–Покобенятся и согласятся, куда им деваться. Они вообще-то народ неглупый. За ними и остальные потянутся, всякие-прочие… А я уж им порассказал о вас, барин, что вы при случае любого надсмотрщика в один секунд голыми руками на тот свет отправите, потому как все тайные секреты превзошли. И про «русский бой» рассказал, и про «рукосуй»…
Елбон мог бы поклясться: за его спиной удивительный граф поморщился.
–Насчет «рукосуя» – это ты зря. А в остальном прав. И каковы же результаты переговоров?
–Они, почитай, все согласные, барин. Нескольких только осталось уломать, которые в сумнении, а остальные согласные. Лучше уж, говорят, подчиняться царскому сатрапу… ой, извините, барин… в общем, лучше терпеть дисциплину, чем всем миром тут околевать. Я же говорю: не дураки. Чтобы околевать – не было такого уговора!
–Тогда иди уламывай,– ответил граф.– Иностранными подданными я займусь сам, а русские все на тебе. Наших с «Чухонца» потихоньку предупреди, морпехов в первую голову. Мраксисты – тоже хорошо. Эти субъекты по крайней мере организованы. Если они согласны, я встречусь с ними. Только пусть они имеют в виду, что какое-то время им придется терпеть не просто дисциплину, а дисциплину жесточайшую. Любого ослушника я немедленно убью на месте, пусть знают. Скажи им, что лишь при абсолютном повиновении я согласен взять на себя командование. В противном случае я умываю руки. Это лучше, чем умыться кровью. Своей. Не правда, ли уважаемый Топчи? Довольно вам делать вид, будто вы спите. Вы нам нужны.
Вслед за тем Елбон ощутил чувствительный тычок в спину. Пришлось воспрянуть – в смысле, повернуться на другой бок и явить графу свой не очень-то презентабельный лик.
Из холодного озноба сразу бросило в жар. Мало было сказать, что граф удивил. Он ошарашил. Елбон ощутил себя малой букашкой. Он ни разу не поинтересовался фамилией столь замечательного узника, как граф, а тот-то, оказывается, все прозревал острым глазом! Удивительный господин.
–Хорош!– не смущаясь чрезвычайной скудостью света, оценил граф физиономию Елбона.– Чуть-чуть подработать – и настоящий арап, а?
Елбон ничего не понял, но обращение «уважаемый Топчи» оценил по достоинству.
–Ему, барин, его бог не велел убивать,– с укоризной неизвестно по чьему адресу возразил Еропка, но нисколько не смутил этим графа.
–Зато находиться возле места убийства, наверное, не запрещал?
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,в которой на земле и под землей происходят многие события, убедительно доказывается, что не всякий арап черен от рождения, а Еропка в который раз ужасается
Сегодня Нил с абсолютной ясностью понял: он не доживет до конца смены. Если не помрет, так не сможет двинуться, и надсмотрщик, углядев отсутствие мальчишки, пальнет раз-другой вдоль штрека и избавит от мук. Штрек низкий и узкий – крысья нора, а не штрек. Пуля не заплутает.
Не было ни слез, ни отчаяния – кончилось их время. Осталось лишь сожаление: жизнь оказалась слишком короткой и прошла как-то нелепо. А что впереди? Что угодно, только уже не жизнь. Сделанного не исправишь, минувшего не вернешь.
Отдохнул чуток, двинулся ползком вперед, из последних сил налегая на постромки. С первого дня в шахте Нил только и делал, что ползал туда-сюда по одному и тому же штреку, будучи запряжен, как лошадь, в большие салазки с деревянными полозьями. Туда – порожняком, обратно – изнемогая под грузом угля. Сам же и грузил – у забойщика своя работа, а третьему в штреке места не было. Самый тонкий пласт угля, самый низкий штрек… Только ползком. Уголь – волоком. В узкие норы на этом уровне шахты хозяева-аспиды ставили самых низкорослых. Детей – тех в первую очередь.
Остановился. Застонал, потащил. Ясно, что надсмотрщик угостит плетью за плохую выработку. Или ударит ногой под ребра. Места живого на теле уже нет, а он все мучает. Убил бы уж до смерти поскорее, сил нет ждать.
Ох, жисть… Ох, тетушка Катерина Матвеевна, Ох, добрый барин…
В трюме «Черного ворона» барин вел с Нилом беседы, утешал: не боись, мол, выкрутимся. Ага, как же… В шахте Нил видел барина всего один раз, да и то мельком – тот вкалывал на нижних горизонтах, там же и ночевал. Едва узнал Нил барина и понял: тоже несладко ему приходится, не выкрутился он. Одни слова. А барин Нила вроде и не узнал вовсе…
Нил полз. Уже совсем близко маячило неровное яркое пятно – выход в штольню. Уже совсем немного оставалось до хриплого окрика стражника и свиста плети…
На первый бабахнувший выстрел Нил вообще не отреагировал – так, отметил про себя, что шумнуло что-то чересчур резко. Наверное, треснуло крепежное бревно. Пусть бы вовсе засыпало проклятую эту шахту. И тут бабахнуло вновь и вновь.
Да что же это там деется?
