[18]. Думаю, что само выражение «клиентоцентрированная терапия» довольно странное, потому что любая терапия должна быть клиентоцентрированной. Если психоаналитик настолько нарциссичен, что не может сконцентрироваться на клиенте, он вообще не должен браться за такую работу. Не думаю, что самоочевидная клиентоцентрированная терапия означает просто зеркальное отражение – напротив.
Что я делаю? Я выслушиваю пациента, а потом говорю ему: «Послушайте, вы тут делаете следующее. Вы говорите мне все, что приходит вам на ум. Это не всегда легко, иногда вам не хочется мне рассказывать. Все, о чем я прошу вас в этом случае, сказать, что есть что-то, чего вы мне не скажете, потому что я не хочу оказывать на вас давление, чтобы вы что-то делали. Возможно, вам в жизни слишком часто говорили, чтобы вы что-то сделали. Ладно, я оценил бы, если бы вы сказали мне, что о чем-то умолчите. Так что я вас слушаю. Слушая вас, я реагирую, и это реакция подготовленного инструмента, я просто имею соответствующую подготовку. Так что то, что вы мне говорите, заставляет меня слышать определенные вещи, и я сообщаю вам, что́ слышу; это совершенно отличается от того, что вы мне говорите или хотите сказать. А потом вы скажете мне, как воспринимаете мою реакцию. Таким образом мы общаемся. Я реагирую на вас, вы реагируете на мое восприятие, и мы видим, куда приходим». Я в этом очень активен.
Я не интерпретирую, я даже не использую слово «интерпретация». Я говорю то, что слышу. Скажем, пациент сообщит мне, что боится меня, и расскажет мне о специфической ситуации; при этом я «слышу», что он ужасно завистлив, что у него орально-садистский, эксплуататорский характер и что на самом деле он хотел бы забрать все, что у меня есть. Если у меня оказывается возможность увидеть это благодаря сновидению, жесту, свободной ассоциации, я говорю пациенту: «Знаете, я заключаю из этого, того и того, что вы на самом деле боитесь меня, потому что не хотите, чтобы я узнал о вашем желании меня съесть». Я стараюсь привлечь его внимание к тому, чего он не осознает. Главное заключается в том, что существуют некоторые психоаналитики – особенно Роджерс, в меньшей степени некоторые фрейдисты, – которые полагают, что пациент должен обнаружить это сам. Однако я думаю, что такой подход чрезмерно затягивает процесс, в любом случае он долог и труден. Что произошло? Существуют некоторые вещи в пациенте, которые он подавляет, и подавляет по веской причине: он не хочет осознавать их, он боится осознания. Если я сижу и жду – часами, месяцами, возможно, годами, – до тех пор, пока это сопротивление не будет сломлено, я напрасно трачу время своего пациента.
Я делаю то же, что и Фрейд при интерпретации сновидений. Сновидение может быть безвредным, и все же Фрейд говорит: это сновидение на самом деле означает, что вы хотите меня убить. Я делаю это при помощи других вещей. Я говорю пациенту о том, что вижу, а затем анализирую сопротивление пациента тому, что я говорю. Если особого сопротивления нет, тогда пациент это почувствует, но я отчетливо осознаю тот факт, что интеллектуализация ничуть не помогает, а на деле делает все невозможным. Имеет значение одно: может ли пациент почувствовать то, на что я указываю.
Спиноза говорил, что истина сама по себе ничего не меняет, если только она не оказывается также аффективной истиной. Это верно для всего психоанализа. Благодаря анализу вы можете выяснить, что страдаете от депрессии, потому что в детстве вами пренебрегала мать. Вы можете верить в такое до конца времен и не получить от этого ни малейшей пользы. Возможно, тут преувеличение, и некоторую пользу вы получите, узнав причину, но это похоже на изгнание дьявола. Вы говорите «это дьявол», и если повторять это на протяжении многих лет, то по причине внушения пациент в конце концов почувствует, что изгнал дьявола – дьяволом была мать, которая им пренебрегала, – и испытает облегчение, если депрессия была не слишком тяжелой. Знать, что подавляется, на самом деле означает испытать это здесь и сейчас, и не только мысленно: вы полностью ощущаете это. Подобный опыт сам по себе приносит большое облегчение. Вопрос не в том, чтобы объяснить, а в том, чтобы действительно почувствовать. Благодаря своего рода рентгену вы проникаете в глубину: вот здесь я испытываю депрессию. Если вы на самом деле это прочувствовали, то возникает идея как-то избавиться от депрессии и перейти к следующей стадии, когда вы скажете себе: «Я в ярости, ведь депрессией я наказываю свою жену». С другой стороны, пациент может быть настолько болен или депрессия – такой тяжелой, что даже это не поможет.
