[10] на Маттерхорн и думал: «Как на открытке». Я присутствовал при кончине друга, и чувства, которые я испытал, были точно такими, как я ожидал.
Молодой человек улыбнулся нарочито зловещей улыбкой.
— Вот почему я творю именно так, мой дорогой любитель музыки.
Профессор Клингман сказал:
— Значит, вы автор этого…
Слова вырвались у него почти случайно, как будто он просто выразил прежнее умозаключение.
— Да, я автор, — яростно произнес молодой человек, ожидая реакции.
Наверное, прошло не менее минуты. Наконец профессор Клингман снял очки и стал протирать их медленно, старательно, пальцы его дрожали. Потом надел очки, сложил носовой платок, передумал, развернул его снова и высморкался. Заметив вдруг, что сидит в шляпе, он снял ее и аккуратно пристроил на столе.
— Мне очень лестно, что вам захотелось рассказать мне все это, — произнес он мягко и осторожно.
Молодой человек ждал. Казалось, в нем нарастала ярость.
Но профессор Клингман все сидел задумавшись, слегка покачивая головой и нервно улыбаясь. Наконец он сказал, видимо не зная, о чем еще можно говорить с этим человеком:
— Моя жена была пианисткой.
И затем медленно и терпеливо стал объяснять, что значила для него жена, хотя передать его чувства словами, конечно же, было невозможно.
Трубач
Пес Королевы Луизы Трубач был не дурак, и поэтому, может быть, он и старался держаться подальше от людей; предоставленный самому себе, он беззлобно гонял кроликов или, нежась на солнышке, сидел на местном кладбище — кроме него, никто туда не ходил — и, приоткрыв один глаз, высматривал злоумышленников, а то пробегал по деревне, заглядывал в окна домов, когда сядет солнце, наблюдал, как лавочники считают серебряные монеты, складывая их в столбики, и не замечают, что из-за каждой занавески за ними жадно следят слуги, потом бежал дальше, останавливался у старых лачуг, где собирались карманники, и ночь гудела от богохульств и брани, а воздух пропитан был запахом желчи, пота и пагубного пьянства, затем пускался к черной грязной пристани, где старые торговые корабли бились о доски причала, разбухшие в воде, и молодые моряки храпели и свистели в объятиях пьяных девок, а то и пират с бутылкой рома и попугаем, улыбаясь слюняво, скользнет в тумане, точно змея. Подняв острые уши и сощурив горящие глаза, словно глядя в игольное ушко, Трубач слушал, не творится ли где-нибудь на его пути несправедливость, а затем, подняв лапу, оставлял знак предупреждения и бежал дальше.
Никто лучше его не знал, что происходит в Королевстве безумной Королевы Луизы. И не то чтобы он это считал особой своей заслугой. В самой его собачьей натуре жила потребность наблюдать, держать след, быть всегда начеку, быть ревнивым хранителем Королевства. И даже когда, забытый всеми, он лежал в комнате Королевы Луизы, или спал за печью, положив голову на лапы, или показывал кошке клыки, чтобы она не забывалась — кошка была слишком стара и давно перестала ловить мышей, — у него всегда на уме было одно — забота о благоденствии Королевства. За это и заплатили, когда его «нанимали», если можно так выразиться. Но назвать его «нанятым» было б неверно. Он был не из тех, кто мелочится, кто требует соблюдения формальностей. Он спокойно относился к тому, что никто во дворце почти никогда не разговаривал с ним, и что, привыкнув к нему, его едва замечали, когда он, подобно ангелу смерти, проносился по комнате, и даже к тому, что Королева Луиза награждала его бессмысленными шлепками, когда он терся об ее плечо, или совсем уж по непонятным причинам вдруг говорила — Сидеть! — Лежи, пес! Ради бога! — Вон! Остальные же в Королевстве вообще на него не обращали внимания, а просто подчинялись ему, как подчинялись Королю или Королеве, не раздумывая и не испытывая никаких сомнений. Когда он стоял у открытой двери, открывали ее. Когда ждал у буфета, наполняли его миску. Когда лаял, крадучись подходили к окну и выглядывали.
Трубач был не дурак, но и у него были свои слабости, и главная из них — потребность размышлять, насколько он мог, и, размышляя, он час за часом и год за годом бродил, опустив черную голову и прикрыв глаза, вынюхивал запахи ковров, стараясь понять причину (наверное, была же причина) странного поведения Королевы Луизы и ее двора. Говорили, и Трубач по-своему понимал, что иногда, чтобы дать отдых уму, Королева Луиза превращалась в огромную зеленоватую жабу. Об этой дурной привычке Королевы было известно далеко за пределами дворца, и каждый, кто знал Королеву, превращение это видел довольно часто. Каждый, кроме Трубача. А он считал это вовсе не королевским одеянием. Трубач не был наивен и знал, что людские пути-дороги — не собачьи тропы. Он видел, как весь двор часами сидел неподвижно, храня гробовое молчание, которое лишь изредка нарушал случайный шепот или случайный кашель, и слушал, как воют люди на ярко освещенном помосте. Если Трубач пытался пробраться к ним, его пинали и прогоняли. Однажды он видел, как на том же самом высоком помосте человек в черном с кинжалом в руке крался к другому, но только Трубач рванулся на помощь, пять рыцарей схватили его, побили и посадили на цепь позади кладовки.