Нил скинул с плеч веревки. Пополз быстрее. Освещенное пятно увеличивалось, в нем мелькали тени – по штольне бежали какие-то люди. Шумно бежали. Кто-то кричал, гуляло эхо. Вот опять выстрел…
Последние силы кончились в самый неподходящий момент, когда до штольни оставался какой-нибудь аршин. Все закачалось перед глазами. Подломились руки в локтях. Со слабым стоном Нил распростерся ничком у выхода из штрека, успев принять краешком уплывающего сознания чей-то знакомый голос:
–Ты! Живо сюда. Бери на плечо и тащи. Гляди, башкой за него отвечаешь! Да погляди сперва, нет ли еще кого в штреке…
Его вытаскивали из норы, с кряканьем вскидывали на плечо, куда-то тащили, но Нила это уже не интересовало. Сознание оставило его.
Несколькими минутами ранее и несколькими горизонтами ниже произошло следующее.
Середины двенадцатичасовой смены всегда ждали все: рабы – потому что в этот час им полагался короткий отдых; надсмотрщики – потому что их смена длилась не двенадцать, а всего лишь шесть часов. Свободный сын племени фиордов не раб – орудие его труда плеть, а не кайло, и он по справедливости трудится вдвое меньше презренного двуногого скота. Никто не вправе заставить его спускаться под землю, где место, собственно, червям да пленникам,– он служит добровольно, за жалованье. Шесть часов подряд погонять ленивых рабов да все время быть начеку, чтобы случайно не повернуться к ним спиной,– достаточно утомительная работа, чтобы не мечтать о смене вахты, о солнечном свете, о первой и оттого особенно вкусной кружке доброго пива и бабьих взвизгах в ближайшей таверне.
Скучно стоять. В спертом воздухе висит и никогда не осядет мельчайшая угольная пыль, и мутно светятся карбидные фонари, похожие на желтки в глазунье. Давно опротивело дышать сквозь тряпку. Холодно, волгло. Меховая одежда сыра и черна. Кусают вши и блохи – опять рабы натрясли. Сколько еще ждать? Без особой нужды надсмотрщик вытягивает плетью какого-то раба поперек тощей спины, затем вразвалку шествует к ближайшему фонарю, тянет из кармана за цепь часы-луковицу и, наблюдая за ходом работ одним глазом, другим зрит в циферблат. Еще прорва времени. Э-хе-хе…
Чем ближе смена, тем сильнее нетерпение и слабее внимание. Но не только это обстоятельство учел граф Лопухин, назначив начало операции (он не любил слово «восстание») на строго определенный час – пятый от начала смены. Вторая смена углекопов – та, что спит сейчас без задних ног в старой выработке,– должна успеть хоть немного восстановить силы. Для боя понадобятся все, а вымотавшиеся до предела – не бойцы. Первая же смена устанет еще не чрезмерно…
Толкали вагонетку вдвоем – граф и Топчи-Буржуев. Лодыря и притвору Клима Васюткина Лопухин прогнал в распоряжение Елисея Стаканова, сказавши изгнанному со значением: «Молчи и терпи. Вякнешь – кишки через ухо выну». Клим вполне проникся.
Скалился с потолка впечатанный в камень череп стегоцефала. Закутанный в когда-то белый, а ныне черный бурнус арап был на месте, занимая тот же пост, что вчера. Маленькая – а удача.
Катя мимо арапа порожнюю вагонетку, Лопухин уже успел несколько раз указать пальцем на окаменелость и заговорщицки улыбнуться чернокожему. Один раз приложил палец к губам. Один раз получил удар плетью – на всякий случай. Но не унимался.
И добился своего: после очередного тычка пальцем в направлении черепа доисторической гадины углядел-таки в белках арапских глаз удивление. Чего, мол, хочет этот двуногий червь?
Вагонетка скрипнула и стала. Раб снова приложил палец к губам.
–Много денег,– сказал он по-норвежски и сделал интернациональный жест – потер большим пальцем об указательный. Слывя полиглотом, граф не числил наречие норвежских рыбаков в списке известных ему языков и диалектов, однако в период норвежской кампании выучил две-три сотни туземных слов, не зная, пригодятся ли они когда-нибудь. А об исландском языке знал лишь то, что он похож на наречие норвежцев не меньше, чем малороссийский говор на русский. Оставалось надеяться, что исландскоязычный арап поймет.
Арап понял.
–Много-много денег,– с подобострастным видом закивал Лопухин.– Ты продать. Петербург купить. Я помогать. Музей. Наука. Понимать? Смотри: много хороших денег.
Да ну? Чернокожий надсмотрщик поднял плеть, затем опустил ее. За этот окаменелый хлам кто-нибудь заплатит? Ну, вряд ли. Нет таких дураков. Несомненно, жалкий раб повредился в уме, причем дважды: принял дерьмо за сокровище и вообразил, что, имей находка ценность, он может претендовать на свою долю, достаточную для выкупа на свободу. Глупец!
Раб был знакомый – из ОСОБЫХ. Убивать таких запрещалось, серьезно калечить – тоже. Разве что наказать плетью, да ведь им, скотам, этого мало! Наглеют. Выбить ему, что ли, для науки на будущее один глаз и свалить на несчастный случай?
И все же надсмотрщик сделал два шага вперед и задрал голову – а вдруг все-таки ценность, чем Локи не шутит?..
В тот же миг мелькнула выброшенная вперед рука графа с вытянутым указательным пальцем, и арап издал горлом негромкий булькающий звук. Выглядывающий из-за вагонетки Елбон подумал, что это, должно быть, и есть таинственный «рукосуй», упомянутый Еропкой. Еще мгновение – и голова надсмотрщика, попавш