– Ты никогда не рассказывал о своей семье, – заметил Алонсо де Молина. – У тебя есть дети?
– Девятеро… – гордо ответил тот. – Девять детей и четыре жены. Последняя, Найка, – моложе трех моих детей… И это самое прекрасное существо на свете.
– Нам дозволяется иметь всего лишь одну жену, – заметил андалузец. – Одну-единственную и на всю жизнь.
– А когда она стареет? – удивился курака. – Что вы с ней делаете?
– Мужчина же тоже стареет одновременно с ней.
– Это не так, – изрек курака. – Женщина из-за детей и работы стареет очень рано. Она и взрослеет раньше, и ее сексуальная жизнь тоже заканчивается раньше, однако она не перестает из-за этого быть любимой и уважаемой. Когда ее энергия истощается, она превращается в хозяйку дома, главную руководительницу, но соглашается – а зачастую благодарна за это, – чтобы более молодая жена взяла на себя удовлетворение мужских потребностей и родила новых детей.
– В моей стране этого бы никто не понял.
– Вас, как посмотрю, слишком во многом ограничивают. Неудивительно, что вы бросаетесь воевать или покорять другие земли. Мужчина, которого дома ждет много детей и такая жена, как Найка, испытывает гораздо большую потребность вернуться домой, чем холостой. Тебя в Убеде никто не ждет?
– Никто.
– Что так?
– Я ушел на войну совсем юным.
– Это неправильно. Война должна быть делом зрелых мужчин, которые уже произвели на свет детей. Позволить себя убить, не имея потомства, это все равно что вырвать растение раньше, чем оно зацветет. Если бы я завтра умер, мой естественный цикл получил бы завершение, но, если бы умер кто-то из моих детей, что-то осталось бы в подвешенном состоянии. У нас, когда парню исполняется восемнадцать лет, а он еще не выбрал себе жену, ему обязательно ее назначают. У молодых родителей более здоровые и сильные дети, чем у зрелых.
– А Империя нуждается в сильных мужчинах… – ехидно заметил Алонсо де Молина. – У вас ни один лист не шелохнется, если только это не к вящей славе Инки. – Он тряхнул головой, словно пытаясь отделаться от тяжелого кошмара. – Вчера ночью мне приснился Гусман Боканегра. Я видел его так же ясно, как сейчас – тебя. Его заточили в какую-то темницу. Не это ли самое приготовил мне Инка?
– Почему он должен так поступить?
– Не знаю, может, ты знаешь. – Он помолчал. – Я думал над этим: если бы странные люди, которых кое-кто может принять за полубогов, объявились в моей стране, император, возможно, не решился бы их убить, но постарался бы держать их под замком… Возможно, Уаскар схватил Боканегру, а теперь хочет и меня заполучить в придачу.
– Уверяю тебя, что, когда я покидал Куско, о Боканегре не было никаких разговоров. Ты первый Виракоча, о котором стало известно.
Алонсо де Молина пытливо посмотрел на кураку, словно желая понять, что у того на уме, а затем уверенно кивнул:
– Я тебе верю. Вполне вероятно, что тогда ничего не было известно… или же тебе ничего не сказали. Но с тех пор утекло много времени…
– Верно, – согласился инка. – Утекло много времени… И много чего произошло: к примеру, ты воспринял всерьез бред сумасшедшего. – Он шумно выдохнул, показывая, что устал. – Я считал тебя умным и рассудительным человеком, таким, у кого многому можно научиться, но в последнее время ты меня разочаровываешь.
– Потому что верю в то, что видел собственными глазами?
– Ты ничего не видел! – курака стал терять терпение. – Это был всего-навсего обманный трюк: я знаю по опыту. Найка была всего лишь девочкой, на которую я не осмеливался взглянуть, когда пошел к такому вот «сыну Грома», который внушил мне, что она меня любит и желает стать моей женой. Однако сейчас я чувствую себя так, будто украл вещь, которая никогда не должна была мне принадлежать.
Испанец испытал глубокую нежность к этому необычайно чувствительному человеку.
– Сочувствую! – пробормотал он.
– Не надо никакого сочувствия, – отрезал тот. – Найка по-своему старается сделать меня счастливым, иногда у нее получается. А вот что действительно важно, так это чтобы ты перестал забивать себе голову всякой ерундой… И главное, не вздумай обсуждать ее с наместником.
Было заметно, что в присутствии огромного Виракочи с глазами цвета морской воды и грохочущим голосом наместник Кахамарки, тучный Анко Киче, чувствовал себя весьма неуютно: он сидел в напряженной позе неподалеку от двери, а его деформированные, очень длинные уши колыхались как у трусливого слона, который опасается нападения.
Многочисленные золотые кольца, свисавшие с мочек ушей, беспрерывно звякали, создавая назойливый музыкальный фон, а на шее сверкал изумруд такой величины, что андалузцу просто не верилось, что камень может быть настоящим.
– Инка Уайна Капак позволил мне оставить камень себе, когда я разгромил ауков[39], – сказал он. – Это был знак отличия их вождя, и, по их словам, к востоку от того места, где они жили, полным-полно таких камней.
