Если ребенок лишен раннего физического контакта с матерью или лицом, ее замещающим, это приводит к большому вреду для его дальнейшего развития, что подтверждается экспериментами на животных, о которых теперь всем известно. Такой контакт жизненно необходим для младенца. Этот факт известен и всеми принимается, но многие забывают о том, что потребность в межличностной стимуляции, на которую ребенок может откликаться, не менее велика и длится гораздо дольше, чем изначальная нужда в физическом контакте с матерью. Если его нет, младенец не умирает, как дети, описанные Рене Шпицем – физиологическое воздействие не так глубоко, – но в особенно тяжелом случае ребенок становится таким ранимым, таким шизоидом, ни с кем не связанным, что при определенном напряжении ломается и становится выраженным шизофреником.
Салливан был первым психотерапевтом, который не пытался создать теорию шизофрении и считал эту болезнь не органическим заболеванием, а результатом психологического процесса. Это была, конечно, огромная перемена по сравнению с теорией Фрейда, который утверждал, что страдающему психозом нельзя помочь, что его нельзя подвергнуть психоанализу. На взгляд Фрейда, причиной этого был очень выраженный нарциссизм, не позволяющий пациенту вступить с психоаналитиком в отношения переноса. Я по-прежнему считаю, что страдающего психозом можно определить как человека с чрезвычайно высоким уровнем нарциссизма, для которого реально только то, что заключено в нем самом, что соответствует его собственным идеям, его собственной личности; для него нереально все, что относится к внешнему миру. Однако в то же время страдающий шизофренией человек очень чувствителен и на деле вполне способен откликаться другим людям. Только эти люди должны быть более чувствительными, чем средний человек, и тогда шизофреник будет на них реагировать, будет откликаться; есть много примеров того, что даже пациенты с тяжелой кататонией знают, что происходит вокруг, и своим специфическим образом реагируют; они способны рассказать, после того как выйдут из этого состояния, что испытывали и как понимали происходящее.
Традиция, заложенная Салливаном, – очень важный новый аспект психоанализа; она впервые дала страдающему психозом достоинство полноправного человеческого существа. В конце концов, только во время Великой французской революции психопаты были освобождены от цепей; если посмотреть на современные государственные госпитали, то, хоть пациенты и не прикованы, их положение ненамного лучше. На больных психозом все еще смотрят – и я сказал бы, что это мнение разделяют большинство рядовых психиатров, – как на сумасшедших, людей не от мира сего, и лишь немногие психиатры способны почувствовать, что в шизофренике, помимо маниакально-депрессивного состояния, есть и то, что присуще каждому из нас. И уж тем более в каждом из нас есть что-то от параноика; различается только степень паранойи. До определенного момента мы называем это нормой и терпеть не можем, когда это называют болезнью. Таким образом, психопатические состояния на самом деле не настолько различны, чтобы создавать глубокую пропасть между человеческими существами, и страдающего психозом пациента не следует дегуманизировать и отделять от так называемых нормальных людей.
Психоанализ традиционно понимается как терапевтический процесс, направленный на больных людей. Если я испытываю компульсивное побуждение во всем сомневаться, навязчивые сомнения, если у меня психогенетический паралич руки – это солидные симптомы. Психоанализ – не единственный метод, с помощью которого можно лечить симптомы. Я бывал в Лурде[11] и видел многих людей, которые исцелились от паралича и других тяжелых симптомов благодаря своей вере в явление Девы Марии. Люди действительно исцеляются – без всяких сомнений. Сегодня люди исцеляются множеством способов, которые рекламируются, и если люди исцеляются, то многие из этих методов хороши.
Лечить людей можно и благодаря ужасу. Во время Первой мировой войны немецкий врач совершил открытие: солдаты излечивались от страха и паники вследствие шока от контузии; лечение, которое применял этот врач, заключалось в мощном электрическом разряде, причинявшем сильную боль. Врача звали доктор Кауфман, и таково было лечение Кауфмана. Это была медицинская процедура, она была направлена на излечение. Это была чистой воды пытка, и оказалось, что страх перед этой пыткой был сильнее страха снова оказаться в окопах. Вот так эта система ужаса излечивала симптом. Каково было человеку, страх которого изгонялся бо́льшим страхом, – такой вопрос, конечно, не слишком интересовал доктора Кауфмана и армию в целом.
