– Видно, нечистая совесть толкает вас на столь дикий поступок в отношении человеческой слабости. Нечистая совесть или страх.
– Страх чего?
– Тебе виднее!.. Вот мне никогда не приходило в голову переспать с мужчиной, и никогда бы не пришло в голову убить того, кто этим занимается…
– Понимаю, на что ты намекаешь, и в любых других обстоятельствах я заставил бы тебя проглотить эти слова, но я нахожусь в твоей стране, здесь другие обычаи, и мне не остается ничего другого, как их принять… В конце концов, каждый волен распоряжаться своей задницей по собственному усмотрению…
Ночью андалузец, пару раз уловив подозрительный шелест одежд и сдавленные смешки и вздохи по другую сторону занавеса, ограничился тем, что с шумом пустил ветры, и в результате в небольшом храме Пачакамака, «Того, кто приводит мир в движение», воцарились тишина и покой.
Тем не менее он все никак не мог заснуть. Он так и не оправился от потрясения, испытанного в пещере «сына Грома», и воспоминание о нем весь день не давало ему покоя…
Объяснение Чабчи Пуси, что это был всего лишь кошмар и Гусман Боканегра никак не мог с ним говорить через тощего старика, возможно, и было самым логичным, но конечно же не самым убедительным, поскольку исходило от человека, который уже успел продемонстрировать обширнейшую склонность ко всему, связанному с колдовством и суевериями.
Когда во время ужина Молина спросил жрецов, известно ли им что-то о другом Виракоче, прибывшем в страну до него, он заметил, что курака сразу почувствовал себя очень неудобно и попытался всеми способами увести разговор от темы, которая, по-видимому, была ему неприятна.
– Никто не воспримет тебя всерьез, если откроется, что ты придаешь значение безумным поступкам «сына Грома», – сказал он. – Предполагается, что ты Виракоча и тебе нет дела до подобных глупостей… Эти люди всего-навсего жулики и шарлатаны, им нет никакой веры.
Вполне вероятно, суровый инка был прав, но все равно в ночной тишине Молине чудилось, будто он снова слышит тот самый тоскливый голос, молящий о помощи, и он никак не мог принять, что то, что он слышал так явно, было всего лишь сном.
Существовала вероятность – очень маленькая, – что Гусман Боканегра добрался до берега вплавь, попросил о помощи на единственном известном ему языке, и его зов достиг единственного на всю страну человека, понимавшего этот язык.
Но каким образом?
Как и почему через старого колдуна, прослывшего лжецом и шарлатаном?
Он уснул, продолжая ломать над этим голову, но при первом свете дня Чабча Пуси пришел его будить и сообщил, что с севера приближается многочисленное войско, вооруженное до зубов, и, судя по всему, эти люди – сторонники предателя Атауальпы.
– Будем драться.
– Их много.
– Да сколько бы ни было. Если обрезать мост, я смогу закрепиться здесь и не пустить их сюда.
– Не сходи с ума! Нас вынудят сдаться из-за голода. Я поговорил со жрецами. Если ты их попросишь, они готовы нас спрятать.
– Если я попрошу? – удивился испанец. – Почему я? Чего они хотят взамен?
– Не надо думать о людях плохо, – нетерпеливо сказал курака. – Им ничего не надо. Они лишь хотят сделать тебе приятное.
– А они мне неприятны!.. – буркнул испанец. – К тому же я не знаю, где, черт побери, они собираются нас прятать, тут и места-то нет.
– Они знают, как это сделать.
Они и правда, знали, потому что, как только Алонсо де Молина попросил их устроить так, чтобы люди Атауальпы не схватили их с Чабчей Пуси, они засуетились, готовя все с тщательностью, достойной похвалы. В итоге, в тот момент когда первая группа солдат начала перебираться по мостику, испанец усаживался на возвышении в главном помещении, предварительно натянув на себя тунику и прикрыв лицо точь-в-точь такой же маской, что были на четырех мумиях, сидевших в ряд слева от него; однако ему пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не расхохотаться при виде сурового и хмурого Чабчи Пуси, кураки Акомайо, наряженного в одежды, перья и бусы жреца-содомита храма Пачакамака.
– И что теперь?
Инка посмотрел на него: было ясно, что он не находил ответа на этот вопрос.
– Скажи мне, что теперь мы будем делать? – настойчиво спрашивал Алонсо де Молина, освобождаясь от широкого и плохо пахнувшего одеяния мумии с явным намерением вернуть его первоначальной владелице, временно спрятанной под грудой циновок. – Нам надо идти дальше, в Куско, но эти солдаты шагают впереди нас по единственной имеющейся дороге. У тебя есть какие-нибудь соображения?
– Нет, – хмуро ответил тот. – Мне ничего не приходит в голову. Если бы ты был «нормальным» человеком, мы могли бы попытаться пройти незамеченными под видом жрецов, сборщиков податей или инспекторов дорог, однако твое телосложение, кираса и борода выдают тебя на расстоянии в тысячу шагов.
Они в растерянности молча сидели на полу. Жрецы не сводили с них взгляда: словно были с ними заодно и разделяли их озабоченность относительно слабых надежд на успех опасного путешествия.
