поскольку нет надежды никакой.
Теперь я смирный старый мерин
и только сам себе опасен:
я даже если в чём уверен,
то с этим тоже не согласен.
Сегодня мне работать лень,
затею праздничный обед:
отмечу рюмкой первый день
оставшихся от жизни лет.
Не пожелаю и врагу
своё печальное терпение:
хочу я только, что могу,
и потому хочу всё менее.
К нам годы приходят с подарками,
и я – словно порча прилипла —
хочу кукарекать, но каркаю —
надрывно, зловеще и хрипло.
Былое живо в нашем хворосте,
ещё гуляют искры в нём,
и только старческие хворости
мешают нам играть с огнём.
Мне очень симпатичны доктора
и знаний их таинственное царство:
порой не понимают ни хера,
но смело назначают нам лекарство.
Кончается никчёмная карьера,
меняются в душе ориентиры,
мы делаемся частью интерьера
своей благоустроенной квартиры.
Про гибельную пагубу курения
врачи не устают везде писать,
и я стою на той же точке зрения,
но глупо из-за этого бросать.
Давно уже когда-то куролесили,
забросили мы это ремесло,
однако же ни ржавчины, ни плесени
ещё на нас нигде не наросло.
От помеси вранья и суесловия,
из подло сочетающихся звуков
рождаются духовные условия,
которые свихнут и наших внуков.
Никак не уловлю воспоминание
о времени, где был я дураком...
Недавно... И давно... И много ранее...
И ныне в состоянии таком.
Нет, я ни глубоко, ни далеко
смотреть не помышлял. Играл в игру.
Зато легко дышал, и жил легко,
а если даст Господь – легко умру.
Вдыхаю покоя озон,
с усилием видя и слыша,
старение – дивный сезон,
пока не поехала крыша.
В предчувствии и близости кончины,
хотя и знает каждый, что не вечен,
по-разному ведут себя мужчины,
блажен, кто наплевательски беспечен.
Раньше я не думал, если честно,
что такая это благодать,
что настолько будет интересно
гомон жизни вчуже наблюдать.
Напрасный труд, пустые хлопоты,
ненужных сведений объём —
вот наши жизненные опыты,
что детям мы передаём.
Такие случаются светлые дни,
такое души колебание,
что кажется – посланы Богом они,
чтоб легче текло прозябание.
Время сушит мыслящие стебли
на короткой жизненной дороге,
меньше я пишу теперь о ебле,
чаще начал думать я о Боге.
Когда я ночью слышу шорохи,
я не тону в предположениях:
то в отсыревшем нашем порохе
скребутся мысли о сражениях.
Увы, ничьё существование
уже никак нам не вернуть,
и нам целебно упование
на встречу позже где-нибудь.
Я сам рубил узлы в моей судьбе,
то мягко управлял собой, то строже,
всем худшим я обязан сам себе,
но лучшим я себе обязан тоже.
На кладбищах висит очарование,
несущее томительную ясность,
что жизни этой краткой дарование —
пустяшная случайная прекрасность.
Что-то вертится прямо с утра
в голове, где разгул непогоды...
Вот! Я думал о том же вчера:
наливать надо, помня про годы.
Вечер жизни полон благодати,
если есть мыслительная мельница —
и мели что хочешь, в результате
в мире ничего не переменится.
Стремясь и рвясь нетерпеливо,
победно молодость кричит,
а старость мешкает блудливо
и осмотрительно молчит.
На нас когда кидают девки взор,
уже зрачок нисколько не дрожит,
как будто непородистый Трезор
куда-то мимо них сейчас бежит.
Конечно, муки ада – не безделица,
однако, мысля здраво и серьёзно,
уже на рай нам нечего надеяться,
а значит – и воздерживаться поздно.
Кончается с фортуной наш турнир,
который был от Бога мне завещан,
остался мной не познан целый мир
и несколько десятков дивных женщин.
Любил я книги, выпивку и женщин,
и большего у Бога не просил,
теперь мой пыл по старости уменьшен,
теперь уже на книги нету сил.
Доволен я сполна своей судьбой,
и старюсь я красиво, слава Богу,
и девушки бросаются гурьбой
меня перевести через дорогу.
Вытерлись из памяти подружки,
память заросла житейским сором,
только часто ветхие старушки
смотрят на меня с немым укором.
Смерть не минуешь, очевидно,
легко я кану в никуда,
и лишь порой весьма обидно,
что умираешь навсегда.
Стелилась ночная дорога,
и мельком подумалось мне,
что жизни осталось немного,
но есть ещё гуща на дне.
Старики не сидят с молодыми,
им любезней общение свойское,
и в ветрах, испускаемых ими,
оживает былое геройское.
Случится ещё многое на свете,
история прокручена не вся,
но это уже нам расскажут дети,
на кладбище две розы принеся.
А книжек в доме очень мало
сейчас держу я потому,
что сильно с возрастом увяло
моё доверие к уму.
Я начисто лишён обыкновения
в душе хранить события и лица,
но помню я те чудные мгновения,
когда являлась разная девица.
Старушки мне легко прощают
всё неприличное и пошлое,
во мне старушки ощущают
их неслучившееся прошлое.
Весьма, разумеется, грустно,
однако доступно вполне:
для старости важно искусство
играть на ослабшей струне.
Сохранно во мне любопытство,
мерцают остатки огня,
и стыд за чужое бесстыдство
ещё посещает меня.
Увлекательно это страдание —
заниматься сухим наблюдением,
как телесное в нас увядание
совпадает с ума оскудением.
Каждый год, каждый день, каждый час
и минуту (всего ничего)
то ли время уходит от нас,
то ли мы покидаем его.
Я печально живу, но не пресно,
уважаем по праву старейшего,
и дожить мне весьма интересно
до падения нравов дальнейшего.
Наша мудрость изрядно скептична —
опыт жизни оставил печать,
и для старости очень типично —
усмехнуться, кивнуть, промолчать.
Ушла игра, ушла, паскуда,
ушла тайком и воровато —
как из ума, так и оттуда,
откуда выросла когда-то.
Уже мы торопиться не должны,
все наши дни субботни и воскресны,
а детям как бы мы ещё нужны,
хотя уже совсем не интересны.
Старость обирает нас не дочиста,
время это вовсе не плохое,
очень только давит одиночество —
ровное, спокойное, глухое.
Влекусь душой к идее некой,
где всей судьбы видна картина:
если не вышло стать Сенекой,
то оставайся Буратино.
Меньше для общения гожусь,
в гости шляюсь реже с каждым годом;
я ведь ещё вдоволь належусь
рядом со своим родным народом.
Характер наш изношенный таков,
что прячутся эмоции живые,
а добрая улыбка стариков —
ослабнувшие мышцы лицевые.
Когда нам удаётся вставить слово,
мы чудным наполняемся теплом
и больше вспоминаем из былого,
чем было в том растаявшем былом.
Много лет мы вместе: двое