Рис. 9. Способности души (Скопировано из Congestorium artificiose memorie Ромберха, 1533)
Теперь, оглядываясь на «Зевксиса» и «Фидия», мы видим, что Бруно уже делал подобные заявления в этих Печатях, где речь идет об использовании образов в памяти. Мышление либо и есть воображение, либо не существует без него, говорит он в «Зевксисе». Следовательно, и живописец, и скульптор образов воображения – мыслители, а мыслитель, художник и поэт суть одно. «Мыслить – значит созерцать в образах», – говорит Аристотель, имея в виду, что абстрагирующий разум должен работать в опоре на чувственные восприятия. Бруно вкладывает в эти слова иной смысл597. Для него не существует абстрагирующего разума как отдельной способности; мышление имеет дело только с образами, хотя образы эти и различаются по своей силе.
Поскольку божественный разум всюду присутствует в мире природы (продолжает Бруно в «Печати Печатей»)598, процесс постижения божественного разума должен осуществляться путем отражения в нашем mens образов чувственного мира. Поэтому работа воображения по упорядочению образов представляет собой абсолютно витальную функцию в когнитивном процессе. Живые, витальные образы будут отражать жизнь и витальность мира (Бруно имеет в виду как астральные образы, оживляемые с помощью магии, так и живые, броские образы, о которых говорится в соответствующем правиле Ad Herennium)599 – будут унифицировать содержимое памяти и устанавливать магические соответствия между внешним и внутренним миром. Образы должны быть заряжены аффектами, в частности аффектом любви600, поскольку им необходима энергия, чтобы проникнуть к сердцевине внешнего и внутреннего мира – невообразимая смесь, где классический совет применять в памяти эмоционально заряженные образы сочетается с используемым магами эмоционально заряженным воображением, а также с используемой в мистике и религии любовной образностью. Здесь можно вспомнить причудливые любовные образы из Eroici furori, наделенные силой отворять в душе «черно-алмазные затворы»601.
Наконец, в «Печати Печатей» мы подходим к пятой ступени познания, в которой Бруно выделяет пятнадцать «приобретений»602. Здесь он говорит о религиозном опыте, о благих и дурных видах созерцания, о плохих и хороших религиях и о «магической религии» – лучшей из всех, хотя существуют и ее отвратительные подделки и подражания. В другой своей книге603 я подробно останавливалась на этих фрагментах, указывая, что в своем понимании магической религии Бруно следует Корнелию Агриппе, но при этом разрабатывает его учение в направлениях гораздо более радикальных. Именно здесь он делает свои рискованные заявления. Фома Аквинский уравнивается у него с Зороастром и Павлом из Тарса как человек, добывший одно из лучших «приобретений»604. Чтобы достичь их, необходимо состояние внутреннего покоя и уединение. Возвратившись из пустыни Хорив, Моисей являл чудеса жрецам Египта. Иисус из Назарета стал творить чудеса лишь после того, как был искушаем дьяволом в пустыне. Раймунд Луллий, проведя всю жизнь отшельником, показал себя глубоким знатоком многих изобретений. Затворник Парацельс изобрел новую медицину605. Среди египтян, вавилонян, друидов, персов, магометан были люди, которые, предаваясь созерцанию, добились величайших приобретений. Ведь одна и та же психическая сила действует и среди низких, и среди высоких вещей, и она же порождает всех великих религиозных вождей с их чудодейственными силами.
И Джордано Бруно преподносит себя как одного из таких вождей, принесшего с собой религию, некий герметический опыт, внутренний мистический культ, к которому есть четыре проводника: Любовь, в божественном исступлении (furor) увлекающая души к божественному; Искусство, способное соединить их с душой мира; Матезис, представляющий собой магическое применение фигур; и Магия, понимаемая как магия религиозная606. Если мы следуем за этими проводниками, нам становится доступно восприятие четырех сущностей, первая из которых – Свет607. Это тот самый первозданный свет, о котором говорят египтяне (Бруно имеет в виду фрагмент о первозданном свете из герметического «Поймандра»). Халдеи, египтяне, пифагорейцы, платоники, достигавшие вершин в созерцании природы, пылко поклонялись этому Солнцу, которое Платон называл образом Величайшего Бога; Пифагор пел гимны его восходу, а охваченный экстазом Сократ приветствовал его при его закате.
В оккультной трансформации Джордано Бруно искусство памяти превратилось в магико-религиозную технику, в способ обрести связь с душой мира, составляющий часть тайного герметического культа. После того как были взломаны тридцать Печатей памяти, этот «секрет» открывается в Печати Печатей.
