Таким образом, скандинавы, отправляясь из Ладоги по Волхову вглубь славянской территории, встречали на своем пути цепочку укрепленных поселений, называемых местными жителями «городами». Поэтому вполне естественно, что на первом этапе знакомства с Русью скандинавы стали называть страну Garðar «Города (= укрепления)». Подробнее см.: Джаксон 2001а. С. 53–59.
Не могу в этой связи согласиться с В. Я. Петрухиным, постулирующим в ряде работ относительно позднее происхождение хоронима «Гарды» – по крайней мере, после возникновения названий трех крупнейших городов на пути «из варяг в греки»: Новгорода (Hólmgarðr), Киева (Kœnugarðr) и Константинополя (Miklagarðr). Он (как мне представляется, ошибочно – см. ниже: «Кэнугард») утверждает, что эти города получили скандинавские имена, построенные на звуковом сходстве древнеисландского garðr со славянским город/град, а на основании ««ряда» о призвании князей, летописных известий о раздаче городов мужам Рюрика, сведений Константина Багрянородного о кормлении дружины росов у славян и целой сети городов, поставляющих ладьи-моноксилы», делает вывод, «что такая сеть поселений – «гардов-градов» и была первоначальной основой Русского государства, где осуществлялся «ряд» с князьями и их дружиной, и исторической основой для скандинавского наименования «Гарды»» (Петрухин 2000. С. 120; ср.: Petrukhin 2000).
Не ссылаясь на В. Я. Петрухина, примерно то же пишет Ф. Б. Успенский: «Таким образом, можно предположить, что изначально название Гарды (Garðar – напомним, что оно представляет собой мн. число от существительного garðr) относилось не столько непосредственно к Руси, сколько к определенному отрезку пути или фрагменту территории, конституируемому тремя городами-гардами. Иными словами, Garðar служило прежде всего наименованием некоего общего территориального единства, и в качестве такого наименования могло актуализироваться тем или иным способом как Русь или как Византия. Однако при отсутствии специального обозначения для Руси естественно, что Garðar значительно чаще актуализировалось как раз по отношению к Руси» (Успенский 2002. С. 294–295). Приведенная цитата взята из раздела «Византия и Русь в древнескандинавской перспективе», общую идею которого можно сформулировать таким образом: русские и греки выступают в этногеографических представлениях древних скандинавов как предмет отождествления. Исследователь создает схему, которая полностью оторвана от той исторической действительности, на объяснение которой он в конечном итоге претендует, и «работает» только на его общую идею отождествимости русских и греков, а именно: топоним Garðar обозначает то древнерусские земли, то византийские, то и те и другие. Трудно – вслед за Ф. Б. Успенским – представить, что скандинавы на протяжении жизни, как можно понять, не одного поколения путешествовали по некой бескрайней безымянной территории, не зная как назвать страну, ее жителей, их язык, что, отправляясь в Восточную Европу, они сообщали лишь «название определенного отрезка пути», которое в сознании их остающихся дома сородичей должно было «актуализироваться тем или иным способом как Русь или как Византия» (Там же).
Дюна (Dýna) – река Западная Двина. Считается, что это – единственная восточноевропейская река, названная в рунических надписях на мемориальных стелах. Выражение austR. i. tuna. asu было зафиксировано в рунической надписи XI в. на не сохранившемся до нашего времени камне из Бёнестада (Bönestad) (Sö 121). С. Бюгге предположил наличие ошибок в словах tuna и asu. К первому он добавил конечное R, а во втором произвел перестановку гласных. Такая конъектура позволила ему получить (вместо бессмысленного словосочетания) чтение austr í Duna ósa «на востоке в устье Двины» (ósa – Д. п. от óss «устье»). Э. Брате увидел в первом слове Р. п. мужского имени Tun(п)е, а относительно второго предположил (по аналогии с i. ikuars . liþi «в войске Ингвара»), что это – Д. и. какого-то специального термина для обозначения военного отряда. Впрочем, он и сам подчеркнул, что такого слова в древнескандинавских языках нет. Тем не менее, по утверждению Е. А. Мельниковой, «как более обоснованная, всеми исследователями была принята интерпретация Бюгге» (Мельникова 1977. № 26; Мельникова 2001. Б-Ш.5.3). Пересмотр этого материала, проведенный К. Цильмер, не позволил ей принять ни то, ни другое толкование словосочетания i.tuna . asu (Zilmer 2005. P. 178). Так что, в свете ее исследований, принадлежность Западной Двины ранней этногеографической традиции (о двух традициях см.: Джаксон 19896) оказывается под вопросом.
Река Dýna упоминается также в героической скальдической песни XII в. «Krákumál» (Fas. I. 290); в шведской «Саге о гутах» (см. Прилож. X); в исландском географическом сочинении «Великие реки» (Мельникова 1986. С. 151–157); в скальдической туле с перечислением рек (Snorra Edda. S. 205–206); и в «Саге о Хрольве Пешеходе» (записанной в начале XIV в. саге о древних временах), где утверждается, что «эта река – третья или четвертая по величине на земле» (Fas. III. 239). Неоднократно в рунических надписях фигурирует один из народов, живших по берегам Западной Двины, – Sœmgallir «земгалы» (Мельникова 19776. С. 200). Ряд исследователей полагает, что в «Великих реках» гидроним выступает с расширительным уточнением: Seimgoll Duna (см.: Свердлов 1973. С. 53; Pritsak 1981. Р. 548–549; Якобссон 1983. С. 124; Джаксон 19866. С. 77). Е. А. Мельникова, впрочем, утверждает, что синтаксис рукописи, в которой встречается этот гидроним, ставит под сомнение подобную интерпретацию (Мельникова 1986. С. 156).
