Как погонщики, так и «пурик», или крестьяне, работавшие в поле, при появлении кортежа почтительно отходили в сторону и, разинув рот, застывали столбом, чтобы поглазеть, как человек тридцать невысоких, но мускулистых носильщиков тащат на своих плечах три изящных паланкина. Разноцветные занавески были задернуты: в последнюю минуту Инка Уаскар все-таки выдвинул единственным условием, чтобы на протяжении своего длительного путешествия на побережье огромный Виракоча как можно реже был на виду.
Хотя единокровный брат Инки находился в заключении в Тунипампе, а значит, опасность гражданской войны была предотвращена, Империя все еще не оправилась от сильного потрясения; из уст в уста передавались странные слухи и мрачные пророчества, порождая постоянное беспокойство и тревогу.
Нельзя было допустить, чтобы «человек-бог», хозяин грома и смерти, разгуливал у всех на виду по оживленному «Соляному пути»: по мнению Яны Пумы, это был не самый лучший способ успокоить народ, – и поэтому Алонсо де Молине пришлось смириться с тем, что его понесут на носилках, чтобы лишний раз не попадаться на глаза.
С наступлением вечера они останавливались в просторных тамбо, где все, казалось, было постоянно готово к приему самого Инки, и испанец каждый раз поражался невероятной организованности народа, который не пользовался никакой письменностью.
Благодаря помощи живописных гроздьев веревочных узелков, которыми «камайок», специалисты по кипу, оперировали с удивительной ловкостью, а также универсальному использованию числа десять, являвшегося ключом всей математической системы, и почти невероятной коллективной памяти, государство Тауантисуйю функционировало с гораздо большей слаженностью, совершенством и точностью, чем любое европейское, имевшее в своем распоряжении самые современные и хитроумные системы контроля.
Оно было сродни гигантскому часовому механизму, единственный секрет которого заключается в том, что в минуте ни при каких обстоятельствах не может быть больше шестидесяти секунд, – и точно так же ни один член инкского общества не мог ни на йоту выйти за определенные ему рамки, и поэтому все, связанное с управлением, находилось под самым строгим бюрократическим контролем.
Так что стоило офицеру тамбо издали заметить приближающуюся процессию, он уже знал, сколько в ней задействовано носильщиков, рабов и солдат, сколько помещений следует подготовить и сколько порций пищи потребуется на ужин.
Эти обильные и превосходные ужины состояли, как правило, из кукурузы, картофеля, овощей, рыбы, маринованной в лимонном соке, и мяса куи, разновидности морской свинки, симпатичного с виду зверька, который хорошо плодится, а своим названием обязан своеобразному звуку, который постоянно издает.
У Найки был один такой: она всегда с ним путешествовала, и он повсюду за ней ходил, спал у нее в ногах, а стоило ей где-то присесть, тут же устраивался у нее на коленях. Это был белый с коричневым зверек, чистый и забавный, который все время морщил носик и внимательно наблюдал за говорящим человеком, словно понимая все, что тот говорит. Чабча Пуси дал ему имя Пунчаяна, что значило «рассвет», потому что любопытный зверек имел странную привычку покусывать пальцы ног хозяйки, как только первые лучи солнца озаряли восточную сторону неба.
Это было одной из причин, по которой девушка всегда вставала первой, и испанец, у которого с самого детства укоренилась привычка вставать спозаранку, привык встречать ее каждый день, когда она наблюдала за восходом солнца, закутавшись в широкое белое пончо, которое еще больше подчеркивало ее утонченную красоту.
Ни для кого уже не было секретом, что они питают друг к другу особое чувство, и только глубокое уважение, которое оба испытывали к кураке, удерживало их от последнего шага, который бы внес определенность в столь деликатную ситуацию.
Они и в самом деле были странной парой: смотрели друг другу в глаза и порой при этом даже не обменивались ни единым словом; Молина – высокий, сильный, облаченный в доспехи, бородатый – ну прямо ярмарочный великан, – а она рядом с ним будто игрушечная: ее голова едва доходила до его груди, и казалось, что если вдруг он решился бы ее обнять, то сломал бы, словно это была фарфоровая статуэтка.
Потом появлялся Чабча Пуси: он как будто решил дать им полчаса в день, чтобы побыть наедине. Было совершенно очевидно, что у него ни разу не возникло и тени сомнения, словно он не допускал даже мысли о том, что его юная жена и верный друг, которым он полностью доверяет, могут его предать.
Таким образом куи превратился в единственного свидетеля запутанных отношений в этом треугольнике: между куракой, его женой и испанцем, – и его беспокойные блестящие глазки все время словно вопрошали, как же будет решена столь щекотливая ситуация.
Алонсо де Молина тоже задавался этим вопросом, днями напролет томясь в закрытом паланкине – словно запертый в клетку, без движения, – и все не находил удовлетворительного ответа: ну не способен он как подорвать доверие инки, так и отказаться от чувства, которое питает к его жене.
