656. Здесь Перкинс слепо следует произвольно пересмотренной рамистами классификации искусств.
Ближе к концу «Увещеваний» вся их суть суммируется в пассаже, где Диксона умоляют сравнить свое искусство памяти с методом рамистов. С помощью метода всякий материал заносится в память в силу естественного порядка, твоя же искусная память, Диксон, создана гречишками искусственно. Метод использует истинные места: общему отводится высшее место, особенному – среднее, частному – низшее. А какого рода места в твоем искусстве, истинные они или придуманные? Если ты скажешь, что они истинные, ты солжешь; если же станешь утверждать, что придуманные, я не стану перечить тебе, ты и так покроешь свое искусство позором. В методе образы ясны, отчетливы и четко отделены друг от друга, не то что мимолетные тени твоего искусства. «Следовательно, пальма первенства отдается методу, взявшему верх над посрамленным и сломленным учением памяти»657. В этом отрывке интерес представляет то, как метод выводится из классического искусства, но принципиально противопоставляется ему в центральном вопросе об образах. Используя терминологию классического искусства, Перкинс оборачивает ее против самого этого искусства и применяет ее к методу.
В Defensio pro Alexandro Dicsono («В защиту Александра Диксона») наибольшего внимания заслуживает псевдоним, под которым этот труд был опубликован: Хей Скепсий. Хей, возможно, происходит от девичьей фамилии матери Диксона – Хэй658. А прозвище Скепсий, несомненно, ставит его под знамена Метродора Скепсийского – и Джордано Бруно, – использовавших в памяти зодиак.
Эта дискуссия в полной мере подтверждает мнение Онга, что метод рамизма изначально был методом запоминания. Перкинс всюду основывает свою позицию на предположении, что рамистский метод есть искусство памяти, с которым он, как это делал и сам Рамус, сравнивает классическое искусство (не в пользу последнего), чтобы теперь отвергнуть его и заменить. Перкинс подтверждает высказанную нами в предыдущей главе догадку, что бруновский тип искусной памяти в елизаветинской Англии выглядел бы как возвращение средневековья. Искусство Диксона напоминает Перкинсу прошлое, старые недобрые времена невежества и дунсианства.
Поскольку оппоненты относятся каждый к своему методу как к искусству памяти, борьба ведется в терминах этого искусства. Однако в этой битве за память явно просматриваются и иные импликации. Обе стороны почитают свое искусство как моральное, добродетельное и истинно религиозное, в то время как оппонент аморален, иррелигиозен и суетен. В мудром Египте и поверхностной Греции или, наоборот, в полном предрассудков и невежества Египте и в реформированной пуританской Греции существовали разные искусства памяти. Одно из них – «скепсийское» искусство, другое – рамистский метод.
Принадлежность псевдонима Г. П. устанавливается тем фактом, что в Prophetica («Пророчествах»), которые Уильям Перкинс в 1592 году опубликовал под своим настоящим именем, он нападает на классическое искусство памяти с тех же позиций, которые развивал и «Г. П.». Хауэлл определил Prophetica как первую написанную англичанином книгу, где рамистский метод используется в проповеднических целях; он также отмечает, что для запоминания проповедей Перкинс предписывает здесь рамистский метод, а не искусную память с ее местами и образами659. Атака на искусную память осуществляется следующим образом:
Искусная память, составленная из мест и образов, будет учить тому, как удержать в памяти понятия легко и без усилий. Но одобрена она быть не может (по следующим причинам): 1. Одушевление образов, составляющее ключ к запоминанию, нечестиво, поскольку вызывает абсурдные мысли, оскорбительные, чудовищные и подобные тем, что стимулируют и разжигают низменные плотские аффекты. 2. Оно обременяет ум и память, поскольку ставит перед памятью три задачи вместо одной: во-первых, (нужно запоминать) места; затем образы; и наконец, предмет, о котором нужно будет говорить660.
В этих словах Перкинса, пуританского проповедника, мы с точностью узнаем «Г. П.», писавшего памфлеты против нечестивой искусной памяти Диксона и порицавшего чувственные образы, рекомендованные Петром Равеннским. Круг времен превратил средневекового Туллия, так упорно трудившегося над созданием запоминающихся образов добродетелей и пороков, дабы предостеречь благоразумного человека от Ада и направить его к Раю, в похотливого и аморального писаку, навязчиво разжигающего плотские страсти своими телесными подобиями.
