росто страдай он каким-то физическим недугом: недостаточно выносливым сердцем или артритом, бичом дирижеров, — он все равно, несомненно, дирижировал бы симфоническим оркестром, но его честолюбие было бы умереннее, а представление о своих возможностях — чуть скромнее. Но как бы ни обращалась с ним судьба, он, безусловно, научился с ней ладить, оберегая себя. Карты Нимраму выпали все козырные, и он знал это. Он наслаждался жизнью, как человек, который только что хорошо пообедал и сидит, откинувшись в кресле, удобно возложив руки с узловатыми пальцами на живот, довольный, словно дитя, и его седина на висках, и вся его массивная фигура человека среднего возраста, и весь его вес — сплошные мускулы, ни грамма жира — все говорит о том, что он доволен жизнью, что нет у него причин быть скептиком или тревожиться, получил ли он в жизни то, что ему полагалось. Он получил. И был одним из избранных. Он плыл по жизни, как белая яхта, ликующий, с флагами.
Дождь шел непрерывно, темные квадраты тягачей с людьми быстро подкатывали к брюху самолета и отъезжали снова, время от времени отражая вспышки беззвучных молний, за его спиной, в проходе, пассажиры продолжали с безграничным терпением толстовских крестьян продвигаться к своим местам в салоне второго класса. Нимрам рассеянно следил за их отражениями в окне, задаваясь праздным вопросом, многие ли видели его за пультом, если кто-то из них вообще видел дирижера за пультом, многих ли тревожил тот таинственный дух, которому он посвятил свою жизнь. Никто, насколько он мог заметить, не обращал внимания на бодрую глупую музыку, которая сочилась из невидимых динамиков самолета. Когда лайнер наберет высоту, ее выключат, и Нимрам будет только рад этому. И все же трогательно, что авиакомпания считает своим долгом предпринимать эту беспомощную попытку успокоить людей: «Все будет в порядке! Слушайте музыку! Все будет в порядке!» А они и не слушали ее, эти дети случая, молодые и старые, отправляющиеся в полет через всю страну в середине ночи; впрочем, может быть, их и впрямь успокаивала эта музыка.
Вдруг у него за спиной раздался голос, профессионально добрый:
— Вот мы и пришли. Пожалуйста. А это я унесу, ладно? Ну как, удобно?
Он обернулся и увидел, что стюардесса берет металлические костыли у молодой девушки — скорее девочки, — только что опустившейся в кресло рядом с ним.
— Спасибо, — проговорила девочка, обеими руками доставая пряжки пристяжного ремня.
— Костыли будут там, впереди, — говорила стюардесса, зажимая оба костыля под мышкой. — Если что-то понадобится, звоните, хорошо?
— Спасибо, — снова сказала девочка, кивнула ей и, уже вытащив ремень, стала изучать пряжку. Поняв, как она работает, девочка кивнула еще раз, застегнула ремень и неожиданно улыбнулась; быстро взглянула на Нимрама и отвернулась. Ей было, наверное, лет шестнадцать.
Он тоже отвел глаза в сторону, его сердце сильно забилось, так как лицо девочки его поразило. Она удивительно походила на его жену Арлин — хотя, конечно, была намного моложе, — она вполне могла оказаться сестрой Арлин, которая когда-то пропала. Он знал, что этого быть не могло, такие люди, как Арлин, никогда ничего не теряют и тем более не имеют секретов — разве что по утрам на рождество. Но, несмотря на уверенность, какая-то часть его сознания вцепилась двумя руками в эту идею, вцепилась мертвой хваткой. Как и у Арлин, волосы девушки были рыжевато-каштановые, с золотистыми прядями, но мягкие и легкие, словно пучки света. Лоб, нос, рот, подбородок тоже были похожи, по крайней мере, так ему показалось с первого взгляда. Еще раз украдкой взглянув на девочку, чтобы проверить первое впечатление, Нимрам увидел, что нос у нее прямее, чем у Арлин, и, пожалуй, красивее — в какой-то степени — и веснушек поменьше. И все же чем больше он на нее смотрел, тем сильнее казалось сходство.
Почувствовав, что он разглядывает ее, девочка подняла глаза и улыбнулась, а затем снова отвела глаза в сторону. Голубизна ее глаз была намного светлее, чем у Арлин, и это различие на миг его озадачило — он заерзал в кресле, прочистил горло, отвернулся к окну взглянуть на дождь, — теперь ему уже почти не верилось, будто они похожи. Глядя на отражение девочки в окне, в восьми дюймах от своего лица, он увидел, что она потянулась к карману сиденья, который был перед ней, и достала оттуда журнал или, может быть, гигиенический пакет.
— Надеюсь, они знают свое дело, — сказала девочка.
Он взглянул на нее и не заметил ни тени шутки. Обычно в таких обстоятельствах он отделывался улыбкой, но сейчас почему-то не смог промолчать:
— Вы впервые летите?
Она кивнула, улыбнувшись в ответ, и в этой улыбке был такой панический страх, что он едва не рассмеялся.
— Не волнуйтесь, — сказал он. — Пилот летит впереди, если что-то случится, ему достанется первому. Он озабочен этим.
Нимрам подмигнул.
