— понимал, что на фотопластинке отпечатается заурядный морской пейзаж.
Старший офицер заорал на любопытных матросов, высыпавших наверх поглазеть на разноцветную воду. Бардак! Вахтенные, по местам стоять! Подвахтенные, в распоряжение боцмана! Где боцман? Остальным разгильдяям отдыхать, чтоб вас так и этак…
Не любивший ругани Пыхачев поморщился — и совсем ушел, когда вынырнувший откуда-то квадратный Зорич стал переводить распоряжения Враницкого в более популярную форму. Особым разнообразием лексикона боцман не блистал — брал горлом, изрыгая матерные проклятия мощнейшими, хотя и несколько сиплыми басовыми раскатами, и временами подбадривал нерадивого тычком пудового кулака. Собравшийся было сойти вниз отец Варфоломей остановился, прислушиваясь. В глазах священника заиграли озорные огоньки — должно быть, батюшка припомнил детство, прошедшее в каком-нибудь малом городке, где подобный раскатам грома рев полицейского урядника, а то и самого станового пристава, служит местной достопримечательностью не из последних.
—Смотрите!— ахнул вдруг кто-то.
Глаза отца Варфоломея остекленели. В обширной бороде открылся провал рта. Священник попятился, хватаясь за наперсный крест.
На миг воцарилось общее молчание.
—Господи!— ахнул Батеньков.
Быстро догоняя корвет, с востока шла громадная волна. Не встречая препятствий, она надвигалась бесшумно — гладкий сине-зеленый вал семисаженной высоты, протянувшийся от горизонта до горизонта. Проносясь над мелями, волна росла, и гребень ее норовил угрожающе загнуться. Все происходило в тишине. Чудовище подкрадывалось на мягких лапах.
Враницкий со всех ног бросился к рубке.
—Самый полный вперед!
—Есть,— Фаленберг, вахтенный начальник, перевел ручку машинного телеграфа со среднего на полный, а затем на самый полный.— Прикажете к повороту?
—Нет,— отрезал Враницкий.— Не успеем.
—Но…
—Молчите. Знаю.
Содрогаясь, «Победослав» увеличивал ход. Сориентировавшиеся офицеры и Зорич гнали вниз всех, кто не был нужен наверху.
Взглянув на накатывающийся вал, Фаленберг понял нехитрый замысел Враницкого. Повернуть, чтобы стать носом к волне, корвет не успеет. Вал придется принимать кормой; при этом скорость корвета пойдет ему во вред. Это риск, большой риск. Зато выгадываются несколько лишних секунд, может быть, четверть минуты, чтобы все, кто может, укрылись в чреве судна, а оставшиеся наверху закрепились.
«Либо всем жить, либо вместе тонуть»,— подумал Фаленберг и, сняв фуражку, перекрестился.
Он не удивился решению старшего офицера, рискнувшего жизнью не кого-нибудь, а самого цесаревича. В начале похода Враницкий бы так, вероятно, не поступил. Но как можно теперь принимать решение, обрекающее нескольких моряков на вероятную гибель ради помятого императорского сыночка, пьяно храпящего сейчас у себя в каюте? Власти — хватит. Не хватит сил смотреть после этого людям в глаза.
—Живее! Шевелись!— кричали на палубе.
Несколько матросов полезли на ванты. Фаленберг видел, как немолодой кондуктор сноровисто привязывал себя к мачте. В рубку влетел Враницкий, хлопнул дверью.
—Сейчас начнется… Так держать!— Рулевому.
«Полный назад?— подумал Фаленберг.— Нет, поздно, толку не будет…» Он скосил глаза. Вал был рядом. Время как будто остановилось. Казалось, вал догоняет и не может догнать корвет, как Ахиллес черепаху. Но вот горизонт пополз вверх — стало быть, начала приподниматься корма. Потемнело. «Держись, братцы!» — закричал матрос на вантах.
И вал надвинулся. «Победослав» тяжко заскрипел всем корпусом и клюнул носом. Бушприт ушел под воду. На задирающуюся все выше корму лезла водяная гора. Став наклонно, корвет заскользил вниз. Ствол кормовой пушки задрался высоко в небо, как бы в намерении достать противника бомбой с небывалой еще дистанции.
«Господи, пронеси!» — взмолился Фаленберг. Как любой мало-мальски опытный моряк, он знал, что такое брочинг — потеря управляемости на попутной волне. Судно норовит стать к волне лагом, а это оверкиль и верная смерть. И ничего нельзя сделать — только молиться, чтобы волна пронеслась как можно быстрее.
Верхушка вала накрыла корму. Фаленберг качнулся, но устоял на ногах. Вал взбурлил, словно взорвался, и бурлящее чудовище, теперь отнюдь не молчаливое, покатилось по палубе от кормы к носу. Визгливо сверлящий звук, вклинившись в рев воды, подсказал, что винт, должно быть, обнажился. Со звоном вылетели стекла, вода фонтанами ударила внутрь рубки. Секунду-другую ничего не было видно, кроме белой пены, но вот беснующийся гребень прошел мимо рубки. Внизу что-то трещало. Корвет выпрямился. Наступил самый опасный момент, когда середина судна погребена под водой, а нос и корма висят в воздухе. Никакое судно не рассчитывается на подобные нагрузки; оно может просто переломиться пополам. Кроме того, оно может опрокинуться, поскольку в таком положении практически лишено остойчивости. Кто из моряков не знает: на большую волну надо идти носом. Чем меньше времени судно напоминает вертел, продетый сквозь волну, как сквозь кусок мяса, тем в большей оно безопасности.
