и умерших ночью вчера.
Каков понесенный урон
и как темней вокруг,
мы только после похорон
понять умеем вдруг.
Только что вчера ты девку тискал,
водку сочно пил под огурец,
а уже ты вычеркнут из списка,
и уже отправился гонец.
Подвергнув посмертной оценке
судьбу свою, душу и труд,
я стану портретом на стенке,
и мухи мой облик засрут.
Прочтите надо мной мой некролог
в тот день, когда из жизни уплыву:
возвышенный его услыша слог,
я, может быть, от смеха оживу.
Лечит и хандру, и тошноту
странное, но действенное средство:
снова дарит жизни полноту
смерти недалёкое соседство.
В загадках наших душ и мироздания
особенно таинственно всегда,
что в нас острей тоска от увядания,
чем страх перед уходом в никуда.
Поскольку наш век возмутительно краток,
я праздную каждый свой день как удачу,
и смерти достанется жалкий остаток
здоровья, которое сам я растрачу.
В узком ящике ляжем под крышкой,
чуть собака повоет вослед,
кот утешится кошкой и мышкой,
а вдову пожалеет сосед.
Ещё задолго до могилы
спокойно следует понять,
что нам понадобятся силы,
чтобы достойно смерть принять.
Мне жаль, что в оперетте панихидной,
в её всегда торжественном начале
не в силах буду репликой ехидной
развеять обаяние печали.
Во мне приятель веру сеял
и лил надежды обольщение,
и столько бодрости навеял,
что я проветрил помещение.
Когда нас учит жизни кто-то,
я весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.
Чтоб сочен и весел был каждый обед,
бутылки поставь полукругом,
а чинность, и чопорность, и этикет
пускай подотрутся друг другом.
Портили глаза и гнули спины,
только всё невпрок и бесполезно,
моего невежества глубины —
энциклопедическая бездна.
Душа не потому ли так тоскует,
что смутно ощущает мир иной,
который где-то рядом существует,
окрашивая смыслом быт земной?
А на небе не тесно, поверьте,
от почтенных, приличных и лысых,
потому что живут после смерти
только те, кто при жизни не высох.
Мне забавна в духе нашем пошлом
страсть к воспоминаниям любым,
делается всё, что стало прошлым,
розовым и светло-голубым.
Настолько он изношен и натружен,
что вышло ему время отдохнуть,
уже венок из лавров им заслужен —
хотя и не на голову отнюдь.
Меня любой прохожий чтобы помнил,
а правнук справедливо мной гордился,
мой бюст уже лежит в каменоломне,
а скульптор обманул и не родился.
Очень важно, приблизившись вплоть
к той черте, где уносит течение,
твёрдо знать, что исчерпана плоть,
а душе предстоит приключение.
Люблю стариков, их нельзя не любить,
мне их отрешённость понятна:
душа, собираясь навеки отбыть,
поёт о минувшем невнятно.
Вонзится в сердце мне игла,
и вмиг душа вспорхнёт упруго;
спасибо счастью, что была
она во мне – прощай, подруга!
Поздним утром я вяло встаю,
сразу лень изгоняю без жалости,
но от этого так устаю,
что ложусь, уступая усталости.
Во мне смеркаться стал огонь;
сорвав постылую узду,
теперь я просто старый конь,
пославший на хер борозду.
Сегодня ощутил я горемычно,
как жутко изменяют нас года:
в себя уйдя и свет зажгя привычно,
увидел, что попал я не туда.
Зачем под сень могильных плит
нести мне боль ушедших лет?
Собрав мешок моих обид,
в него я плюну им вослед.
Да, птицы, цветы, тишина
и дивного запаха травы...
Но райская жизнь лишена
земной незабвенной отравы.
Мне кажется, былые потаскушки,
знававшие катанье на гнедых,
в года, когда они уже старушки —
с надменностью глядят на молодых.
Я прежний сохранил в себе задор,
хотя уже в нём нет былого смысла,
поэтому я с некоторых пор
подмигиваю девкам бескорыстно.
Что к живописи слеп, а к музыке я глух —
уже невосполнимая утрата,
зато я знаю несколько старух
с отменными фигурами когда-то.
Зря вы мнётесь, девушки,
грех меня беречь,
есть ещё у дедушки
чем кого развлечь.
Настолько не знает предела
любовь наша к нам дорогим,
что в зеркале дряблое тело
мы видим литым и тугим.
Забавно желтеть, увядая,
смотря без обиды пустой
на то, как трава молодая
смеётся над палой листвой.
Надеюсь, без единого проклятия,
а если повезёт – и без мучений
я с жизнью разомкну мои объятия
для новых, Бог поможет, приключений.
Всегда приятно думать о былом,
со временем оно переменилось,
оно уже согрето тем теплом,
которое в душе тогда клубилось.
Зря не печалься, старина,
печаль сама в тебе растает,
придут иные времена,
и всё гораздо хуже станет.
С Богом я общаюсь без нытья
и не причиняя беспокойства:
глупо на устройство бытия
жаловаться автору устройства.
Чтоб нам в аду больней гореть,
вдобавок черти-истязатели
заставят нас кино смотреть,
на что мы жизни наши тратили.
А вдруг устроена в природе
совсем иная череда,
и не отсюда мы уходим,
а возвращаемся туда?
Я спокойно растрачу года,
что ещё мне прожить суждено,
ибо кто я, зачем и куда —
всё равно мне понять не дано.
Меняется судьбы моей мерцание,
в ней новая распахнута страница:
участие сменив на созерцание,
я к жизни стал терпимей относиться.
Задумано в самом начале,
чтоб мы веселились не часто:
душа наша – орган печали,
и радости в ней – для контраста.
Живя в дому своём уютно,
я хоть и знаю, что снаружи
всё зыбко, пасмурно и смутно,
но я не врач житейской стужи.
Всем смертным за выслугу лет
исправно дарует Творец
далёкий бесплатный билет,
но жалко – в один лишь конец.
Своё оглядев бытиё скоротечное,
я понял, что скоро угасну,
что сеял разумное, доброе, вечное
я даже в себе понапрасну.
Как одинокая перчатка,
живу, покуда век идёт;
я в Божьем тексте – опечатка,
и скоро Он меня найдёт.
Уходит засидевшаяся гостья,
а я держу пальто ей и киваю:
у старости простые удовольствия,
теперь я дам хотя бы одеваю.
Забавно в закатные годы
мы видим, душе в утешение,
свои возрастные невзгоды
как мира вокруг ухудшение.
В толпе замшелых старичков
уже по жизни я хромаю,
ещё я вижу без очков,
но в них я лучше понимаю.
Совсем не зря нас так пугает
с дыханьем жизни расставание:
страх умереть нам помогает
переживать существование.
Чтоб не торчали наши пробки
в бутылях нового питья,
выносит время нас за скобки
текущих текстов бытия.
Не ошибок мне жаль и потерь,
жаль короткое время земное:
знал бы раньше, что знаю теперь,