ство.
Лучшее доказательство тому появилось у него два дня спустя, когда навстречу им попалось целое селение: мужчины, женщины, дети, старики, которые брели с опущенными головами, таща на себе все свои пожитки и ведя за собой несчастных животных; этот коллективный переезд совершался согласно непререкаемому приказу Инки.
– Почему?
– Из государственных соображений, – таков был неожиданный ответ кураки. – Когда какое-нибудь селение из числа недавно завоеванных проявляет мятежность или недостаточно быстро перенимает наши обычаи, его переселяют в глубь земель, которые издревле принадлежат Инкарии: производится обмен с жителями другого селения, вроде этого, которое всегда хранило верность. Таким образом, бунтари, вырванные из привычной среды, подстраиваются под окружение, а вторые осваивают новые земли и оказывают влияние на соседние племена.
– Насильно срывать с родных мест целое селение – это, на мой взгляд, несправедливая награда за верность.
– Исполнить повеление Инки – само по себе уже награда.
– Глядя на их лица, не скажешь, что это их осчастливило.
– Никто не может любить свой край, свой дом или свою семью сильнее, чем любит Инку, и поэтому спустя какое-то время они почувствуют себя счастливыми, зная, что их усилия и самопожертвование благосклонно восприняты Уаскаром.
Алонсо де Молина спросил себя, неужели курака и правда думает, что наступит такой момент, когда эти несчастные перестанут скучать по дому и по своей земле; этот край сейчас казался ему действительно красивым, так как пуна мало-помалу уступала место гораздо менее диким пейзажам.
С вершины какой-нибудь горы или за поворотом дороги его взгляду неожиданно открывались плодородные долины; каждый метр земли был возделан с такой же любовью, как и самый великолепный сад Аранхуэса[38]; темные хижины, крытые соломой, то здесь, то там располагались вблизи прозрачного ручья или небольшого лесочка, прикрывающего их от ледяного ветра с гор. Огромные безлюдные пространства, где царили пустота и безмолвие, чередовались с селениями, где воздух будто сгущался и пахло едой и горящими дровами; часто на закате с гор доносилось грустное звучание пастушеской свирели, словно возвещая о конце рабочего дня.
Горлицы оспаривали небо у далеких кондоров, крохотные колибри разноцветными пятнами выделялись на зелени полей, и, когда на вершине какой-нибудь скалы вырисовывался мощный силуэт неприступной крепости, становилось понятно, что да, действительно существует могучая Империя, которой так гордится Чабча Пуси и в которой мирный труд простых граждан защищает хорошо организованная армия.
Бригады каменщиков постоянно доводили до совершенства дорогу, караваны лам шествовали то туда, то сюда, перевозя зерно, а высокогорные мосты из древесины и веревок давали возможность преодолевать пропасти, – и благодаря этому создавалось ощущение, что это огромная страна, в которой все работает с точностью хорошо смазанного механизма.
Не было нищих; ни тебе христарадничающих, которыми кишат дороги Европы, ни бездельников, которые бы прохлаждались в тени. Даже у детей, похоже, имелись свои, назначенные им обязанности – пасти скот или помогать родителям в поле; разве что какие-нибудь старики, уже парализованные, застыв на месте, провожали взглядом похоронную процессию: сидели, откинувшись к стене, с отсутствующим видом, какой бывает у человека, который уже находится скорее по ту сторону существования, чем по эту; их обожженные тысячами солнц лица избороздили такие глубокие морщины, что напоминали рельеф той самой земли, на которой люди так поразительно состарились.
Во второй половине дня на дороге появилась колонна солдат. Небо, затянутое тучами, было черным, вокруг простиралась широкая равнина, и спрятаться было негде, если не считать каменной гряды в полусотне шагов от дороги.
Они шли с юга, и командовал ими офицер, у которого не было одного глаза: наверняка он лишился его в результате ножевого ранения, оставившего глубокий шрам от лба до подбородка.
Было понятно, что сойти с дороги, чтобы избежать встречи, не получится: это вызовет подозрения, – поэтому курака умолял Алонсо де Молину замереть и не двигаться, а носильщикам приказал ускорить шаг, чтобы разойтись с колонной как можно скорее.
Однако офицер властным жестом приказал им остановиться, выразил почтение «покойному» и начал расспрашивать о причинах путешествия, о проделанном пути и о людях, которых они повстречали по дороге.
И тут разразилась гроза, яростно – с громом и молниями – она обрушила на людей потоки воды. Солдаты, жрецы и носильщики опрометью бросились искать укрытие под выступами скал, оставив посреди дороги носилки с сидевшей в них «мумией»: естественно, предполагалось, что ей ничего не сделается.
Чабча Пуси замешкался, посмотрел на испанца, который боялся моргнуть, и решил последовать за одноглазым в крохотное укрытие, понимая, что если останется под дождем, это только насторожит солдат.
Так что Алонсо де Молина остался неподвижно сидеть под ливнем. Молнии слепили, оглушали и, казалось, норовили попасть в него, под безразличными взглядами солдат и заинтересованными – носильщиков, которые словно ждали, что электрический разряд вот-вот разнесет в пух и прах его отвагу и вынудит пуститься наутек в глубь пуны – подобрав подол коротких юбок и повергнув солдат в ужас и изумление.