Однако многие симптомы могут излечиваться также – и, возможно, исключительно – психоанализом; это определенные случаи навязчивых сомнений, разнообразные компульсивные и истерические симптомы, и иногда они излечиваются очень легко. Позвольте мне привести пример очень легкого, очень простого психоаналитического лечения, избавившего от симптома всего за несколько часов. Я помню женщину, которая обратилась ко мне с жалобой на то, что, когда бы она ни выходила из дома, ее преследовала навязчивая мысль о том, что она не выключила газ или еще что-то, что приведет к пожару. Каждый раз она испытывала компульсивное побуждение вернуться домой и удостовериться, что пожара нет. В пересказе это звучит не слишком серьезно, но на жизнь женщины это оказывало совершенно разрушительное действие, потому что она практически не могла уходить из дома. Ей приходилось бежать обратно, симптом был непобедим. Потом женщина рассказала о своем прошлом и упомянула, что четыре или пять лет назад она перенесла операцию по поводу рака; не слишком тактичный хирург сказал ей, что, хотя на тот момент опасность была устранена, конечно, существует возможность появления метастазов, и тогда рак распространится, как пожар. Такая перспектива была очень пугающей – пугающей для любого человека, и женщина очень боялась распространения опухоли. Ей удалось перевести страх перед раком в страх перед пожаром. Теперь она боялась не рака, она боялась пожара, и хотя такое переживание было разрушительным, сам по себе симптом был лекарством от худшего страха – страха перед возвращением рака.
Как оказалось, в тот момент – как я уже говорил, прошло около пяти лет после операции – шансы возникновения метастазов были относительно невелики, и женщина смогла избавиться от страха перед пожаром, не испытывая больше страха и перед раком. Однако если вы представите себе ситуацию на год, на три года раньше, то сомнительно, принесло ли бы ей пользу понимание своего страха перед пожаром, потому что, осознав его, она снова вернулась бы к страху перед раком, что было бы гораздо мучительнее и разрушительнее, чем боязнь пожара. Здесь перед вами очень простой симптом, едва ли не простейший, какой только можно встретить, который исчезает почти немедленно, как только переводится в то, чего человек на самом деле боится. Большинство случаев более сложные, но я сказал бы, что, когда применяется психоанализ, по большей части для лечения симптомов его бывает достаточно.
Во времена Фрейда большинство пациентов, обращавшихся к психиатру, страдали от таких симптомов, особенно истерических, которые сегодня весьма редки. Дело, как вы видите, в изменении стиля неврозов, происходящем вместе с изменением культурных паттернов. Истерия – это огромный выброс чувства, и если вы видите истеричного человека со всеми этими выбросами, криками и рыданиями, вы можете подумать об ораторе последнего столетия, о любовных письмах и тому подобном – если мы видим все это сегодня в кинофильмах, выглядит это просто смешно. У нас совсем другой, прозаичный стиль, мы не показываем свои чувства, и сегодня шизоидные симптомы, симптомы отсутствия связи с другими людьми и их последствия встречаются гораздо чаще.
Во времена Фрейда на первых позициях были симптомы не только истерии, но и компульсивные симптомы, и обращались люди к психиатрам, которые видели доказательство болезни в действительно тяжелых симптомах. Сегодня, сказал бы я, большинство тех, кто обращается к психоаналитику, страдают от того, что Фрейд называл «болезнью века», недомоганием, типичным для нашего столетия. Нет никаких симптомов, но человек чувствует себя несчастным, у него нет даже бессонницы, но жизнь не имеет смысла, он не радуется жизни, плывет по течению, ощущает смутное недомогание. Пациенты ожидают, что психоанализ может изменить это, и говорят об «анализе характера», характера в целом, а не об анализе симптомов, потому что действительно страдают от болезни, которую нельзя определить словами, но которую очень ясно ощущают, заглядывая в себя и в других людей.
Этот тип психоанализа называют анализом характера, что является несколько более научным термином для людей, которые страдают от самих себя. Тут нет ошибки. У этих людей есть все, но они страдают от самих себя. Они не знают, что им с собой делать, и от этого страдают, это для них обуза, проблема, которую они не могут разрешить. Перед ними головоломка… кроссворд они могут решить, но не способны ответить на загадку, которую жизнь предлагает каждому.
По моему мнению, для такого типа недомогания психоанализ в классическом смысле недостаточен. Требуется другой подход, потому что это заболевание ставит вопрос о радикальном изменении всей личности. Никто, страдающий от подобной болезни, не может быть успешно подвергнут анализу без радикального изменения и без трансформации характера. Небольшие изменения и небольшие улучшения не приносят никакой пользы. Современная теория систем может внести ясность. Я имею в виду концепцию, согласно которой личность – или организация – является системой. Другими словами, это не просто сумма составляющих, а структура. Если меняется одна часть структуры, это отражается на всех остальных частях. Структура сама по себе обладает сцеплением для самосохранения и проявляет тенденцию к отвержению изменений, потому что стремится сохранить себя.