– Если бы вам удалось добраться до Кахамарки, все стало бы проще, – наконец заметил самый молодой из троицы. – Губернатор Анко Кече предан Уаскару, в этом я уверен.
– А как далеко находится Кахамарка?
– Три дня пути по Королевской дороге.
– Существует какой-нибудь другой путь?
– Нет, насколько нам известно.
– Ну вот!
Юноша немного помолчал, немного подумал, а потом наклонился и стал что-то шептать своим товарищам, у которых вначале был весьма удивленный вид, но в итоге они кивнули головами и улыбнулись в знак согласия.
– Возможно, существует способ, – сказал юноша с некоторым смущением. – Когда умирает какое-то важное лицо, мы обычно сопровождаем его мумию в его родной город, где он обретает окончательное упокоение вместе с родственниками. – Он жестом указал на короткую тунику, которую Молина только что кинул на пол. – Если это сработало один раз, может получиться и в другой.
Андалузец с ужасом смотрел на него, отказываясь верить своим ушам:
– Уж не хочешь ли ты сказать, что я должен преодолеть полстраны, притворившись мертвецом? – изумился он.
– Лучше уж казаться мертвецом, чем быть им, – прозвучало в ответ; с этим трудно было спорить.
– Это как посмотреть. Не думаю, что это сработает.
– Мы могли бы подыскать несколько преданных носильщиков, и тогда похоронная процессия ни у кого не вызовет подозрений. Мертвые священны.
Алонсо де Молина попытался было снова возразить, но тут Чабча Пуси, к которому, судя по всему, вместе с его одеждой вернулись строгость и достоинство, примиряюще произнес:
– Похоже, это верное решение, – согласился он. – Мы смогли бы быстрее продвинуться вперед, избежав риска. – В его голосе появилась более глубокая и вкрадчивая интонация. – И не забывай, что речь идет не только о наших жизнях: вполне вероятно, что гражданская война зависит от того, заполучит тебя Атауальпа или нет. Если он узнает, что ты на стороне Уаскара, это значительно охладит его пыл.
– Я ни на чьей стороне, – заметил на это испанец. – Я здесь не для того, чтобы ввязываться в новую войну. Я с восемнадцати лет только тем и занимаюсь, что участвую в войнах, и пришел к выводу, что они на руку только сильным мира сего. Десятки моих лучших друзей сложили головы, завоевывая новые земли, а император даже не снизошел до того, чтобы воздать им честь. Его внимание больше привлекает последняя дворцовая интрига или очередное подозрение в ереси, нежели самое кровавое сражение, выигранное его войсками.
– Императоры не должны благодарить нас за самопожертвование, – убежденно возразил курака. – Мы родились, чтобы им служить.
– Еще чего! – вскипел испанец. – Я уже давно устал от того, что моя жизнь зависит от императора[37], который с трудом изъясняется на моем языке и которому безразлично все то, чему я посвятил жизнь. Вот скажи-ка… Ты пожертвуешь собой ради Инки, который родился за пределами страны и которого ты с трудом понимаешь?
– Если это Инка, то он Сын Солнца, а раз он Сын Солнца, моя жизнь принадлежит ему.
– Меня тошнит от твоего раболепия… – заявил Алонсо де Молина, однако, немного поразмыслив, добавил: – Прости, у меня нет никакого права на тебя нападать, потому что совсем недавно я думал так же, как ты, однако, прибыв в эту страну, я порвал со своей прежней жизнью и вижу все по-другому. Я здесь один, поэтому ни к кому не могу обратиться и ни перед кем не должен отчитываться в своих действиях. Тут ни законы, ни обычаи, которым я всегда следовал, не имеют силы, и мне нравится чувствовать себя полным хозяином собственной жизни.
– Не понимаю, о чем ты мне толкуешь… – сказал Чабча Пуси и, махнув рукой в сторону жрецов, замерших в ожидании, добавил: – И они тоже.
– Какое это имеет значение? В вашем мире не существует понятия свободы, и сейчас я сознаю, что и в моем на самом деле тоже. Только теперь я открыл для себя ее подлинную ценность. Я – Алонсо де Молина, уроженец Убеды, и больше никто: ни капитан, ни кто-то еще, – но никто другой не представляет собой что-то большее, чем я. Ты это понимаешь?
Чабча Пуси покачал головой:
– Нет.
Испанец повернулся к жрецам:
– Ну а вы?
Накрашенные содомиты переглянулись; было ясно, что они не имели ни малейшего представления, о чем он говорит, потому что их жизнь ограничивалась служением богу, «Который приводил Мир в движение», а также правителям, у которых в определенный момент возникало желание насладиться особыми прелестями этих юношей.
– Бесполезно… – упавшим голосом сказал испанец. – Вижу, что как бы я ни пытался вам объяснить, все напрасно.
– Чему ты удивляешься?.. – с явной досадой произнес Чабча Пуси. – Тебе же трудно принять обычаи, которые ты здесь наблюдаешь и которые приспособлены к окружающему нас миру, однако хочешь, чтобы мы понимали странные вещи, происходящие в странах, о существовании которых мы даже не подозревали. Ты не проявляешь больше сообразительности, чем мы: разве что ты более непримиримый.