– И где же это?
– К северу от большой реки, которая делит мир надвое. – Он выпятил грудь, отчего его толстое брюхо раскормленной свиньи еще больше увеличилось в размерах. – В молодые годы я командовал войском, которое как никогда глубоко забралось в леса на востоке. – Рассказом о былых подвигах он хотел произвести впечатление на слушателей и, вероятно, подавить свои собственные страхи, поэтому продолжал, не давая возможности себя перебить: – Мы, четыре тысячи человек, спустились по каньону Урубамбы, а дальше, после ее слияния с Апуримак[40], течение стало таким широким, что мы, соорудив плоты, стали сплавляться, хотя четыре плота затонуло и мы потеряли больше сотни человек. Спустя пятнадцать дней мы достигли огромной реки, где начали сражаться с «людьми-обезьянами», которые высушивают головы убитых врагов до размера с кулак, и «людьми-тростниками», которые убивают короткими отравленными дротиками с помощью духовой трубки. Однако у нас еще были силы, и мы продолжили плавание до тех пор, пока огромная река не стала широкой, как море, и не поглотила еще три плота. Вот тогда мы вошли в один из ее притоков, надеясь, что он смог бы вывести нас на север, к Кито, и вступили в самые ожесточенные сражения с ауками. Когда я отдал приказ о возвращении, у нас оставалось триста человек, однако на обратном пути большая честь погибла. Из четырех тысяч выжило двадцать три человека… – Он сделал паузу и, взглянув на Молину с суеверным страхом, который ему так и не удалось перебороть, добавил, понизив голос: – Один из пленников мне рассказал, что далеко на севере, дальше края изумрудов, он видел белого человека с длинной бородой, одетого в металлические одежды, у которого была «труба громов», убивавшая на расстоянии… Не ты ли это был?
– Нет, это был не я, но вполне мог быть испанец из Новой Гранады[41] или Тьерра-Фирме[42]… Некоторые мореплаватели уверяют, что по другую сторону материка в океан впадает река – широкая, словно море… Вероятно, та, по которой ты плыл.
– Эта река никуда не впадает, – убежденно сказал Анко Кече. – Дикари утверждают, что она падает в пропасть, и там мир кончается.
– То же самое думали мои предки о Море-Океане, – сказал Алонсо де Молина. – Но оказалось, что это не так: мир нигде не кончается, он круглый.
– Что ты сказал? – удивился тучный губернатор Кахамарки.
– Что мир – круглый, – пояснил Чабча Пуси, на всякий случай, если тот не расслышал. – Он говорит, что это огромный шар, гораздо больше луны.
– А!.. И кто его держит: Пачакамак или Виракоча?
– Никто, – спокойно ответил испанец. – Он плавает посреди пустоты и вращается вокруг Солнца.
Анко Кече какое-то время задумчиво рассматривал носы своих сандалий и в итоге с трудом поднялся и вперевалку направился к выходу.
– Мне надо идти, – сказал он. – Меня ждут серьезные дела. Чувствуй себя как дома.
Он вышел с гордым видом человека, который из-за переизбытка достоинства не желает чувствовать себя оскорбленным. После долгого молчания Чабча Пуси поднял голову к андалузцу и язвительно сказал:
– Я тебя предупреждал: не у всех столько терпения, как у меня… Не хватало только рассказать, как ты однажды залез на одного огромного слона величиной с эту комнату, который мог поднять дюжину человек… Ты нас погубишь!
Его разбудил крик боли. Он тут же вскочил и, схватив меч, приготовился дать отпор.
Несколько секунд, показавшихся ему вечностью, он стоял не двигаясь, стараясь привыкнуть к темноте и ожидая нападения, однако ничего не произошло, и стало ясно, что в комнате, кроме него, никого нет, а крик донесся из соседнего помещения.
Послышались голоса, затем кто-то принес свет, и Молина вошел в смежное помещение – просторную комнату – одновременно с Чабчей Пуси, Анко Кече и толпой слуг и солдат, которые попали туда через другую дверь. На полу, в луже крови, лежал самый юный из жрецов – со вспоротым животом и вывалившимися наружу внутренностями; он хрипел, в его широко раскрытых глазах застыло изумление.
Когда вошедшие опустились перед ним на колени, он поискал глазами Алонсо де Молину, и на какое-то мгновение напряжение на его перекошенном лице как будто ослабло.
– Он хотел тебя убить, – хрипло проговорил он. – Он не знал, что ты бог, и хотел тебя убить, но я охранял твой покой.
– Кто? – Голос Анко Кече выдавал силу его гнева. – Кто это был? Ты его знаешь?
Умирающий медленно покачал головой. Жизнь стремительно его покидала, а боль превратила лицо в настоящую маску. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул, протянул к Алонсо де Молине окровавленную руку и, коснувшись его руки, едва слышно прошептал:
– Он с побережья!.. Это был человек с побережья. От него воняло рыбой и потом; он был с побережья.
– Найдите его! – потребовал наместник Кахамарки тоном, не терпящим возражений; его лицо налилось кровью: того и гляди случится апоплексический удар. – Достаньте хоть из-под земли! Немедля!