Девочка смотрела на него растерянно, на лице блуждала как бы забытая улыбка, и ему казалось, что он знает, о чем она думает. Сейчас она не была способна уловить иронии. Когда он сказал про пилота «озабочен», не имел ли он в виду, что пилот нервничает, что он неврастеник, что у него могут сдать нервы? Разве этот большой мужчина рядом знает пилота?
— Вы знакомы с пилотом? — наивно спросила она, улыбка вновь озарила ее лицо.
— Это — шутка. Стара как мир, — ответил он. — В ходу у тех, кому приходится часто летать. Означает — не беспокойтесь.
Она перевела взгляд на гигиенический пакет.
— Да, но ведь дождь за окном… и вообще, — сказала она кротко, — а если молния в самолет ударит?
— Сомневаюсь, что это может нам повредить, — ответил он, зная, что лжет. Как раз год назад погиб венский квартет, в самолет, на котором они летели, ударила молния. — Во всяком случае, там, где молнии, мы не полетим. Для этого есть совершенные карты погоды… радары… Мы будем лететь в основном намного выше дождя, над облаками. А вы живете здесь, в Лос-Анджелесе?
Девочка смотрела на него, рассеянно улыбаясь. Она не слышала. В эфир, прервав музыку, ворвался голос командира корабля. Он представился, сделал обычные сообщения о высоте и времени полета, погоде, попросил застегнуть ремни. Нимрам внимательно посмотрел на руку девочки, которая лежала на подлокотнике. Сравнив ее со своей, он нахмурился. Что-то у девочки не в порядке. Вспомнил, что пришла она на костылях, снова взглянул на ее лицо. Как и рука, оно было не очень здорового цвета, слегка отечное. Наверно, болезнь крови.
К ним наклонилась стюардесса, обращаясь к обоим сразу, будто считая, что они летят вместе. Нимрам задержал взгляд на ее волосах, темно-рыжих, с резким металлическим блеском, цвета бычьей крови. В сравнении с девочкой она казалась возмутительно здоровой, а когда сказала: «мистер Нимрам», «мисс Кёртис», в углу его рта появилась печальная складка, пустяк, он едва ли сам мог объяснить, чем это вызвано, — в голове что-то мелькнуло о вежливости и человеческой уязвимости, вежливости, так сильно сдобренной расчетом (он мог видеть, как стюардесса быстро просматривала список пассажиров первого класса, запоминая, согласно инструкции, их имена), и все-таки вежливость как вызов грозе и ночи: даже если б они упали в океан, или у лайнера отвалилось бы крыло, зацепись он за вершину какой-то горы, или взорвись он в воздухе, или если бы его охватило пламя, если бы он попал под обстрел шрапнелью над Мохаве[4], они бы умерли как «мистер Нимрам», «мисс Кёртис». Во всяком случае, так обстоит дело с пассажирами первого класса.
— Когда мы поднимемся в воздух, — сказала стюардесса, — я принесу вам выпить, это входит в стоимость билета…
Лишь только она произнесла их имена, мисс Кёртис нахмурилась и напряженно сжалась. Ее снова охватила паника. Она заказала кока-колу, Нимрам — вино. Стюардесса улыбнулась, словно ей доставили удовольствие, и отошла.
Они не заметили, как самолет двинулся с места. Девочка спросила его, часто ли он летает, и он пустился обстоятельно и подробно перечислять города, куда летал, — Нью-Йорк, Париж, Рим, Токио… Рассказывая с воодушевлением, он сиял, жестикулировал, как будто и правда воздушные путешествия были его любимым занятием. На самом же деле все было как раз наоборот: полеты его утомляли и раздражали, и не то чтобы он их боялся — Нимрам вообще почти ничего не боялся, во всяком случае, ничего, что ему уже довелось испытать, — но в июне ему уже сорок девять. Точнее, он не боялся за себя, но боялся того, что могло угрожать другим. Однажды на скоростной трассе Лос-Анджелеса, когда Арлин ехала с ним, в них врезались. Арлин ударилась головой о доску приборов и потеряла сознание. Вытаскивая ее из машины, Нимрам проклинал полицию, которой нигде не было, кричал на глазеющих идиотов зевак и вдруг обнаружил, что сам дрожит как осиновый лист. Иногда, лежа в постели, обняв рукой спящую Арлин, внимая тишине и прислушиваясь к едва доносящемуся с шоссе, что в двух милях от дома, шуму, он чувствовал, что страх за нее вот-вот сокрушит его, и ему казалось, что небеса, словно надгробная плита, давят на крышу их дома, хотя с Арлин все было в порядке — здорова, на десять лет моложе его, сильная, как лошадь, благодаря теннису и плаванию.
Летая сотни раз — может быть, тысячи, — он никогда не переживал того, что можно было б назвать предчувствием гибели, и в конце концов уверился, что, вероятно, не испытает ничего подобного, но он знал, насколько дано вообще знать человеку, что, если когда-нибудь предчувствие это возникнет, он скорее всего не испугается. Как и большинству людей, ему приходилось слышать от друзей, что они боятся смерти, и это чувство не вызывало у него презрения или насмешки; однако факт остается фактом — сам он подобных страхов не испытал. «Да, ты счастливец», — заявляла Арлин, отказываясь верить ему, и на миг взгляд ее становился жестким, как бывало всегда, когда она чувствовала себя уязвленной. «Да, счастливец», — говорил он задумчиво. Это было единственное в его жизни, что лежало на поверхности.