Надо ли говорить, что живописец не был доволен собой. И часто, сидя в своей мастерской высоко над городом, он хватался за голову и стонал: «Горе мне! Отчего я такой?» Но стенанья делу не помогали. Едва он заканчивал свою дневную работу или если был в ударе, то работу за неделю, как спускался вниз, в город, и вновь предавался постыдному разгулу. «Ну и зажало же меня в тиски!»— восклицал он, выглядывая утром из канавы.
Однажды, когда так и случилось, то есть когда он воскликнул: «Ну и зажало же меня в тиски!»— и стал выбираться из канавы, где лежал среди бутылок и старых газет рядом с дохлой кошкой, мимо проезжала карета, на козлах которой сидел кучер в ливрее и цилиндре. Великолепный кучер — на солнце его сапоги блестели, как отшлифованный оникс, а еще великолепнее была сама карета, похожая на роскошный ларец из черной кожи, украшенный гвоздями с блестящими золотыми шляпками. Когда карета поравнялась с беднягой художником, раздался возглас: «Стой!»— и карета остановилась. Чья-то маленькая ручка раздвинула занавески, и в окне показалось бледное нежное личико.
— Скажи мне, кучер, что это за несчастное существо в канаве? — спросила особа, сидевшая в карете.
— А это, к сожалению, Влемк, знаменитый живописец, — ответил кучер.
— Влемк? — удивилась особа, сидевшая в карете. — Не может быть! Я была однажды в мастерской у Влемка и непременно узнала бы его, где бы потом ни встретила. Это жалкое существо, копошащееся в канаве, не может быть одарено талантом.
— Уверяю вас, Принцесса, — с грустью сказал кучер, — что грязный оборванец, которого вы видите сейчас в канаве, — это Влемк-живописец.
Влемк в ужасе закрыл лицо руками, ибо узнал в сидевшей в карете особе Принцессу, которая, как он слышал, скоро будет главой Королевства, потому что мать у нее давно умерла, а отец был смертельно болен. Влемк так устыдился, что он предстал в таком ужасном виде перед столь важной особой, что он готов был сквозь землю провалиться.
— Хотите, я брошу этому несчастному монетку? — спросил кучер. — Могу вас заверить, она ему пригодится, ибо, если верить слухам, он спускает в кабаке все, что зарабатывает своим искусством.
— Боже сохрани! — сказала Принцесса, раздвигая занавески шире, чтобы получше разглядеть Влемка. — Какая ему польза от монетки? Все равно ведь пропьет. — С этими словами она задернула занавески и приказала трогать.
— Чудовище бессердечное! — крикнул Влемк и, неуклюже поднявшись, сделал несколько неверных шагов в сторону удалявшейся кареты. Он был так зол, что даже потряс в воздухе кулаками.
Но в глубине души он не осуждал Принцессу за такие слова. Ведь она сказала сущую правду, и, будь он человеком здравомыслящим, то, конечно, поблагодарил бы ее за строгий, но справедливый суд. Он же пробурчал: «Горе королевству, правители которого приходят в смятение от каждого чиха». Вдобавок ко всему, когда Принцесса показалась в окне кареты и он внимательно присмотрелся к ее лицу, его поразила, как удар ножа в спину или стрелы — в грудь, ее невиданная красота.
Возвратившись в тот день в мастерскую, он пытался писать, но безуспешно. Его своевольные кисти словно в раздражении тыкались в краски, мазки получались густыми, неровными, как это бывает у любителей-самоучек, так что Влемку приходилось все счищать и начинать работу сначала. К исходу дня он понял, что все безнадежно. Он потерял охоту доводить изображения животных, цветов или сельские пейзажи до того совершенства, которым в свое время прославился. Да и вообще у него пропало всякое желание писать. Раздосадованный, он отложил все в сторону, едва ли заметив, что кисти у него вымыты хуже обычного, колпачки на тюбиках с красками завинчены не до конца, бутылка с разбавителем накренилась и ее содержимое пролилось на пол. «Ну и попал же я в тиски!»— пробормотал он, но как-то вяло и равнодушно.
В кабаке на сей раз все было ему не по вкусу. Вино — он знал заранее — горчит, пиво — слишком пенится, ликер приторно-сладкий и густой. «Чего же я все-таки хочу?»— недоуменно размышлял он; разинув рот, опершись подбородком на сплетенные руки, он безучастно разглядывал трещины на старом провисшем потолке. Завсегдатаи кабака посматривали на него вопросительно и даже несколько недовольно — им было непонятно, почему сегодня он не похож на себя. Обычно в это время, ворчали они, он начинал горланить песни, пинать что ни попадя ногами, отчаянно спорить. Казалось бы, его молчаливость должна была их радовать, поскольку Влемк, впав в свое обычное состояние, был просто несносен. Но нет. Даже самые флегматичные из завсегдатаев, за исключением троих, почитавших себя тоже в некотором роде художниками, были простыми людьми, жилось им несладко, и то, что Влемк отступил от этого, по их убеждению, раз и навсегда заведенного порядка, огорчило их.
«Чего же я хочу?»— снова и снова спрашивал себя Влемк, сидя в одиночестве за столиком у окна.
— Почему он не пьет? — ворчали завсегдатаи. — Почему сидит как истукан?