Но Враницкий решил иначе. На самом деле не так уж медленно катился пенный вал от кормы к носу, но людям казалось, что он просто остановился. И еще казалось, что корвет не валится набок только потому, что раздумывает, куда ему повалиться: на правый борт или на левый?
И явственен был треск в корпусном наборе…
Нос вдруг быстро пошел вверх. «Победослав» проседал кормой. Вал уходил. Еще несколько секунд — и он покатился дальше на запад. Мокрый до нитки Фаленберг, не замечая крови, сочащейся из рассеченной скулы, вывалился из похожей на руину рубки и первым делом взглянул на восток — не идет ли еще одна волна?
Бог миловал. Там, где над вершинами подводных гор прокатился адский вал, царили тишь да гладь, если не считать хаотической зыби. Скоро успокоилась и она.
Фаланберг встал к штурвалу. Враницкий наседал на пятящегося от него рулевого, прижимающего ладони к посеченному осколками стекла лицу.
—Покажи, говорю! Не бойся. Тьфу ты, институтка какая… Смирно! Руки по швам! Во-от… Ну, гляди веселее, счастлив твой бог, глаза целы… Марш к Аврамову!
С мачт и из трюмов муравьиными вереницами потекли люди. Посыпались смешки — у многих отлегло на душе.
—Как это меня снизу поддаст, братцы,— я и кувырк!— изливал душу курносый матрос.— Ну, думаю, всем амба. То ли к морскому царю идем в гости, то ли рыбам на прокорм. Бимсы трещат. Того и глади орудия с рельсов сорвутся. Натерпелся я страху…
—Штаны сухие?
—А иди ты!— обижался расказчик и вновь трещал словами, как семечками, спеша донести до товарищей всю глубину своих переживаний.
Сорвало и разбило о рубку одну из купленных в Понта-Дельгада шлюпок. Из людей не унесло никого. Один матрос, баюкающий сломанную руку, был уведен в лазарет. Ссадин и синяков было предостаточно. Шальных взглядов — еще больше.
—Господа, что это было?— спрашивал у всех любознательный Завалишин, прижимая носовой платок к ссадине на скуле.
—Одиночный вал,— пожал плечами Батеньков.
—Да, но в чем причина?
—Трудно сказать определенно. Возможно, волну породило извержение подводного вулкана или землетрясение. Под нами ведь целая горная страна. О таких волнах известно, что они тем выше и круче, чем меньше глубина моря.
—А я читал, что японцы с такими волнами хорошо знакомы,— добавил Канчеялов.
—Теперь и мы знакомы благодаря им,— едко заметил Свистунов.— Нам до них еще пол-океана, а они нас, выходит, уже учат.
—Перестаньте!
Появившийся на мостике Пыхачев послал мичмана Тизенгаузена справиться, как чувствует себя его императорское высочество, и доложить.
Пыхачев беспокоился зря: цесаревич не получил ни царапины. Изрядно откушав накануне мадеры из пополненного на Азорах запаса спиртного, он почивал тяжелым сном и не проснулся от того, что был внезапно сброшен на пол каюты. Водружение же сонного тела обратно на кровать, по мнению Тизенгаузена, было делом дворецкого и камердинера наследника престола, но никак не мичмана российского флота.
Впрочем, докладывать об этом Пыхачеву он не стал, ограничившись словами «все благополучно» — да и эти слова произнес с деревянным равнодушием. Лишь очень внимательный наблюдатель мог бы заметить, как презрительно дрогнула тонкая губа остзейца.
—Благодарю вас, ступайте,— холодно поблагодарил Пыхачев.
—Осмелюсь доложить еще об одном обстоятельстве, ваше высокоблагородие. Печать на двери каюты, занимаемой прежде господином статским советником Лопухиным, сорвана, и дверь распахнута настежь.
Каперанг дважды моргнул, не понимая. Затем начал меняться в лице.
—Что-о?!
—Так точно. Печать сорвана, дверь распахнута…
—Тише!— Пыхачев боязливо оглянулся.— Вот что, мичман. Найдите полковника Розена, срочно. И никому — слышите?— никому ни звука…
—Ну вот что, голубчик,— пять минут спустя говорил каперанг хмурому Розену.— Вы уж постарайтесь как-нибудь сами разобраться с этим делом. Ну а я со своей стороны помогу вам чем могу… Да, а не могла ли дверь как-нибудь сама собой распахнуться, когда налетела волна? Не очень-то надежны, по моему мнению, эти врезные замки…
—Сего не могло произойти ни в коем случае,— качнул головой Розен.— Видите? Вот здесь отметина. И здесь. Это взлом, причем грубый.
Присутствующий при сем Враницкий осветил замок переносным керосиновым фонарем и кивком согласился с мнением полковника.
—Павел Васильевич,— с мукой мученической в голосе обратился Пыхачев к старшему офицеру,— не возьметесь ли вы обеспечить содействие в… м-м… э-э… прояснении обстоятельств взлома? Право, надо разобраться. Не в службу, а в дружбу. За судном я уж сам пока пригляжу.
—Слушаюсь,— без энтузиазма козырнул Враницкий.
Каперанг еще потоптался без дела, поохал, повздыхал, затем вытянул из кармана носовой платок и обстоятельно высморкался.
—Представить себе не могу, что в команде завелись воры,— проговорил он, спрятав платок на место.