У него действительно возникало такое желание, и понадобилось призвать на помощь все свое мужество, чтобы оставаться неподвижным, в соответствии с ролью покойника. Он спрашивал себя, неужели отважному испанскому капитану, который тысячу раз встречался со смертью с оружием в руках, придется закончить жизнь вот таким нелепым и бессмысленным образом.
Похолодало, и он начал дрожать, стуча зубами, – казалось, каким бы одноглазым ни был офицер, он наверняка заметит его судороги, – а когда в носу засвербело, он чихнул, отчего золотая маска чуть было не соскользнула на землю, и вверил свою душу Богу и попытался нащупать меч, приготовившись дорого продать свою жизнь, расправившись с несколькими врагами, прежде чем окончательно сложить голову.
К счастью, толстая завеса дождя затрудняла видимость, а солдаты, правду сказать, были увлечены лишь прелестями «жрецов», которые не переставали весело кокетничать, ласкаясь ко всем без разбору, с сознанием того, что конец «человека-бога» неминуемо повлечет за собой их собственную гибель.
Вскоре стемнело, и под покровом ночи и каменного козырька не один солдат дал волю своим потаенным желаниям, наверняка позабыв о том, что эти необычные создания предназначены для птиц более высокого полета, и Алонсо де Молина, пользуясь случаем, вышел из своей неестественной позы и укрылся от дождя под паланкином, вытянувшись во всю длину.
Час спустя колонна военных и похоронная процессия вновь двинулись в путь, одни – радуясь тому, что им подвернулся случай получить удовольствие, другие – счастливые, что им удалось спасти жизнь и промокшую, грязную «мумию», которая ни на секунду не переставала громко чихать.
На рассвете они увидели Кахамарку.
Алонсо де Молина, у которого был жар и озноб, почти не обратил внимания на город и его окрестности, поскольку с трудом сохранял необходимые силы, чтобы сидеть в носилках прямо, и ему показалось, что он спит и видит сон, как его вносят в теплое помещение, снимают с него ледяную одежду, укладывают на мягкий ковер, накрывают шкурами, и раздувают огонь в очаге, от которого не воняет альпачьим навозом.
Он проспал двое суток без перерыва, если не считать тех моментов, когда его будили, чтобы заставить выпить отвратительную бурду, и когда наконец пришел в себя, то увидел перед собой знакомые нахмуренные брови кураки; глаза же его блестели, словно от улыбки: она стремилась проявиться на лице вопреки нежеланию хозяина.
– Добро пожаловать в мир живых! – это было первое, что произнес инка. – Я уже думал, что ты отнесся всерьез к своей роли покойника.
– Вам следовало бы изменить обычаи, – хмуро парировал испанец. – Даже для мертвеца это невыносимая пытка – целую вечность сидеть на заднице, уставившись в бесконечность… – Он ощупал ягодицы. – До сих пор болит, и надеюсь не потому, что наши друзья-содомиты вертелись поблизости. Где их носит?
– Ублажают правителя Анко Кече, который к ним очень привязался… Помимо их обычных достоинств, они, несомненно, блеснули остроумием, повествуя о злоключениях одной простуженной «мумии».
– Наверняка я стал посмешищем всего города.
– Только губернатору и его наиболее верным приближенным известно о твоем существовании. Шпионы Атауальпы повсюду.
– Мы все еще в опасности?
– Надеюсь, что нет. Как только ты поправишься, сотня солдат сопроводит нас в Куско. Уаскар тебя ждет.
– Я обязан тебе жизнью.
– А я – тебе… И не забывай, что я это делаю по приказу Инки, а ты действовал по собственной инициативе. – Он протянул руку и сжал плечо андалузца; такой теплый и дружелюбный жест он позволил себе впервые. – Я тебя очень ценю.
– А я – тебя, – тем же тоном сказал испанец. – После негра Хинеса ты лучший друг, который у меня когда-либо был. Если бы еще ты иногда смеялся, то вообще был бы идеальным.
– Может быть, когда-нибудь я побываю в твоих краях, где, похоже, люди смеются, даже когда им нечего есть… – Он убрал руку, словно это прикосновение было для него самым что ни на есть откровенным проявлением чувств и ему стало неловко. – Пока я здесь сидел и на тебя смотрел, я все время мысленно себя спрашивал, хватило бы мне смелости отправиться в этот странный мир, о котором ты мне столько рассказывал, но, должно быть, это очень далеко…
– Ну я-то приехал.
– Мы разные, – уточнил курака. – Судя по тому, что я о тебе знаю, место, где ты родился, – это всего лишь воспоминание, с которым тебя больше ничего не связывает. Ты как те растения прибрежных пустынь, которые никогда не пускают корни и выживают благодаря туману там, куда их занесет ветром. Для меня земля – это все, и вдали от нее я вяну и ломаюсь, как побег маиса, вылезший не ко времени. Я знаю, что всю оставшуюся жизнь буду мечтать побывать в твоей стране и увидеть вблизи лошадь, колесо или книгу, но также знаю, что никогда не наберусь храбрости покинуть свою семью и отправиться в путешествие. – Он помолчал, и можно было бы утверждать, что улыбнулся. – В любом случае спасибо, что ты научил меня мечтать о таких вещах…