«Ну и город! Таковских городов я истчо не видывал, вот крест. Не город, а картина в багинете. (Или в багете? Запамятовал.) Деревья тут вот такенные, в растопыр, как барские зонтики, а больше пальмы. Ночью тепло, как у нас днем, и только летучие мыши по воздуху шмыгают. Или вот какая акварель: бежит желтая местная девка, а за нею чужеземный матрос с тубареткой, вот-вот попотчует по кумполу. Обои в дым и хлам. Ну, энто картина знакомая.
А по Расее я дюже скучаю. Но барский слуга сказывал, что скоро уже мы выйдем в море и пойдем себе в страну Японию. Я уже много японских слов знаю, какие Кусима-сан употребляет. «Банзай» у них — это как «ура» по-нашему. «Гейша» — раскрашенная девка с сэмисэном. Сэмисэн — это японская балалайка, а обтягивают ее японцы кожей кошачьей либо, какие поплоше, собачьей. Живодеры, одно слово. Кусима мне рассказал, что они кажный Божий день едят, так я понимаю, что с таких харчей и себя перестанешь жалеть, и других людей, не говоря уж о всякой безсловесной твари. А такоже харакири себе делают, кишки выпущают и берут грех на душу. А я так разсуждаю, что каковы харчи ни есть, а Бога бойся и греха беги. Потому как тоже душу имеешь, хучь и японскую…»
Воочию познав величину земного шара, Нил уже не отправлял бутылочные послания тетушке Катерине Матвеевне в город Житомир, а просто-напросто упражнялся в правописании. Во время плавания, даже в шторм, граф каждый день находил время для занятий с юнгой. Нил на лету хватал сведения из географии, истории, физики, понемногу начинал понимать японский язык… С русской грамматикой и чистописанием дело обстояло хуже всего. Во время стоянки на Оаху графу было недосуг, но Нил точно знал: спросит. И если не исписал нескольких страниц, то посмотрит так, что захочешь провалиться ниже орлопдека: мол, не зря ли я тут на тебя свое время трачу? Человек ты или лишь на японскую балалайку годен?
За дверью — легкий шум, невнятный разговор. Торопясь, Нил посадил кляксу. Вот наказание! Положил на подставку стальное перо, задул лампу, пробрался на цыпочках к двери, тихонько приоткрыл…
Его сиятельство граф Лопухин был тут как тут — стоял к Нилу спиной и как-то странно держал руку. Нил всмотрелся пристальнее сквозь дверную щель. Вот так номер: в руке граф имел револьвер!
А перед ним угрюмо стояли четверо во главе с боцманом Аверьяновым. Один нервно сжимал в пальцах короткий ломик, словно хотел его согнуть. Другой прятал руки за спиной, и оставалось лишь гадать, что у него там. Масляный светильник на стене корабельного коридора бросал под ноги резкие тени.
Не повернувшись к Нилу, граф сделал свободной рукой понятное движение: скройся, мол. Нил попятился на вершок и вдвое уменьшил щель, но прятаться не стал. Ясно же было, что барину грозит опасность! Нешто лучше предать, чем ослушаться?
Аверьянова Нил не любил. Спору нет — лихой вояка был боцман. На Груманте, сказывали, сильно помог — со своим отрядом прямо-таки размазал по студеным камням орудийную прислугу береговых батарей. А не лежала душа юнги к боцману. Если бы он шпынял мальца, как все на свете боцмана! Если бы давал по шее за дело и не за дело! Шея что — от боцманского кулака только крепче будет. Где это видано учение без мучения? Но нет, Аверьянов не бил юнгу. Шпынял словесно — это да. Высмеивал. Презрительно кривя рот, при всех дразнил барчуком, и матросы смеялись. А какой он, Нил, барчук? Кому палубу лопатить, чуть только морская птица нагадит на настил? Нилу. Кому первому карабкаться по вантам чуть ли не на самый клотик? Снова Нилу. А что барин взялся учить юнгу грамоте и всякой книжной премудрости, так какое же в том барство? Обидно…
—Зря пришли,— послышался голос графа, и Нил весь обратился в слух.— Денег в судовой кассе почти нет. Все истрачено. Раздаем остатки. Вы видели, сколько тех остатков.
—Мы видели то, что вам было угодно нам показать, ваше высокоблагородие,— косясь на револьвер и, как всегда, ухмыляясь, молвил Аверьянов.— Вы показали гроши, какие выдавали на руки, а судовой кассы мы в глаза не видели. А ведь мы за нее кровь проливали, верно, братва?
Матросы одобрительно загудели.
—Да ну?— изумился граф.— А я-то думал, что на Шпицбергене мы вместе дрались за свободу, а вовсе не за деньги. Нет?
—Одно другому не помеха. Деньги надо поделить поровну. И я так считаю, и вот братва тоже. Вы уж лучше не мешайте нам, вашескородие…
—Денег хотите? Во Владивостоке вас ждут призовые деньги за судно плюс жалованье. Чем вы недовольны?
—Мы хотим получить деньги сейчас,— прогудел раньше Аверьянова дюжий матрос.
—На пропой или на мировую революцию?
—Это уж наше дело,— отрезал Аверьянов.— Мы хотим, чтоб по справедливости. Всем поровну. Даже вам дадим долю. И Кривцову. А то братва обижается. Не доводите уж нас до греха, ступайте себе подобру-поздорову…
—Еще раз говорю вам: денег почти нет.— Голос Лопухина оставался спокойным.— Даю в том честное слово.
—А если мы хотим проверить? Будете стрелять?
Нил напрягся. Граф, словно у него были глаза на затылке, повторил свободной рукой жест: спрячься, мол.
