял это, как и Билл Клинтон, и Барак Обама, не говоря уже о премьер-министрах Италии и Великобритании Джорджи Мелони и Борисе Джонсоне. (Что ни говори о бывшем британском премьере, он был мастером импровизированных парламентских дебатов.) В риторике мы говорим, что оратор обладает сильным э́тосом, если он производит впечатление правдивого или авторитетного человека. Этос даже может стать формой доказательства (наряду с логосом или логикой и пафосом или эмоциями), потому что ораторы могут использовать свою авторитетность как средство придания убедительности и, следовательно, истинности их точке зрения. Однако нет смысла говорить об этосе оратора, если мы не понимаем, откуда он берётся!
Возможно, вам и не понравится это утверждение, но «живая» речь воспринимается как более авторитетная и правдивая. Заранее написанная речь никогда не передаёт энергию импровизированных слов. Язык сохранил связь с древним пониманием правды, возникающим всякий раз, когда мысль естественным образом формируется в текущий момент времени. Человек может говорить правду, подтверждённую фактами, но поскольку его слова заранее подготовлены, им не хватает энергии, которая помогла бы поверить в их правдивость.
Взаимосвязь между импровизацией и подобным пониманием правды помогает объяснить парадокс «феномена правдивости Трампа»: хотя многое из того, что говорил Трамп, было неправдой, что подтверждалось фактами, его манера импровизации убеждала многих в достоверности его слов. Таким образом, Трамп говорил вещи, которые казались правдой, хотя они являлись очевидной ложью. Но в наше время язык существует отдельно от реальности: мы не чувствуем тесную связь между языком и физическим воплощением мира. Слова Трампа существуют отдельно как от Трампа, так и от мира, который они описывают. Поэтому Трамп может сказать что угодно, а обнаружив в своей речи противоречие или непоследовательность, не будет сильно переживать: он станет отрицать свои слова и продолжит говорить.
Разные представления о правде объясняют противоречие между мнением сторонников Трампа и фактической правдивостью его слов. С одной стороны, импровизационный характер речей Трампа даёт ему возможность использовать силу, которую несёт в себе античное понимание правды. С другой стороны, поскольку его слова отделены от него и являются лишь средством описания мира, нестыковки в речи не способны заставить его замолчать. Он продолжает говорить, говорить, говорить ещё долго после опровержения его слов. Да и мы часто тоже.
Это вовсе не означает, что правда не важна или что «всё в мире относительно». Напротив, правда важна. Чрезвычайно. И многие из нас твёрдо убеждены в этом. Однако мы вряд ли сможем отделить правду от лжи, если не разберёмся в наших размытых представлениях о том, что она вообще собой представляет. Иными словами, правда навсегда останется недосягаемой, если мы не осознаем, что в отношении правды находимся в пределах собственного герменевтического круга. Как только мы проанализируем наши устоявшиеся, негласные, архаичные представления о правде, мы поймём, как и почему правда стала уязвимой в современном обществе. И нам станет понятнее, почему неопровержимые на первый взгляд факты так ненадёжны. Об этом в следующей главе.
Глава 2. Факты и язык
Горгий о том, как (и почему) работают теории заговора
Многие афиняне считали, что софисты первыми придумали, как создавать альтернативную реальность исключительно силой слова, то есть отрывать слова от реальности. По крайней мере, так полагал Платон. Поскольку софисты учили богатейших граждан убедительно использовать аргументы, противоречащие здравому смыслу, по мнению Платона, именно из-за софистов Афины принимали одно катастрофическое решение за другим, что в конце концов привело город-государство к катастрофе. Особую вину за то, как сложились отношения со Спартой, возлагали на софиста Горгия.
Горгий был известен тем, что мог убедить любого человека в чём угодно. Он был прирождённым импровизатором, выступая даже на темы, в которых не разбирался. Он просил своих слушателей предложить любую тему и без подготовки произносил яркую речь. Все древние мастера риторики умели так, а Горгий был лучшим.
Горгий верил, что оратору нет необходимости быть знатоком в какой-либо теме, нужно просто уметь говорить о ней. Политика, медицина, экономика – неважно, Горгий мог научить любого рассуждать на каждую из тем. Известно, что он хвастался этой своей способностью, утверждая, что тот, кто брал у него уроки, мог подчинять себе других людей просто силой своих слов. «Я говорю о способности использовать устное слово для убеждения в суде, в Совете и в народном собрании, да и во всяком ином собрании граждан. Обладая такой силой, ты и врача будешь держать в рабстве, и учителя гимнастики, и дельцы не для себя будут наживать деньги, а для другого – для тебя, владеющего словом и уменьем убеждать толпу»[47].
Хвастовство Горгия должно было насторожить афинян. Но не тут-то было. Наоборот: за уроки с ним платили баснословные суммы. Он брал 100 мин за курс. Трудно точно сказать, сколько это в пересчёте на современные деньги, но, вероятно, чуть большее 50 000 долларов. Знаменитые афинские граждане Алкивиад, Фукидид, Исократ, даже один из «отцов-основателей» афинской демократии Перикл были готовы платить Горгию. (Что Горгий делал с этими деньжищами, спросите вы? Он не отличался оригинальностью: носил сшитые на заказ пурпурные одежды и воздвиг себе в Дельфах памятник из чистого золота.)