Кирьялаланд (Kirjálaland) – «Земля кирьялов». Kirjálar / Kirjálir / Kariálar – «кирьялы / карелы» – обозначение одной из древнейших прибалтийско-финских племенных группировок. В русских источниках с 1143 г. (НПЛ. С. 27) это племя известно под именем корелы. В древнескандинавских источниках, наряду с основной огласовкой этнонима Kirjálar, зафиксированы формы с гласными – а– и – ае– в первом слоге. Э. М. Метцентин считает именно их исходными в скандинавском языке, восходящими к древнерусской форме корела (Metzenthin 1941. S. 58). По мнению Д. В. Бубриха, в Kirjálar отразилось архаическое название древнекарельского населения, приближенное к исходной форме – kirjala(iset)< балт. girja, garja «гора» (Бубрих 1947. С. 17, 31). Небезынтересно в этой связи, что «Сага об Эгиле» и исландские анналы говорят о некоей горе как месте обитания карел (см.: Кочкуркина, Спиридонов, Джаксон 1990. С. 99–132).
Кирьялаланд не имеет достаточно четкой локализации в древнескандинавских источниках. Латиноязычная «История Норвегии» называет карел среди преданных язычеству племен, «простирающихся» на северо-восток за Норвегию: это «кирьялы и квены, рогатые финны, и те и другие бьярмоны»; по «Легендарной саге об Олаве Святом» (нач. XIII в.), Кирьялаланд оказывается в Аустрвеге, на пути из Свитьод в Гардарики (то же – в «Красивой коже») – см. Главу 6, мотив 3; в «Саге об Эгиле» (1200–1230 гг.) герои, чтобы добраться из Квенланда (с северной оконечности Ботнического залива) в Кирьялаланд, идут сухим путем через Финнмарк, занимающий весь север Фенноскандии (см. Прилож. IX). Таким образом, скандинавские источники дают основание говорить о бытовании этнонима Kirjálar «карелы» много севернее Ладожского озера. Вопрос о том, относится ли столь северо-восточная локализация карел к XIII в. (времени записи значительного числа источников) или к концу IX в. (времени действия, скажем, «Саги об Эгиле»), остается открытым.
Курланд (Kúrland) – «Земля куров». Kúrir – «куры», курши, западнобалтское племя. Область их расселения определяется как территория «на восточном побережье Балтийского моря, примерно до р. Вента на востоке, не достигая Рижского залива на севере и низовьев Немана на юге» (Финно-угры и баллы. С. 404). Русский летописец называет это племя именем корсъ (ПВЛ. С. 8, 10). Согласно сагам, Курланд входит в число земель, составляющих Аустрвег («Восточный путь»).
Кэнугард (Kœnugarðr). Всеми без исключения исследователями понимается как обозначение Киева. Самую раннюю фиксацию топонима дает географическое сочинение с условным названием «Описание Земли I» (последней четверти XII в.). Обращает на себя внимание тот факт, что Киева нет в рунических надписях X–XI вв., нет его в скальдических стихах XI–XII вв., нет и в ранних королевских сагах (из королевских саг – только в «Пряди об Эймунде» конца XIII в.). С другой стороны, принадлежность имени Kœnugarðr к топонимическому ряду на – garðr (древнескандинавские обозначения Новгорода, Киева и Константинополя), в котором Hólmgarðr зафиксирован уже в рунической надписи первой половины XI в., а Miklagarðr – в висе скальда Бёльверка Арнорссона, датируемой второй третью XI в., равно как и промежуточное положение Киева между Новгородом и Константинополем на пути «из варяг в греки», освоенном скандинавами уже в IX в., – указывают на его появление почти в то же самое время, что и топонима Hólmgarðr. Однако времештя, связанная с пространственной (Лебедев 1975. С. 40, 41), последовательность возникновения древнескандинавской топонимии Древней Руси сказалась в том, что топоним Kœnugarðr не вошел в традицию королевских саг, где столицей Руси и центром всех происходящих на Руси событий стал несколько опередивший Киев в контактах с варягами Hólmgarðr (см.: Джаксон, Молчанов 1989). Это позволяет, в свою очередь, говорить о наличии в Скандинавии ряда этногеографических традиций, нашедших отражение в различных жанрах древнескандинавской письменности.
Как показывает проведенный ранее анализ, все наименования древнерусских городов в скандинавских источниках представляют собой воспроизведение фонетического облика адекватных им иноязычных (т. е. местных) топонимов (Джаксон, Молчанов 1986; ср. аналогичные выводы: Успенский 2002. С. 292–293, 375). Как правило, передача местного звучания сопровождалась народно-этимологическим переосмыслением составляющих топоним корней: так,