Среди других религиозных работ Перкинса есть «Предостережение от идолопоклонства недавних времен» – предостережение, внушаемое с самой настоятельной серьезностью, ведь «во многих умах жива еще память о папизме»661. Люди хранят и скрывают в своих домах «идолов, сиречь образы, которыми оскверняли себя идолопоклонники»662, и нужно тщательно проследить, чтобы все подобные идолы были изъяты, а все следы идолопоклонства прошлых веков уничтожены, где бы их ни обнаружили. Призывая к активному иконоборчеству, Перкинс предостерегает и от теории, лежащей в основе религиозных образов: «Язычники утверждали, что яркие образы суть элементы, или буквы, для познания Бога; так и паписты говорят, что образы – это книги для мирян. Мудрейшие из язычников использовали образы и обряды, чтобы вызывать ангелов и небесные силы и так достигать знания Бога. Так же поступают паписты с образами ангелов и святых»663. Подобные вещи непозволительны, поскольку «не дано нам стяжать присутствия Господня, дел духа его и внемления его нам о том, чего сам он не стяжал… Бог ни единым словом не связал себя с присутствием своим в образах»664.
Более того, запрет распространяется как на внутренние образы, так и на внешние: «Когда ум цепляется за какую-либо форму Бога (например, паписты представляют его стариком, сидящим на небесном троне со скипетром в руке), в уме возникает идол…»665 Под запрет попадает всякая деятельность воображения: «Вещь, привнесенная в ум воображением, есть идол»666.
Дискуссию Перкинса и Диксона нужно представлять себе на фоне разрушенных строений, разбитых, изуродованных образов – фоне, угрожающе разрастающемся по всей елизаветинской Англии. Мы должны воссоздавать старые ментальные структуры, где практика искусства памяти с незапамятных времен подразумевала использование старинных зданий и размещенных в них старых образов. Рамисту же надлежит уничтожать образы как внутренние, так и внешние, замещая старое идолопоклонническое искусство новым способом запоминания, обходящимся без образов и опирающимся на абстрактный диалектический порядок.
И если старая средневековая память была столь плоха, то как обстоит дело с ренессансной оккультной памятью? Оккультная память движется в направлении диаметрально противоположном памяти рамистов: первая всячески подчеркивает пользу того самого воображения, которое вторая запрещает, видя в нем магическую силу. Обеим сторонам их метод представляется единственно верным и религиозным, а оппонент видится нечестивым глупцом. Именно с такой напыщенной и страстной религиозностью диксоновский Тамус нападает на любящего поспорить Сократа, равняющего мудрецов с мальчишками, не умеющего постичь пути небес, не ищущего Бога по следам и umbrae. Как сказал Бруно, вынося окончательную оценку оппозиционному религиозному направлению, с которым столкнулся в Англии:
Они возносят хвалы Богу, ниспославшему им ведущий к вечной жизни свет, с горячностью и убежденностью не меньшей, чем наша радость, когда мы чувствуем, что наши сердца не так темны и слепы, как у них667.
Таким образом, в Англии разыгралось сражение за память. Война велась в душах людей, и ставка была огромна. Это была не просто битва нового со старым. Обе стороны принадлежали новым временам. Рамизм был новым явлением. И память Бруно и Диксона была пропитана герметическими влияниями Ренессанса. Их искусства были более тесно связаны с прошлым, чем метод рамизма, поскольку в них использовались образы. И все же это было не средневековое, а ренессансное искусство.
Обсуждение столь важных вопросов никто не держал в секрете. Напротив, они очень широко публично освещались. Сенсационная дискуссия между Диксоном и Перкинсом была тесно связана с наделавшими еще больше шуму «Печатями» Бруно и его столкновением с Оксфордом. Бруно и Диксон, каждый со своей стороны, бросили вызов обоим университетам. Диспут Диксона с рамистским Кембриджем проходил параллельно диспуту Бруно с аристотелианским Оксфордом, состоявшемуся во время его визита в Оксфорд; результаты последнего отражены в диалоге Cena de le ceneri, опубликованном в 1584 году (год дискуссии Диксона–Перкинса). Хотя рамисты были и в Оксфорде, цитаделью рамизма являлся Кембридж. И оксфордские доктора, возражавшие против бруновского изложения магии Фичино в контексте коперниканского гелиоцентризма, не были рамистами, поскольку в сатире на них, содержащейся в Cena, они названы педантами-аристотеликами. Рамисты же были, конечно, антиаристотеликами. В другой своей работе я уже рассказывала о конфликте Бруно с Оксфордом и его отражении в Cena668. Здесь моя цель – лишь привлечь внимание к тому, как спор Бруно с Оксфордом накладывается на одновренно идущую полемику его ученика