Если не считать короткой, не имевшей продолжения истории его увлечения Беатрис де Агирре, его романы сводились к эпизодическим приключениям с временными сожительницами, девушками из таверны или «дикарками» Новой Гранады и Тьерра-Фирме, и ни одна из них не оставила ни малейшего следа в его воспоминаниях. Если он забыл даже их имена и лица, то уж тем более – их манеру говорить или очаровательную улыбку и ужимки. Однако все, что касалось Найки, навсегда отпечатывалось в его памяти, и он мог воспроизвести – слово в слово – все ею сказанное, начиная с самого первого мгновения их знакомства, и припомнить малейший жест и то, каким взглядом и в какую минуту она на него смотрела.
И тут он начал осознавать, что таинственная сила, которая однажды подтолкнула его к тому, чтобы резко изменить жизнь, распрощаться со своей родиной и своим прошлым и решить остаться в самом далеком и неизвестном краю, это не что иное, как судьба, которая вот теперь-то и проявилась, когда столкнула его и где – аж в самом Тауантинсуйю, или «Сердце Мира», – с хрупким и утонченным созданием, которое было предназначено ему с того самого дня, как бог Виракоча решил создать Вселенную.
Он забрался гораздо дальше, чем Марко Поло или любой другой человек, оказавшийся за пределами родины, чтобы открыть, что любит и любим самой прелестной на свете женщиной, но одновременно обнаружить, что при этом вступает в конфликт со смешанным чувством дружбы и чести, препятствующим исполнению самых сокровенных желаний.
– Идиот! – повторял он, злясь на самого себя. – Идиот, разъезжающий на чужих плечах по крыше мира, в поисках покойного матроса, которого я вижу лишь во сне. Да еще и в обществе женщины, которую люблю, и ее мужа… Наверняка это кока или сороче вызвали у меня разжижение мозгов.
Впрочем, валить вину на коку не было оснований, поскольку он прибегал к ней лишь в редкие моменты усталости, сороче тоже атаковало его лишь изредка, так как железный организм испанца чрезвычайно быстро адаптировался к огромной высоте и разреженному воздуху высокогорья, которое он уже начал считать своим домом.
Убеда с ее равнинами осталась уже далеко во времени и в пространстве, как остались позади карибские острова или густые леса Континента, и Алонсо де Молина частенько ловил себя на том, что для него не существует никаких других пейзажей, кроме этих широких высокогорных равнин, где воздух чист, а бескрайние горизонты прерываются лишь величественными цепями заснеженных вершин, над которыми способны подняться разве что кондоры да отдельные облака.
Сам того не замечая, испанец постепенно становился еще одним обитателем высокогорья, прозрачных озер и глубоких долин с бурными речушками, и его любовь к этим диким местам достигла такой степени, что, когда они взобрались на перевал и на горизонте наконец появилась бледная полоска моря и пыльная пустыня, у него неприятно засосало под ложечкой.
– Черт побери! – воскликнул он. – Я уже успел забыть, какое же оно уродливое, это побережье.
– Земля Супая… – подтвердил Чабча Пуси, который уже успел соскочить с носилок и теперь рассматривал грязную пустыню. – Вот там, на юге, в пустыне Наска[54], древние обитатели поклонялись странным существам, которые, по их словам, прибывали к ним по небу на огромных огненных кораблях. Они чертили у себя на равнинах гигантские рисунки, чтобы попросить тех вернуться, и нашим солдатам нередко приходилось вмешиваться, чтобы нынешние обитатели перестали этим заниматься. Все это побережье заселено дьявольскими, жестокими, грязными и злобными людьми, они еще хуже тех, что живут в пустыне Сечура[55], на юге от Тумбеса. Можешь быть уверен, мы здесь хлебнем лиха.
Найка, которая присоединилась к ним как раз, когда ее муж произносил последние слова, улыбнулась, почесывая голову своего неразлучного Пунчаяны.
– Тебе не удастся нас запугать, – сказала она. – Для тебя все, что не горы, – это проклятая земля, и все же мы туда спустимся, увидим что-то чудесное и отыщем Виракочу, друга Молины.
– Меня часто поражает твое легкомыслие… – с досадой сказал курака. – И мое, потому что я согласился, чтобы ты поехала. Хотя я надеюсь, что, когда мы вернемся, ты признаешь, что Виракоча создал моря, пустыни и сельвы с единственной целью: чтобы они послужили подставкой для его настоящего творения. Это высокие горы, реки и глубокие озера. На дне океана он поселил отвратительных чудовищ пучины, на берегах и в лесах – полулюдей проклятых племен, а здесь, наверху, вблизи бога Солнце, нас, инков, созданных по его образу и подобию…
К несчастью, предсказаниям кураки, похоже, было суждено тут же подтвердиться, поскольку, стоило им начать спуск, как появились первые представители «этой грязной расы союзников Супая» с мутным взглядом и недобрыми намерениями, а когда они добрались до последнего тамбо, защищавшего проход в горы, слова начальника гарнизона еще больше усилили это первое неприятное впечатление и вызвали глубокую тревогу.