Лишь трое, а вернее, четверо — кабатчица и еще трое угрюмых незнакомцев — глаза их скрывались под шляпами, и они всегда носили оружие — помалкивали и вряд ли вообще обращали на него внимание. Один из них, с шевелюрой цвета соломы, бывший поэт, крепко спал с открытыми глазами. Другой, очкастый, бывший скрипач, шарил в кармане сидевшего рядом с ним рабочего. Третий уставился в одну точку, будто кот на мышиную нору. Этот третий был будущий убийца, и он не разлучался с топором.
Втайне Влемк, конечно, с самого начала знал, чего хочет, и когда окончательно в этом уверился, то почувствовал себя таким несчастным, что уже не мог далее оставаться в кабаке. Он поднялся, не сказав никому ни слова и даже не взглянув на мрачную толстую кабатчицу, засунул руки в карманы рабочего халата — от огорчения он даже не позаботился оставить халат в мастерской, — подошел к двери и, постояв немного в раздумье, шагнул за порог.
Он шел быстро с видом человека, у которого есть важное дело, хотя идти ему было, в сущности, некуда и никаких обдуманных планов он не имел. Если бы его спросили, какое сейчас время суток, ему пришлось бы оглядеться вокруг, прежде чем ответить, что час уже поздний, почти ночь. В полном унынии он шел от улицы к улице, от моста к мосту, и, когда в небе начал меркнуть последний отблеск заката, к своему удивлению, обнаружил, что стоит у ворот королевского дворца.
Принцесса как раз в это время возвращалась с прогулки со своими борзыми собаками. При виде живописца борзые подняли страшный лай и яростно потянули за поводки, рванулись к Влемку, пытаясь прогнать его прочь, так что Принцесса волей-неволей приблизилась к тому месту, где стоял художник, угрюмо уставившись на двери дворца. Добежав до ворот, отделявших их от Влемка, борзые стали прыгать, лязгать зубами, гарцевать на задних лапах, кидаться на чугунные прутья, однако живописец чувствовал себя в безопасности и не слишком обращал на них внимание. Наконец раздался окрик хозяйки, и собаки утихомирились. Теперь они просто повизгивали, сопели и бегали кругами. Остановившись на почтительном расстоянии от Влемка, — уж не анархист ли какой явился? — Принцесса, держа в одной руке поводки, а другой прикрывая, как козырьком, глаза, внимательно присмотрелась к нему и воскликнула:
— Так это же Влемк-живописец!
Действительно ли она его признала, Влемк так и не понял.
Во всяком случае, халат она признала.
Влемк печально кивнул.
— Да, ваше высочество, — сказал он. — Я действительно Влемк.
— Ради всего святого, что ты здесь делаешь? Уж не думаешь ли ты, что мы подаем милостыню?
— Нет, — сказал Влемк. — Думать так у меня нет никаких оснований.
— Тогда что же тебя привело сюда? — голос Принцессы зазвучал мягче.
Влемк долго молчал, у него даже перехватило дыхание от смущения. Наконец, набравшись решимости, он произнес:
— Скажу вам правду. Душу, по крайней мере, облегчу. Хотя вряд ли я могу на что-либо рассчитывать.
— Что ж, говори, — приказала Принцесса и вдруг, словно охваченная каким-то предчувствием, потупилась и слегка побледнела.
— Я пришел, — сказал Влемк, — просить вашей руки.
Он так сконфузился, произнеся эти слова — хотя не мог не сказать их, — что стал ломать в отчаянии руки и уставился на кнопки своих ботинок.
— Престранная просьба, — сказала Принцесса, бросив на него быстрый взгляд и тотчас же отведя глаза в сторону. — Как человеку, который имеет дело с богатыми аристократами, тебе, конечно, известно, что члены королевской семьи обычно не вступают в брак с художниками, расписывающими шкатулки.
Даже собаки, казалось, понимали происходящее. Они вдруг успокоились, перестали крутиться и слушали, склонив голову набок, — совсем как присяжные заседатели.
— Да, — сказал Влемк, — мне это известно.
— Не сомневаюсь, известно тебе и то, — продолжала Принцесса хрипловатым голосом, выдававшим волнение, — что сегодня утром я видела тебя в канаве среди бутылок, старых газет и рядом с дохлой кошкой. — Теперь она, вглядываясь в его лицо, склонила голову набок. В сгущающихся сумерках Влемк не мог разобрать, улыбается она или лицо ее серьезно.
— Известно, — только и вымолвил Влемк.
Он так сконфузился, что просто онемел. Но, на счастье, Принцесса стала рассуждать за него сама:
— Думаю, ты можешь на это сказать, что в своем роде ты тоже аристократ, ибо ни один человек не может сравниться с тобой в росписи шкатулок.
Влемк только кивнул головой и до боли заломил пальцы. Во всех окнах дворца зажглись огни. Этих огней было так много, что они казались снежинками, крутящимися в воздухе. Над самой высокой башней из-за туч выплыла луна.
— Любопытный довод, — продолжала Принцесса, словно этот довод придумала не она сама. Она коснулась тремя пальчиками лба и как-то странно встряхнула головой. — Только боюсь, что ты меня не убедил. Как я могу быть уверена, что вследствие такого образа жизни ты не лишился мастерства?
Выслушав ее, Влемк снова обрел дар речи.
— Поверьте, — торопливо заговорил он, — я могу написать ваш портрет настолько живым, что будет казаться — он способен говорить.