Во всякой психоаналитической работе присутствует один важный аспект: личные качества аналитика. Первостепенным значением обладает его опыт и понимание им другого человеческого существа. Многие аналитики становятся аналитиками потому, что чувствуют себя очень ограниченными в том, чтобы достичь другого человека, оказаться связанным с ним, а в роли психоаналитика чувствуют себя защищенными, особенно если сидят позади кушетки. Но дело не только в этом. Очень важно, чтобы психоаналитик не боялся собственного бессознательного, а потому не боялся открывать бессознательное пациента и не чувствовал от этого смущения.
Это подводит меня к тому, что может быть названо гуманистической предпосылкой моей терапевтической работы. Ничто человеческое нам не чуждо. Во мне есть все. Я и ребенок и взрослый, я и убийца и святой, я нарциссичен и я разрушителен. В пациенте нет ничего, чего не было бы во мне.
Только в той мере, в какой я могу ощутить внутри себя тот опыт, о котором мне имплицитно или эксплицитно говорит пациент, только если эти переживания рождают во мне эхо, я могу понять, о чем говорит пациент, и могу вернуть ему то, о чем он на самом деле говорит. Тогда происходит что-то очень странное. У пациента не возникает чувства, что я говорю о нем или что я разговариваю с ним свысока, но он почувствует, что я говорю о чем-то, что мы с ним разделяем. Ветхий Завет говорит: «Люби́те и вы пришельца, ибо сами были пришельцами в земле Египетской» (Второзаконие, 10:19).
Один человек понимает другого только в той мере, в какой он испытал то же самое. Подвергнуться психоанализу не означает ничего другого, кроме как быть открытым всему человеческому опыту, хорошему и плохому. Недавно я слышал высказывание доктора Бубера[19] по поводу Адольфа Эйхмана[20]: он не мог испытывать какой-либо симпатии к Эйхману, хотя был против суда над ним, потому что не находил в себе ничего от Эйхмана. Для меня такое невозможно, я нахожу в себе Эйхмана, я нахожу в себе все на свете, я нахожу в себе, если угодно, святого.
Если я подвергаюсь психоанализу, это на самом деле означает не то, что я обнаружил какие-то изначальные детские травмы, а то, что я раскрылся, что теперь существует постоянная открытость всему иррациональному во мне, а потому я могу понять своего пациента. Мне не нужно искать эти качества, они уже здесь. Однако пациент все время анализирует меня. Лучшему анализу в своей жизни я подвергся как аналитик, а не как пациент, потому что стараясь откликаться пациенту, чувствовать его, я должен заглядывать в себя и мобилизовать те очень иррациональные вещи, о которых говорит пациент. Если пациент испуган, а я подавляю свой собственный страх, я никогда не пойму пациента. Если у пациента рецептивный характер, а я не могу мобилизовать в себе рецептивности хотя бы в малой дозе, я никогда его не пойму.
Образовательный курс психоаналитиков должен бы включать изучение истории, истории религий, мифологии, символизма, философии – другими словами, всех главных продуктов человеческого ума. Вместо этого сегодня официально требуется, чтобы была докторская степень по психологии. Я считаю это – и уверен, что многие психологи со мной согласятся, – напрасной тратой времени. Психоаналитики делают это, потому что их принуждают: иначе они не получат признаваемой государством степени, таково условие получения лицензии психотерапевта. Академическая психология, которую вы изучаете в университетах, практически ничего не говорит о человеке в том смысле, в котором психоаналитик имеет дело с пациентом, чтобы понять его мотивацию, его проблемы; в лучшем случае вы получаете знания о бихевиоризме, который, по определению, исключает понимание человека, потому что на самом деле подчеркивает: все, что нужно знать о поведении человека – это как им манипулировать.
Психоаналитик не должен быть наивным, он должен понимать мир таким, каков он есть, должен критически относиться к происходящему. Как можно критически подходить к психике другого человека, его сознанию, если вы одновременно не относитесь критически к сознанию в целом и к силам, действующим в мире? Не верю, что такое возможно. Я не считаю, что истина делима, что можно видеть истину в личностных отношениях и быть слепым в других вопросах. Можно в какой-то мере разбираться в личных делах, но это никогда не удастся, если ваш ум наполовину слеп. Если ум полностью пробужден и открыт, тогда вы ясно видите происходящее в человеке или в обществе, в какой-то ситуации или в искусстве.
Необходимо быть критичным и видеть то, что скрывается за внешностью. Я определенно считаю, что нельзя понять человека, если только вы не критичны и не понимаете расстановки сил в обществе, сил, повлиявших на формирование данного индивида, сделавших его тем, что он есть. Для полного понимания пациента совершенно недостаточно изучить историю его семьи. Для осознания себя человеку необходимо полностью осознать социум, в котором он живет, все воздействующие на него силы и все факторы, на нем отражающиеся. Я уверен, что психоанализ – по сути метод критического мышления; мыслить критически очень трудно, потому что возникает конфликт с собственной выгодой. Никто не добивается особого признания тем, что мыслит критически. Никто не получает от этого преимущества, разве что по истечении какого-то времени.