Нил не послушался — это было выше его сил.
—Буду.— Голос графа прозвучал ровно, но так, что мороз продрал по коже.
—А не боитесь стрелять в матросов, ваше высокоблагородие? Что с вами тогда сделает братва, ась?
—А быть может, не со мною, а с вами?
Повисла тишина. Нил слышал только тяжелое дыхание матросов и понимал: барин одолевает их, одолевает! Он тверже камня. И матросы понимают: он действительно выстрелит, если на него набросятся. Первую пулю, наверное, пустит в потолок, но потом… Может опоздать, если на него насядут все разом! Тут будет самое время выскочить в коридор и кинуться им под ноги…
—Пошли отсюдова,— со злостью и обидой сказал вдруг один из матросов.— Все ясно.
Нил понял, что обошлось. Теперь уже ничего не будет. И точно — первым повернулся и затопал по коридору Аверьянов, остальные — следом.
Нил ощупью стал искать спички — затеплить лампу. Сейчас войдет барин и попеняет за непослушание, а главное, за праздность. Лучше уж заняться чистописанием, будь оно неладно…
Утром недосчитались еще пятерых, зато вернулся один матрос из позавчерашних отпускников. Принеся повинную, вздыхал: черт попутал да вино… Выиграл в кабаке деньги у одного голландца да все их спустил. Очнулся в канаве. Где остальные? Не видал, ваше благородие, вот крест святой, не видал…
—Будем отпускать остальных?— на всякий случай спросил графа Кривцов.
—Непременно,— отозвался Лопухин.— Разве у нас есть другие варианты? Завтра уходим, сегодня у них последняя возможность погулять. Откажем в увольнении — спустятся ночью по якорцепи и доберутся до берега вплавь. Чего доброго, акула кого-нибудь сожрет. Или хуже того — взбунтуются.
—Не все назад воротятся…
—Значит, так тому и быть.
Будто бы и не было ночного инцидента. С последней партией съехал на берег и боцман Аверьянов. Оставшиеся на борту лениво доканчивали приборку после завершившейся погрузки. Палубный настил накалился, как сковородка, матросы то и дело поливали его водой. Окатывали и друг друга, фыркая по-тюленьи и отряхиваясь.
Кусима смастерил удочку и часа через два терпеливого ужения достал из нечистой портовой воды никому не известную рыбину калибром с селедку. Сейчас же почистил добычу на камбузе, порезал тоненько и принялся уплетать за обе щеки, ловко орудуя двумя выстроганными палочками. Рыбу он макал в плошку с черной бурдой собственного приготовления, смешенной частью из купленных в городе приправ, а частью из перетертых в кашицу растений неопознанной породы. Вид у японца был блаженный.
—Жрет и не подавится,— доложил графу Нил, брезгливо морщась.— Ой, то есть я хотел сказать: ест…
—Азият!— сплюнул за борт насупленный Еропка, еще не забывший своего опыта по отбеливанию желтокожего.
—Это сасими,— пояснил слуге Лопухин.— Японское лакомство. Сырая рыба под соусом. Можно есть просто с солью и лимоном, вкусно и питательно. Само собой разумеется, рыба должна быть свежайшей и без паразитов. В Японии нам придется и не такое есть, японцы не одним рисом сыты. Кухня у них богатая…
—И все сырое?— в ужасе округлил глаза Еропка.
—Не все, но многое. Привыкай. Ступай-ка посмотри, как японец ест. Для начала просто посмотри и не плюй, не тебя ведь кормят. Постепенно привыкнешь, сам такой пищи запросишь.
—Да я лучше под поезд лягу…
—Запросишь, говорю. В Японии нам так и так придется питаться не только нашими припасами.
—Не жалеете вы верного слугу, барин, грех вам.— И Еропка отошел с обидой.
К удивлению Нила, словесной пикировки, от которой барин и слуга обычно получали большое удовольствие, не произошло. Граф казался задумчивым. Стоя у фальшборта, не обращал внимания на пекло, много курил — на сей раз голландские папиросы, а не ужасное исландское зелье,— и нетерпеливо барабанил пальцами по планширю. «Не терпится в море выйти»,— думал Нил и был прав.
Если бы он знал, какие мысли одолевают графа, то ужаснулся бы: как можно подлогу такое выдерживать? Мчаться вдогонку «Победославу», кляня весь свет за любую задержку, надеяться на лучшее и не знать, жив ли еще наследник российского престола… Три дня назад он был жив и здоров, если не считать того, что в стельку пьян, но о чем это говорит? Пока еще ровно не о чем, кроме того, что второй агент на борту корвета еще не осуществил свое намерение… Но в том, что второй агент существует, у Лопухина не осталось никаких сомнений. Логика — вещь упрямая. Мелкие факты и умозаключения, подобно кусочкам смальты, складываются в мозаичную картину… и разве кто-нибудь обещал, что картина будет приятной?
Вопрос: кто? КТО?!
Вновь и вновь Лопухин перебирал в уме офицеров «Победослава» — и не мог дать ответ. В мозаике не хватало одного, может быть, двух кусочков смальты.
На рассвете Кривцов постучал в каюту Лопухина.
—Входите, я не сплю.
—Я тоже.— Командир «Св. Екатерины» был мрачен.— Из тех семнадцати, что мы отпустили на берег, вернулись пятеро. Матрос Потапов рассказал, что боцман Аверьянов со товарищи не собирается возвращаться и просил передать кое-что по вашему адресу. Ничего существенного, одна матерщина. По-видимому, они желают здесь остаться. Отчасти я их понимаю: место райское, особенно после пиратской каторги…