Вопрос напрашивается сам собой: не были ли эти Тридцать Печатей со всеми их крайне запутанными, непостижимыми мнемоническими рекомендациями своего рода барьером, возведенным, чтобы утаить Печать Печатей, чтобы закрыть для всех, кроме посвященных, доступ к самой сути книги? Действительно ли Бруно верил в искусство памяти, изложенное им в столь странных, невообразимых формах? Или это был способ прикрытия, создания непроходимой пелены из слов, под покровом которой он проповедовал свою тайную религию?
Такая мысль приносит чуть ли не облегчение, поскольку предлагает, по крайней мере, хоть какое-то рациональное объяснение «Печатям». С точки зрения такой теории «Печати» следует понимать как в принципе непостижимое, оккультизированное представление всех излагаемых в них мнемотехник, и название Sigilli, с его магическими коннотациями, дано им для того, чтобы установить непроницаемую завесу тайны между непосвященным читателем и Печатью Печатей. Многие из тех, кто возьмется читать эту книгу с самого начала, отбросят ее, не добравшись до конца. Не таково ли и было назначение «Печатей»?
Хотя мотив утаивания, возможно, и сыграл свою роль в том порядке, в каком Бруно располагал свои книги о памяти, я думаю, он не может быть единственным объяснением их содержания. Бруно, несомненно, искренне пытался достичь чего-то, что он считал возможным, отыскивая такие расположения значимых образов, которые открывали бы путь к внутреннему единству. Искусство, «способное соединить нас с душой мира», является одним из проводников к его религии. Это не покров, под которым нужно скрывать эту религию, а важнейшая часть ее самой, одна из основных ее техник.
Кроме того, как мы видели, попытки Бруно построить систему памяти возникли не на пустом месте. Они продолжают определенную традицию – традицию ренессансного оккультизма, в которую вписываются оккультные формы искусства памяти. Упражнения в герметической мнемонике у Бруно наполняются религиозным духом. Есть какое-то величие в этих попытках, представляющих собой, по сути дела, религиозное устремление. Религия Любви и Магии опирается на силу воображения и искусство образности, посредством которых маг пытается охватить и сохранить в себе универсум во всех его вечно меняющихся формах, призывая на помощь образы, перетекающие один в другой по сложным ассоциативным законам, отображающие вечно меняющиеся движения небес, заряженные эмоциональными аффектами, унифицирующие и постоянно стремящиеся к унификации, чтобы отобразить великую монаду мира в ее образе, человеческом разуме. Уже одной широтой своей бруновский проект искусства памяти заставляет отнестись к нему с уважением.
Какое впечатление мог оставить у елизаветинского читателя этот необычный труд?
Вероятно, у него уже могло сложиться некоторое представление об искусстве памяти в его более привычных формах. К началу XVI века интерес к искусству памяти становится всеобщим. В книге Стивена Хоза «Занимательный досуг» (1509) госпожа Риторика описывает места и образы; вероятно, это первый рассказ об искусстве памяти на английском. В опубликованном в 1527 году «Зеркале мира» Кэкстона обсуждается искусная память – memory artyfycyall. С материка в Англию попадали трактаты о памяти, и в 1548 году вышел английский перевод Phoenix Петра Равеннского608. В начале правления Елизаветы мода на руководства по памяти представлена книгой «Замок памяти» Уильяма Фулвуда609, переводом трактата Гульельмо Гратароло. Третье издание этой книги (1573) вышло с посвящением дяде Филипа Сидни, Роберту Дадли, графу Лестерскому – свидетельство того, что этот аристократ, большой поклонник Италии, не оставлял память за пределами своих интересов. В трактате цитируются Цицерон, Метродор (упоминается его зодиакальная система) и Фома Аквинский.
Однако в 1583 году крупнейшие авторитеты протестантской педагогики, а возможно, и общественное мнение в целом в елизаветинской Англии были настроены против искусства памяти. Влияние Эразма на английских гуманистов было чрезвычайно велико, а Эразм, как мы знаем, искусство не жаловал. Протестантский педагог-теоретик Меланхтон, которым тогда восхищались в Англии, изгнал искусство памяти из риторики. А для пуритан-рамистов, в те времена чрезвычайно могущественных и громко о себе заявлявших, единственным искусством памяти был лишенный образов «диалектический порядок».
Таким образом, во влиятельных кругах Англии к тому времени, по всей видимости, сформировалась сильная оппозиция любым попыткам вернуть искусство памяти в его более привычных формах. Какой же в таком случае могла быть реакция на ту предельно оккультную форму искусства, которую мы находим в «Печатях»?