Странностям человеческим нет предела, и превращения Королевы, хотя Трубач мог судить о них лишь по тому, как вели себя люди, ее окружающие, и были какой-то странностью. Но он давно научился принимать все как должное и, вытянув морду, наполовину забравшись под занавеску или под стол, наблюдал за всем молча, без комментариев. Вот весь двор торжественно, держа высоко в руках белые свечи, медленно шествует по направлению к часовне. Королева Луиза, с рыжими сверкающими волосами, идет во главе процессии в длинной небесно-голубой мантии; она печально-нежна — и все печальны и, напряженно выпрямившись, медленно двигаются, вздрагивая при каждом шаге, точно совершая ритуальный обряд, а то вдруг все бросаются бежать или безобразно раскрывают рты — даже Король Грегор болезненно морщится, и его черная борода ощетинилась, — и все принцессы и принцы начинают квакать, ухмыляться нелепо, пучить глаза. Трубач лишь вздыхает и чуть отодвигается, когда лавиной Королева Луиза проносится в нескольких дюймах от его носа, и вежливо виляет хвостом, показывая ей, что заметил ее. — Про-о-о-ай! — прокричала она. Не имя его, не приказ ему, если уж говорить точно, но он принял и это.
Однако каковы бы ни были причины столь странного поведения Королевы и вслед за ней и всего Королевского двора, никто не смог бы отрицать, что в Королевстве царил мир. Король Грегор и Король Джон, которые в течение многих лет вели постоянные войны, теперь из-за всеобщей неразберихи, словно лучшие друзья, бок о бок сидели на корточках в аллее сада или, если бывали не в духе, громко спорили, тыча пальцами в книги. — Святая, дуралей! — однажды выкрикнул Король Джон. (Значение слов Трубача вовсе не занимало. Фразы — вот что его завораживало.) — Святая, дуралей. Разве ты моешь ноги своим крестьянам в Великий четверг? — Глаза Короля Грегора расширились. — Избави боже, — сказал он.
И если все это и было странно, то другие события в Королевстве были куда более странными. Кажется, никто, кроме Трубача, не помнил, что исчезла Принцесса. Не та принцесса, которую звали Мюриел и которую Королева обнаружила и назвала своей дорогой, давно пропавшей дочерью, и не те многочисленные принцы и принцессы, которых она находила потом и радостно признавала своими детьми, приводя во дворец, ни Дьюбкин, ни Добремиш, ни хорошенькая Полли, ни все остальные. Враждебных чувств к ним Трубач не питал, смутно, но достаточно ясно он понимал, что, назвав их своими детьми, каковыми они, наверное, и были — ведь жизнь собаки не больше, чем, скажем, удар сердца в сравнении с долгой человеческой жизнью, — Королева принесла Королевству счастье, Королевству, которое прежде страдало от смертельных распрей: крестьяне — против королевской власти, «безумие против безумия», как сказал об этом поэт, непонятно; но Трубач понимал это сердцем.
И все же Трубач помнил ту, другую Принцессу, которая жила здесь когда-то, в те дни, когда Королева Луиза еще не была сумасшедшей, — однажды утром Принцесса пропала, растаяла в голубом, слепящем глаза воздухе, словно роса. У нее были золотистые волосы. Однажды, лежа возле камина со старой туфлей в зубах — в те дни Трубач много спал, — он вдруг почувствовал на плече какую-то тяжесть и, открыв глаза и повернув голову, увидел Принцессу, ее золотистые волосы падали на него, она прижималась к нему щекой, как к подушке, и он заурчал, а она ласково передразнила его.
Это не было мимолетным воспоминанием, нет, воспоминание было таким же прочным, как пол.
Независимо от того, понимал или нет Трубач мелочи жизни, главное он понимал — Королевству нужен мир. Врокрор — грозный злодей, затаивший злобу на все человечество, теперь не имел сторонников. Слова, которыми Королева Луиза расправилась с ним, стали всеобщим девизом в Королевстве Короля Грегора. «Все, все ошибки от недовольных», — напевали дети, прыгая через веревочку. Трубач, пробегая то там, то сям, видел, что даже следов Врокрора не осталось. Врокрор снова стал монахом, каковым и был поначалу, но отныне отшельником; и ни одна живая душа — ни, конечно же, бог — не сочувствовала ему, он жил совершенно один на вершине горы, питаясь мхами и лишайниками.
Все было прекрасно. Все было прекрасно. Трубач видел, пробегая по улицам, что слуги боятся хозяев, но хозяевам можно их не опасаться, хотя слуги и пожирают глазами столбики денег, похожие на дворцовые колонны. А глядя в лица карманников, внимательно изучая каждую улыбку, Трубач понимал, что и они несчастны. Ведь карманов, набитых деньгами, обычно не хватает. Трубач видел, что торговцы обманывают своих собратьев, а пираты их грабят и никто особенно не горюет; к этому все привыкли. И в Трубаче пробуждалось странное беспокойство.
«Противный пес», — говаривала та, настоящая Принцесса, которую только Трубач и помнил, она сердито грозила ему пальцем, и он быстро опускал голову. Но все-таки было приятно, он признавал это, чувствовать ее внимание; он понимал отчасти, иногда хорошо понимал, что все это — ужасная нелепость. Ведь он был в четыре, пять, шесть раз больше ее, и челюсти его могли до кости прокусить бедро молодого бычка, а она одним словом заставляла его распластаться у ее ног.